— Пэрэсчитать?
— Да нет, не стоит, — засмущался Матвей, хотя в уме пересчитал все и без цыгана.
— Весело живешь, — похвалил Колю Санька и тут же начал расспрашивать его, уже, должно быть, что-то прикидывая для себя. — И ты что же, всю жизнь так?
— Зачэм всю? Кузнэцом на заводе работал.
Санька немного помолчал, а потом стал интересоваться насчет налогов за такой промысел, насчет кормежки для лошади, конюшни и всего прочего.
Матвей, чтоб не мешать ему, потихоньку беседовал с Катей. Оказывается, работает она в ларьке. Торгует папиросами и спичками. Матвей вначале только плечами пожал: на работу это вроде бы даже и не похоже: так — баловство одно. Но потом, подольше послушав Катю, которая, кажется, выпила малость лишнего, кое-что понял. По ее рассказу выходило, будто на фабрике то ли воруют, то ли делают какие-то «левые» сигареты. Экспедитор привозит их в ларек, а Катя торгует ими вместе с законными. Выручки от этих «левых» сигарет понемногу хватает на всех: и на Катю, и на экспедитора, и на тех фабричных.
— А если попадешься? — полюбопытствовал Матвей.
— Не попадусь, — улыбнулась Катя. — Попадалась уже.
Санька, должно быть выспросив все у цыгана, нарочито громко прервал их разговор:
— Что мы все про деньги да про коней! Лучше споем.
— Какую? — сразу вспыхнула Катя.
— Мою любимую, — лукаво подмигнул Санька Матвею и полуобнял Катю:
Ты накинь, дорогая, на плечи
Оренбургский пуховый платок…
Катя озорно, счастливо засмеялась и стала потихоньку подпевать Саньке. Но по-настоящему распеться им не дали. В это время кто-то позвонил в дверь, и Катя, отпрянув от Саньки, кинулась открывать.
Через несколько минут вместе с ней на кухню вошел щупленький большеглазый мужичишка в армейском кителе и высоких жестких валенках. Он негромко поздоровался и присел на табуретку чуть в стороне от стола. Цыган тут же налил ему:
— Выпьем, Ваня.
— Что-то не хочется, — отказался тот. — Тут, понимаешь, какое дело…
— Случилось что? — немного испуганно спросила Катя.
— А вот, — вздохнул мужичишка и протянул Кате вчетверо сложенную телеграмму. — Теща заболела. Ехать надо.
Все сочувственно, понимающе замолчали, склонились над тарелками, и лишь цыган поинтересовался:
— А как же вэники?
— Да кто его знает, — опять вздохнул мужичишка. — Везти, наверное, придется.
Цыган на минуту задумался, потом как-то оценивающе вопросительно поглядел на мужика и спросил:
— Сколько их у тэбя?
— Считай, тысяча, — тяжело опустил тот на колени руки.
— Хочешь, по дэвяносто копеек заберу?
— Все? — изумился мужичишка.
— Все! А что?
Теперь задумался, заерзал на табуретке мужичишка и вдруг попробовал набивать цену:
— А может, все-таки по рублю?
— Цыган торговаться нэ любит, — остановил его Коля. — Нэ хочешь — нэ надо.
Мужичишка сокрушенно покачал головой и стал отступать:
— Ладно, черт с ними. Билет в кармане.
— Катя! — крикнул цыган и протянул мужику руку.
Катя все поняла с полуслова, кинулась из кухни в спальню, погремела там какими-то замками и дверцами и вскоре вернулась назад со счетами и толстой пачкой денег в руках. Деньги она передала цыгану, а сама на редкость ловко и сноровисто толстыми, унизанными золотыми перстнями пальцами стала откладывать на счетах костяшки. Цыган подождал, пока она закончит, а потом неожиданно для всех сдвинул костяшки в правую сторону и, отсчитав ровно девятьсот рублей, положил на стол перед мужиком.
— Цыган любит правду.
Мужичонка на мгновение растерялся, опешил, но тут же пришел в себя, спрятал деньги и, поглядев на часы, поднялся.
— До свидания, Ваня, — похлопал его по плечу цыган. — Приезжай еще.
— Будем живы, приеду, — поднялся мужичонка и, обращаясь почему-то к одному Матвею, развел руками. — Вишь, какая незадача.
— Вижу, — посочувствовал тот, хотя толком и не понял, какая тут незадача. Ну, уступил по десять копеек на венике, так зато все сразу продал, оптом, без торговли, без всякой там суеты.
Проводив мужика до двери, цыган вернулся на кухню, заговорщически подмигнул и разлил еще по рюмке. Все выпили, посидели минут десять — пятнадцать и начали потихоньку расходиться: время уже было позднее, а завтра вставать ни свет ни заря.
Матвей и Санька вошли в свою комнатенку, наскоро разобрали постели и погасили свет.
— Вот тебе и цыган! — зашептал в темноте Матвей.
— А что, цыган как цыган, — ответил Санька.
Они немного полежали молча. Санька как будто даже начал засыпать, но Матвея снова потянуло на разговор.
— Сань, а Сань, — позвал он. — Вот если бы тебе миллион, что бы ты делал?
— Я? — полусонно засмеялся Санька. — Пропил бы. А чего?!
— Не-е, я серьезно.
— И серьезно, пропил бы — и все дела.
