На следующий день после похорон, когда я иду утром запирать Линду, оказывается, что ее шерсть вся в земле: она всю ночь пыталась откопать Артура. Она тоскует по нему так же сильно, как я, но думает, что сможет вернуть его к жизни. Отец велит нам снова закопать яму. Потом приказывает разбить несколько бутылок и разбросать осколки вокруг ямы. Пустое: на следующее утро мы обнаруживаем, что Линда снова вся в земле, но теперь у нее еще кровоточат нос и лапы. Через пару дней приходит электрик и ставит вокруг могилы проволочную изгородь под напряжением.
Только тогда Линда расстается с надеждой воскресить Артура.
Раймон
Это был не первый раз, когда грязные лапы Раймона испачкали мое белье. Он уже долгое время при любой возможности зажимает меня по углам подвала или в конюшне. Отец зовет его раз или два в месяц по субботам для тяжелых работ в саду, подрезки деревьев или стрижки живых изгородей. Отец настаивает, чтобы я помогала Раймону, как помогаю любому рабочему, который приходит в усадьбу выполнять тяжелую ручную работу. «Ты худая, тебе легче подниматься на сеновал, чтобы спускать вниз соломенные тюки» или «Иди, помоги Раймону достать инструменты из подвала». Мне непонятно, почему нужна я, чтобы достать инструменты.
Раймон скрывается в подвале и поджидает меня. Хватает поперек талии сзади, а предплечьем левой руки – поперек шеи. Если я сопротивляюсь или пытаюсь освободиться, он сильнее давит на шею, перекрывая трахею. Я не могу ни двигаться, ни дышать. Лапая меня правой рукой, он прижимается ртом к моему уху и шипит в него угрозы. Мне тошно от его горячего вонючего дыхания. Его правая рука расстегивает молнию на моих брючках и проскальзывает внутрь. Иногда он стаскивает с меня брюки и трусы. Порой полностью расстегивает кофту и обшаривает меня всю похотливыми руками.
Когда Раймон впервые поймал меня в подвале, мне было шесть лет.
– Если хоть что-нибудь вякнешь, – шептал он мне на ухо, – я убью твоих родителей.
Боролась ли я с ним? Пыталась ли позвать на помощь? В любом случае, он явно понял, что эта угроза недостаточно убедительна. Он снова предупредил меня, подчеркивая каждое слово:
– Если проболтаешься, я убью твоих родителей. Но сначала я убью твою собаку.
Только не Линду! Пусть бы он прикончил родителей, но мне была невыносима мысль, что он может навредить Линде, что она будет страдать или умрет из-за меня.
После этой угрозы Раймон понял, что может делать все, что захочет. Он повторяет ее каждый раз. Иногда он произносит ее слово в слово, иногда просто напоминает:
– Помни, что я тебе говорил.
Когда это случается в подвале, он подтаскивает меня к стене, где инструменты – отвертки, плоскогубцы, молотки, клещи – развешаны на щите и положение каждого инструмента обведено белой линией. Он берет отвертку с красной деревянной рукояткой и проводит ею по моему телу. Часто он с силой заталкивает ее мне во влагалище или анус. Я не понимаю, что он делает, знаю только, что это очень больно, а потом я обнаруживаю кровь на туалетной бумаге. Единственное для меня средство спасения – уставиться на белый силуэт отвертки на доске. Я проникаю в белый силуэт на доске, в то время как отвертка проникает в мое тело.
Только не Линду! Пусть бы он прикончил родителей, но мне была невыносима мысль, что он может навредить Линде, что она будет страдать или умрет из-за меня.
Иной раз это случается в конюшне. Когда я понимаю, что отец сейчас велит мне пойти сбрасывать солому, я мчусь к конюшне, торопливо поднимаюсь по лестнице и сбрасываю вниз тюки. Я боюсь мышей, которые, потревоженные моими резкими движениями, разбегаются во все стороны. Но еще больше я боюсь Раймона, который уже идет сюда; я слышу, как приближается его беззаботное насвистывание.
Иногда мне удается спуститься вниз до того, как он войдет в дверь. Тогда я бегу со всех ног, прошмыгиваю мимо, уворачиваясь от его лап. Но чаще Раймон уже стоит в дверном проеме, вперившись в меня своим хищным взглядом, упиваясь тем фактом, что загнал меня в ловушку. Я чувствую себя беспомощной. Я не могу бежать. Не могу кричать. Не могу плакать. Мне просто хочется свернуться в комочек в самом темном углу. В его глазах появляется звериный блеск, губы кривятся на сторону в полуухмылке. Я чувствую, как падаю в бездонную яму глубоко внутри себя.
