Молчание стало осмысленным.
— Что ж ты, скотина, треплешься о человеке? Может, слышно там? — сказал огорченным голосом районный работник, видно, сон ему сбили и он приготовился к бессоннице. — Вот ведь попадется болван!
— Мы не болваннее некоторых, — без обиды откликнулся рассказчик, — а только по делам коту и кара!
— Дураки, дураки, — нежно вздохнул заготовитель, привычно имея в виду народы и массы, с которыми ему предстояло назавтра работать, соблюдая начальственный авторитет и скрывая похмелье.
— Дураки не дураки, спокойной ночи, приятного сна, желаю вам видеть осла и козла!
— Видно, и ты там вертелся, да не тебе козыри шли, — высказался второй заготовитель. — Вот и позоришь.
— Народец, — возразил молодой человек, — народец! Тут, можно сказать, трагедия!
— Трагедия, чистая трагедия, — живо подсунулся, соглашаясь с умными словами, тот заготовитель, который был понежнее.
— А все-таки нет. Нет тут никакой трагедии ровным счетом! — снова возразил, на этот раз уж сам себе, молодой человек, размахивавший в темноте руками. — Вот простыни в этой конюшне грязные и заведующая хамка, это трагедия. А что у нее любовная драма, это пустяки. Главная наша беда — ни чистоты, ни порядка! В туалет идти через весь двор, а там лужи… Приходи кто попало, спи как попало, с сапожищами, с водкой, с фонарями…
— Это мы-то кто попало? — спросил рассказчик.
— Вы-то, вы-то! — съязвил молодой человек.
— Э, нет, нас, задуваевских, она уважает! Бои-итца!
Молодой человек почувствовал, что его снова и снова не понимают, и гордо замолчал.
Слышно было танцы с улицы. Кто-то пробежал по шоссе, еще кто-то пробежал, наверное, догоняя. Донесся чей-то радостный смех, особенный смех, ночной, счастливый. Близко запел магнитофон. «Ши воз май вумэн…» Потом стало тише, тише, потом окончательно все стихло, значит, было уже поздно.
Ночь была облачная, темная, окна чуть светились в черных стенах. Все спали. Рассказчик оказался храпящим. От этого храпа молодой человек долго не мог заснуть, мучительно вглядывался в черноту стен между окнами, слышал, как пахнет чьими-то ногами. Он так и заснул, не догадавшись, что пахли его собственные носки, которые он аккуратно, но слишком близко к постели повесил под пиджаком на перекладине стула.
Завтракали вчетвером. Рассказчика уже не было. Если бы не вещественные доказательства — по-солдатски и криво застланная койка, водочная чекушка под кроватью, окурки и огуречные корки на стеклянном блюде, можно было бы подумать, что пятого человека вовсе не было. Если не считать свето-теневой маски, которую рассказчик показал на ладони и собрал в ладонь ночью, его и не видел никто. Был фонарик, был голос, была эта самая маска рассказчика с серным запахом, был дым «Беломора», а человека не было. Имелся явно субъективный, личный оттенок в рассказанной истории, так сказать, характер искажения объективной картины. Отношение автора к истории ловко и грубо было угадано одним из заготовителей; у других слушателей не было и охоты доискиваться — шли рассказчику козыри в игре с Суетихой или нет. Да и имеет ли это значение для общего итога? Не так ли и вся-то объективная картина бытия создается сама собой и непреднамеренно из суммы случайных и субъективных эскизов к ней, подмалевок? Для нас ли она — объективная картина вечно, беспрерывно стремящегося бытия? Есть ли такое сознание, такая панорама, что-то, способное объективную картину вместить?
Пытаясь доискаться истины, силимся мы уловить ее в потоке мелькающей жизни, подобно тому, как вычитываем надписи на вагонах мимо с ревом и ошеломляющим гулом летящего тяжеловесного поезда, сотрясающего землю. И чем ближе мы стоим, тем труднее уловить смысл в мелькании отдельных букв, и вихри песка и шлака летят в глаза, и непонятная тревога всеобщего неудержимого движения сжимает сердце. Тут буквы еще мелькают, вот-вот, кажется, произойдет чудесное сложение и расшифруется надпись. А ведь совсем безнадежно вычитывать загадочную истину, если наблюдатель тоже летит в поезде, навстречу. Мелькнет и поезд-то весь, железные волны накатят друг на друга, сшибутся, гром сольется, умчится и смолкнет…
У заготовителей оказалась еще одна бутылка водки, выпили, сопроводив ее оговорками, касавшимися руководительского авторитета в глазах масс. На этот раз районный работник, с бессонной ночи совсем хмурый и опухший, опохмелившись предложенной водкой, глотнув какую-то таблетку, хрипло и отрывисто спросил нежного заготовителя, особо обеспокоенного проблемой авторитета:
— Ты кто такой?
— Варежкин. Заготовитель. Нижнеталдинцы мы, Шунгулешский коопзверопромхоз, а вас вроде видел в личность, а вроде и нет.
— Вот ты кто! Значит, высоко поднялся над народом!