Матвей обиженно замолчал, перевернулся на другой бок. И тут Санька не выдержал — размечтался:
— Я бы знаешь чего, Матвей Калинович? Я бы все… Ну, понимаешь, совершенно все…
— Ладно, — почему-то горестно вздохнул Матвей. — Давай спать.
— Давай, — согласился Санька и вскоре, мешая Матвею собраться с мыслями, весело, беззаботно захрапел.
А Матвею, как и вчера в поезде, опять почему-то не спалось. Думал он вначале о доме, о жене и дочери, хотелось Матвею перекинуться с ними двумя-тремя словами, посидеть за столом или сделать сообща какую-нибудь тяжелую домашнюю работу… Потом ему вспомнился трактор. В темноте даже послышалось, как он стучит отлаженно и ровно. Матвей потянул носом, и ему показалось, что он чует привычные запахи и масла, и солярки, и только что вспаханной черноземной земли. Захотелось плюнуть на эту торговлю, уехать домой, к Евдокии, к Таньке, к своим рабочим колхозным мужикам. В сердцах Матвей даже решил, что завтра распродаст лук по два, а то и по полтора рубля, лишь бы поскорее отсюда уехать, от всей этой суеты. На душе немного посветлело, полегчало, и он тоже стал потихоньку засыпать.
Но вскоре испуганно пробудился: кто-то, неуверенно пошарив по стене рукою, щелкнул выключателем. Матвей открыл глаза и увидел в дверном проеме то ли грузина, то ли другого какого южного человека. Был он хорошо выпивши и, судя по всему, добрался сюда, в комнату, с большим трудом. Недоуменно оглядывая койки, он долго бормотал что-то на своем языке, потом, заметив наконец Матвея, оторвался от дверного косяка и протянул руку:
— Отар Шотович.
Стряхивая с себя дрему, Матвей пожал ему руку, назвался и стал объяснять, кто они с Санькой и откуда. Южный человек вначале делал вид, что старается понять, о чем ему толкует Матвей, хмурил брови, одобрительно мычал: «Ах, маладэц, тарагой! Какой маладэц!», но вскоре выдохся, кое-как стянул галифе и упал на койку.
Матвей поднялся, сердито выключил свет. Черт его знает, что за дом: ночлежка какая-то, да и только. Он долго ворочался на чужой неудобной койке, пробовал снова думать, мечтать о домашних делах, о тракторе, но ничего у Матвея из этого не получалось. В голову лезли какие-то совсем посторонние мысли. Непонятно все в жизни устроено! Вот взять, к примеру, его, Матвея. Живет он, слава богу, в достатке. Так этот достаток семье его вон какими трудами дался. Все трое: и Матвей, и Евдокия, и Танька с утра до ночи в колхозе трудятся! А цыган — что за птица, что за работяга?! Мотается на кобыле по городу — и вся забота. И обидно не то, что он даровые деньги гребет, а то, что люди его совсем разбаловали: где надо и где не надо суют ему трешки-пятерки, будто они у них под ногами валяются! Жена его тоже хорошая штучка! До чего дошла — спичками да папиросами спекулирует. И не первый год, должно быть. В доме вон все в коврах да в золоте. На трудовые не очень-то разгонишься. Расскажи Матвей обо всем этом в деревне, никто не поверит. Скажут, брось заливать, Матвей. Не бывает такого! А вот и бывает, граждане мужики, очень даже бывает. Деньги деньгам рознь. А из-за них и жизнь жизни тоже рознь получается…
Но утром, как только Матвей оказался на базаре, как только снова услышал разноголосый шум и гомон, так сразу все ночные мысли куда-то исчезли, улетучились. Матвей проворно установил весы, развязал мешок, и, когда первая покупательница поинтересовалась луком, сам не зная каким образом ответил:
— Три рубля.
— Чтой-то дорого, — засомневалась та.
— Дорого — мило, дешево — гнило, — ответил Матвей.
— Это точно.
Матвей взвесил щедро, с «походом», высыпал лук в плетеную капроновую кошелку и, принимая от женщины трешку, пожелал ей:
— Ешьте на здоровье.
— Поздоровеешь тут, — буркнула женщина, пересчитала в кошельке деньги и торопливо отошла к только что начавшим открываться ларькам.
Матвей поглядел ей вслед, ругнул себя: про здоровье это он, наверное, зря. Хотя, с другой стороны, лук этот ему тоже не даром достался. Сколько сил на него и времени потрачено?! Если посчитать все, так он, может, и цены не имеет. И женщина эта еще спасибо должна бы Матвею сказать, что привез лук сюда бог знает откуда. Где бы она сейчас его купила?! Пусть даже по четыре рубля! А без луку известно что за жизнь. Никакой еды толком не приготовишь: ни борща тебе, ни супу.
Но вскоре Матвей напрочь забыл об этой женщине. Опять разгорелась у него торговля. Правда, народу было не столько, как вчера. Так оно и понятно — будний день. Да и цена… Но и отдыхать, сидеть на ящике Матвею не приходилось.
Настроение у него было веселое, почти праздничное, и он несколько раз с радостью думал о том, что если дело и дальше так пойдет, то четыре тысячи, считай, у него в кармане. Отпуская не спеша покупателей, Матвей даже загадывал, как он приедет сюда в следующем году и, может быть, не один, а всей семьей, чтоб взять луку побольше и не связываться с этим шалопутным Санькой.
В десятом часу ему, правда, немного подпортил настроение цыган. Он неожиданно появился с целой охапкой веников под мышкой и, не особенно-то спрашивая у Матвея согласия, разложил их рядом с весами: