На столе уже шумел самовар. Мужчины смотрели телевизор — советская сборная играла с немецкими футболистами.
— Веруша, — спросила мать, — а ты пироги-то своим мужикам печешь?
— Нет, мам. Не пеку. Пробовала, да не получалось. Видать, русской печки не хватает.
— У плохой хозяйки всегда причина найдется, — проворчала Надежда Федоровна. — Помню, девчонками вы с Настей всегда мне помогали. А кусок теста останется, налепите зверушек — и в духовку. Вкусные получались. — Она кончила смазывать пирог и прикрыла его белой бумажкой. — Пускай отойдет. Счас и попьем чайку с мягоньким. — Надежда Федоровна присела на табуретку рядом с Верой и ласково потрепала ее по плечу.
— Эх ты, сестрица, — усмехнулась Анастасия, — до седых волос дожила, а пирога испечь не умеешь! Надо бы погонять тебя у плиты. Все бы вспомнила. Да еще успеем! Муженька вот проводим… — она сказала последнюю фразу нарочито громко и подмигнула Вере. — Пара неделек будет наша.
Луиджи оторвался от телевизора и с тревогой посмотрел на Настю, потом на жену.
— А что, и верно, — подал голос Иван. — Ей же не на работу. Пусть поживет. — Он хлопнул Луиджи по плечу. — А наскучит — и вернется к тебе. Две недели без жены — ой как хорошо пожить! Правда?
«Ну вот, сейчас и решится, — волнуясь, подумала Вера. — Только мама почему-то молчит?»
Она чувствовала, как пристально смотрит на нее Павел, и боялась поднять глаза, а только молила бога, чтобы не покраснеть. «Ведь подумают бог весть что. Настька уже прошлась разок. А чего ради?»
Наконец она справилась с собой и взглянула на мужа. Луиджи словно в размере уменьшился, сидел сжавшись, глядя на нее с такой печалью, что защемило сердце. «Ну что ж это он, — невольно раздражаясь, подумала Вера. — Словно навек расстаемся…» И тут же ей стало стыдно за это раздражение. «А может, и навек, а может, и навек», — пронеслось у нее в голове.
— Эх, Верка, Верка! — сказала мать. — Поздно теперь учиться пироги стряпать. Будешь своих чернявеньких макаронами кормить… — Она улыбнулась Луиджи. И он ответил ей улыбкой, в которой светилась надежда.
Надежда Федоровна перевела взгляд на дочь, хотела еще что-то сказать, но сердце у нее вдруг зашлось, будто онемело. Несколько секунд старуха не могла продохнуть. «Господи, помилуй, — прошептала мысленно. — Нешто припадок опять?» Но прошло еще мгновение, и она вздохнула полной грудью. Настя метнула на нее испуганный взгляд.
Краска залила Верино лицо. В первый момент она не могла найти что сказать.
— Да уж какие тут пироги… — наконец выдавила она из себя обреченно. — Не выйдут мне две недели. Надо ехать. И хлопот много — билет, виза… А Луи-то один…
Мохов так сжал зубы, что у него побелели скулы. Он встал из-за стола и, коротко бросив: «Я покурить», — вышел из дому.
Все знали, что Павел Георгиевич никогда в жизни не курил.
Настя уткнулась Вере в плечо.
— Да что с вами, бабы! Как на поминках! — спокойно сказал Иван. — Ведь приедет Вера. Раз уж дорожку проторила — приедет. Правда, мама?
— Правда, Ванюша, — еле слышно прошептала Надежда Федоровна.
— И Луиджи приедет, — продолжал Иван. — Ему наша рыбалка понравилась. Правда, Луи?
— Правда, правда! — оживился Луиджи, и в глазах у него засветилась радость. — Мы с Ваней… Да мы с Ваней… Эх! На озеро, на реку! Рыба, утки! — Он вскочил, яростно размахивая руками. — В Италии леска крепкая. Любая рыба сидит. Мы с Верой приедем. Какие люди здесь! Ваня — мой друг. Мама… — Он вдруг закрыл глаза ладонью, все увидели, как из-под нее текут слезы.
— Это ничего, это хорошо! — Луиджи смотрел на всех с робкой улыбкой, словно просил извинения. — Это хорошо. Мама такая женщина! Добрая. Как моя мама. — Он поклонился Надежде Федоровне и стал целовать ей руки. Потом подошел к жене, обнял ее за плечи и смотрел на всех, довольный, улыбающийся.
Когда они уезжали, моросил мелкий дождь. Долго прощались на терраске. Женщины всплакнули. Настя все твердила:
— Приезжайте, родненькие. Приезжайте…
Повез их в аэропорт на своем «Москвиче» приятель Павла Мохова, учитель литературы Олег Николаевич, сам Павел не пришел даже проститься.
Когда садились в машину, прибежала запыхавшаяся Ритка. Зардевшись вся, сунула в руки Марио огромный букетище астр.
Иван, несмотря на все уговоры, надел брезентуху с капюшоном и тронулся вслед на своем мотоцикле.
Надежде Федоровне после того, как дочь уехала, сделалось плохо. Капли не помогли, тетка Анна, оставив сестру на попечение внука Мишки, бегала в правление, вызывала из Дружной горки «неотложку». А дождь лил не переставая.
Иван ЕвсеенкоЗа тридевять земель
Подбил Матвея на эту поездку Санька Гуляй. Еще с лета, как только узнал, что Матвей засеял пол-огорода луком, едва не каждый день стал заглядывать в дом:
— Ну, что, Матвей Калинович, поедем?
— Так чего ехать? — осторожно спрашивал Матвей.
— Известно чего. Здесь продашь по пятьдесят копеек, а там по полтора рубля, не меньше.
— Оно бы не плохо, — соглашался Матвей, но никаких обещаний не давал.
Так и было отчего помолчать. Саньке что — погрузил свои платки в чемоданчик и айда налегке. А попробуй с луком! Его ведь надо запаковать в ящики или мешки, отвезти в багажную, погрузить-разгрузить. И все ведь не просто так, а за копейку… Больше протратишь, чем наторгуешь. Да и дойдет ли он еще вовремя до места назначения — неизвестно. Заедешь на этот самый Север и будешь там неделю сидеть без толку, деньги проедать. А потом еще морозы. Прихватит где-нибудь в дороге, и плакал твой лучок.
Но с другой стороны — Санька, конечно, прав. Дома Матвей выручит за лук рублей восемьсот, а разве восемьсот ему нужно! Танька по осени замуж выходить надумала. Ну, приданое там — шкафы, платья разные, зеркала — все есть. Слава богу, Матвей не последний работник в колхозе. Трактор его всегда на ходу, только тронь пускач — и уже запел, заговорил. Две сотни с лишним каждый месяц Матвею выстукивает. Но приданое приданым, а Танька жить хочет своим домом. Матвей пробовал было ее уговорить, мол, чего вам не жить с родителями, дом на четыре комнаты, почти новый еще, всего десять лет стоит, занимайте половину и живите на здоровье. Так нет, заладила свое, я, говорит, хозяйкой хочу быть. Девка она с норовом.
Матвей, правда, устоял бы. Прикрикнул бы на дочь как следует, и весь тут разговор. Но Санька, он ведь не дурак. Почуял, что с Матвеем не сговориться, и давай на Евдокию давить. Да так аккуратно и ласково, что куда там!
— Вы уж, Евдокия Демьяновна, отпустите его. Дело выгодное.
— Так разве я держу, — загорелась та. — Пускай едет.
Танька тоже подначивать, в разговор встревать:
— Забоишься, батя, — сама поеду.
— Ладно, — цыкнул на них Матвей. — Доживем до осени — поглядим.
И, слава богу, дожили. Лук уродился, какого сроду не было. Каждая головка по кулаку. Когда выбирали, так Матвей не удержался, очистил одну и прямо на огороде съел без хлеба и соли. Сдавать такой лук в заготконтору по тридцать шесть копеек килограмм или торговать у себя на базаре по полтиннику — рука не поднималась.
Санька, словно почуяв минуту, появился в доме, глянул на лук и определил:
— Две тыщи, считай, у тебя, Матвей Калинович, в кармане.
— Так уж и две? — для отвода глаз засомневался Матвей.
— А вот чтоб мне с этого места не встать!
Выпили они с Санькой по рюмке и договорились, что как только закончат в колхозе пахоту, так, не медля, и соберутся в дорогу.
Матвею не терпелось, и он так работал в поле, что даже портрет его в газетке напечатали. Сверху над портретом надпись, вроде заголовка: «Равняйтесь на передовиков!», а внизу буквами поменьше: «Тракторист колхоза «Заря» Матвей Калинович Дорошенко выполняет дневные нормы пахоты на двести процентов».
Газетку эту и флажок победителя вручил ему сам председатель колхоза Дмитрий Иванович.
— Вот, — сказал, — поздравляю тебя, Матвей Калинович, с победой. Если бы все так работали…
— Так я чего, — ответил Матвей, а самому, конечно, приятно.
Тогда же он и договорился с председателем насчет отпуска. Тот с радостью разрешил. Езжай, мол, дело хозяйское. Таньку он тоже уважает. Доярка — поискать таких надо.
Паковали один лук два дня. Получилось тридцать мешков. Можно было и еще набрать мешков пять-шесть, но Матвей засомневался, примут ли столько в багаж. Санька, правда, его успокоил:
— Примут, Матвей Калинович. Мы на два билета оформим.
И действительно — приняли. Вначале, конечно, покуражились немного, но Санька сунул кому-то трешку, так не только приняли, а даже пообещали отправить тем же поездом, на который у Матвея и Саньки были билеты.
Ехалось им хорошо. Почти всю дорогу без попутчиков, без посторонних людей. Оно и понятно — время зимнее, куда теперь народу ездить? Как только вошли в вагон, Санька сразу запрятал свой чемодан под сиденье. Сколько там у него платков, один бог знает. Может, двадцать, а может, и все тридцать. Вообще, жох этот Санька! Такой жох, что не приведи господь! Где его только не носило! И в моряках, говорят, ходил, и лес заготавливал, и где-то в Сибири был, то ли на стройке, то ли в тюрьме. Черт его разберет!
А лет семь тому назад объявился в селе. С месяц, наверное, деньгами сорил, пил водку да хулиганил. А потом вдруг женился на Варьке Шкандыбе, девке красивой, да к работе не больно охочей. Поставили они себе дом возле самого леса и зажили на первых порах как все люди. Санька попритих (деньги, должно быть, закончились), устроился в колхозе шофером. Правда, шофер из него так себе… Ну, еще баранку крутить — туда-сюда, а как только поломка какая, сразу Матвея зовет. Матвей, конечно, не отказывается. Машина-то не Санькина, колхозная. Она бегать должна, трудиться.
Но в последнее время Санька опять за старое принялся. Завел себе целое стадо коз и засадил Варьку вязать пуховые платки. А чтоб все насчет Варьки было шито-крыто, раздобыл ей справку, будто она сердечница. Хотя какое там у нее сердце! Соберутся когда на гулянку, так она четыре рюмки хлобыстнет и танцует целый вечер, аж половицы ходуном ходят.