И тут оба заготовителя медленно смутились, всматриваясь в свете пасмурного утра в районного работника. Молодой человек, оказавшийся у закуски (потому что чайная откроется еще не скоро, и вообще, то есть проголодался чертовски, надо же!), с уважением за бриткое слово посмотрел в спину тяжело поднявшегося районного работника, обдумывая тем временем что-нибудь столь же резкое в защиту заготовителей, чтобы только возразить, не упуская случая и непременно.
Районный работник буркнул что-то вроде благодарности за компанию и, взяв свой портфель с торчавшими из него газетами, потянулся за плащом старого офицерского покроя с косыми прорезями для рук.
— Гоните полтинники! — весело крикнул неожиданно появившийся в комнате кудрявый мальчик лет двенадцати. Выкладывая на стол из школьной сумки квитанционную книжку, копирку и карандаш, он пересчитал население и обрадованно сказал: — Получите квитанции! Как фамилие?!
Квитанции мальчик заполнял быстро, умело.
Солидный заготовитель оказался Трубенских, нежный так и остался Варежкиным, зато молодой человек с университетским образованием оказался Семипядкиным, а этого, разумеется, никто предполагать не мог. Веселый мальчик улыбнулся. Молодой человек сурово поглядел на него и повторил:
— Семипядкин! От слова пядь! Понял? Баранчик! Б-э-э-э!
Мальчик веселый притих, примолк.
Мальчик просто любил узнавать чужие фамилии.
— Ничего, годящая фамилия, жить можно, — сказал Варежкин, — вот у нас в четвертой роте сто двадцать седьмого мотопехотного полка солдат был. Не второй номер, шутник был, добавляет: «Чуть-чуть не клизма!» Четыре года хохотали, потеха!
Районный работник назвал себя нехотя, куда было деться в ясных и светлых глазах кудрявого мальчика, и оказался не районным работником, а облисполкомовским, и не просто облисполкомовским, а самим, ни много и ни мало, Потаповым Александром Николаевичем. И всем стало удивительно, как они сразу не догадались, конечно же, товарищ Потапов! Так подумали все, кроме кудрявого мальчика, тот написал квитанцию, подал ее товарищу Потапову и стал укладывать свои служебные вещички в школьную сумку.
Варежкин разволновался и всем видом выражал испуганную невинность и оглядывался, будто хотел убедиться, что Трубенских его не покинул в такой тяжелый момент жизни; Трубенских, принявший разоблачение товарища Потапова с тяжеловесным внешним равнодушием, в действительности медленно и грубо соображал, что и как можно и нужно сделать или сказать, чтобы из этого получилось хорошо ему, Трубенских, чтобы не дать маху, как этот лапоть Варежкин с его массами и авторитетом. Трубенских проехался по всем возможным средневысоким и средним должностям района, пока не докатился, не дошел до жизни такой, до заготовительского своего состояния; Трубенских и не то еще видывал за свою долгую жизнь! И не такие превращения!
Но больше всех разнервничался, как это ни покажется странным, молодой человек Семипядкин, ему даже приходилось сдерживать себя, чтобы не выскочить с каким-нибудь взволнованным и дерзким монологом, а монолог подразумевался обязательно дерзким уж от самой близости столь крупного человека. В голове вихрем, вихрем летели какие-то дерзкие реплики дискуссионного порядка, что-то такое необыкновенное, смелое и государственно важное. Но чтобы потом обязательно на плаху! И плаха уже совсем близко и маняще сияла впереди.
Все неловко молчали.
Мальчик вышел. За мальчиком вышел и товарищ Потапов.
— А как твоя фамилия? — спросил товарищ Потапов у мальчика на крыльце.
— Федосов, — быстро ответил мальчик и взглянул из-под ресниц прямо и ясно.
— Федосов? А матери как?
— У нас мачеха, Рая.
— А как у нее?
— У нее и братиков Суетихины.
— Мачеха вас любит?
— Любит, — ответил мальчик и насторожился.
— Скажи ей, пусть белье меняет и на работу ходит. Понял?
— Понял, — тихо ответил мальчик. — Она приберется. Нас у нее семеро, папаша инвалид. Мама Рая на всех разрывается, в двух местах работает, надо одеть, обуть, накормить, да огород еще, — бормотал мальчик заученные слова.
— А учишься хорошо? — спросил Потапов.
— Нас пятеро учится, все отличники, — гордо ответил мальчик и опять окинул все вокруг детским взглядом, радующим душу.
— Вот так молодцы! — громко воскликнул Потапов.
— Хе-хе-хе, — засмеялся Варежкин. — Вот так молодцы!
— Ого-го-го! — засмеялся Трубенских. — Вот так молодцы!
Молодой человек тем временем, волнуясь, но ловко накинул щепочкой внутренний крюк и догнал заготовителей. Недалеко впереди товарищ Потапов спускался с мальчиком Федосовым по косогору среди осенней полыни, похожей на плохо сгоревшие джунгли.
— Странный человек! Все-таки «Волгу» можно бы иметь, время, в конечном счете, дороже денег, — сказал молодой человек с добрым чувством к товарищу Потапову, вместе с ним ночевавшему в этом ужасном Доме приезжих.
— Вы ему «Москвича» посоветуйте, — засмеялся Варежкин, — спасибо скажет, однако!
Трубенских что-то соображал, но Варежкин услышал и сказал:
— У него же «Чайка»! «ЗИС» раньше был старый, как новый! Я видел.