По ночам он продолжает мучить меня в кошмарных снах. Я сплю в своей комнате; открываю глаза и вижу Раймона, стоящего возле моей кровати с красной отверткой в руке. Я пытаюсь закричать, но не могу издать ни звука. Или, бывает, я прихожу выпустить вечером Линду, но она не выходит. Я наклоняюсь и вижу, что она лежит там мертвая с отверткой, загнанной в тело. Или я сижу в подвале, только что закончив медитировать на смерть. Я поднимаюсь по лестнице, но когда тяну руку к двери, она не открывается. Я сражаюсь с дверной ручкой и внезапно чувствую руки Раймона, хватающие меня сзади.
Я чувствую себя беспомощной. Я не могу бежать. Не могу кричать. Не могу плакать. Мне просто хочется свернуться в комочек в самом темном углу.
Поэтому каждый вечер перед сном я придумываю тысячу и один способ убить его. Как раз когда он подносит ко мне отвертку, я выхватываю ее, разворачиваюсь и всаживаю ему в сердце. Или прошу его подняться на сеновал над конюшней, чтобы помочь мне, и когда он добирается до верха, толкаю его. Он разбивается о землю, и его череп раскалывается. Или когда он подрезает деревья, я выбиваю из-под него высокую лестницу, и он насаживает сам себя на секатор. Или просто, когда он приближается ко мне в подвале с тем самым хищническим взглядом в глазах, я беру отцовский дробовик, стреляю ему в грудь, и он падает с изумлением на лице.
Я настолько ненавижу Раймона, что, помимо своих фантазий об убийстве, стараюсь вообще о нем не думать. Я стираю его, распыляю его. Он больше не существует. Он никогда не существовал.
Я настолько ненавижу Раймона, что, помимо своих фантазий об убийстве, стараюсь вообще о нем не думать. Я стираю его, распыляю его. Он больше не существует. Он никогда не существовал.
Но теперь Артур умер. Теперь то, что делает со мной Раймон, внезапно становится бо́льшим, чем я в состоянии вынести. Грязь под его ногтями – это тело Артура. Артур мертв, и все мои шлюзы открылись. Я больше не могу притворяться. Я не могу играть в «как будто». Я хочу, чтобы Артур не был мертв. Я хочу, чтобы Раймон никогда не прикасался ко мне. Я чувствую себя убитой горем. Грязной. Мертвой.
Кто-то воет внутри меня. Но никто этого не слышит. Никто и не слушает.
Так где же мой отец, когда все это происходит, где мой щит, мой заступник, мой ангел-хранитель? Который видит все и знает все, особенно то, что для меня лучше всего? Который посвящает каждый миг своей жизни защите меня от порочности этого мира и зла человеческой расы? Который по часам отмечает все, что я делаю, даже походы в туалет? Который следит, насколько быстро я поднимаюсь по лестнице, каждый день, каждый раз? «Ты путаешь быстроту с торопливостью, начни заново». Или: «Ты топаешь как слон, начни заново». Сколько раз мне приходилось снова подниматься по лестнице и снова спускаться, пока он, наконец, не решал, что я добилась «верного ритма»?
Где его легендарное чувство «верного ритма» теперь, когда мне требуется гораздо больше обычного времени, чтобы принести инструмент из подвала или сбросить соломенные тюки в конюшню? Никто не замечает этого, никто не находит это странным. Я вся охвачена гневом и болью. Раймон делает с моими родителями что пожелает; они его марионетки. Как такое возможно?
Когда мне позволяют выйти в сад, я иду к тому месту, где похоронен Артур. Сооружаю маленький крест из двух дощечек, связанных вместе, и пишу на одной из них его имя. Я стою у его могилы и зову его. Умоляю, чтобы он вернулся. Или, по крайней мере, сообщил мне, как я могу к нему присоединиться. Я так беспокоюсь о нем! Если он умер от боли в животе, значит ли это, что у него до сих пор болит живот? Я боюсь, что ему по-прежнему больно. Или что он оказывается во тьме, испуганный. Я изо всех сил молюсь, чтобы, где бы он ни был, он был счастлив. Говорю ему, что скучаю. Что люблю его. С тех пор как он умер, дни мои стали длинными, черными безрадостными туннелями без надежды и любви.
Отец недоволен, что я так часто посещаю могилу Артура. Он сообщает мне, что следующим летом над этим местом будет выстроен гимнастический зал. Теперь я должна серьезно работать над своими физическими способностями – это совершенно необходимое условие, чтобы со временем стать «сверхчеловеком».
Белыш
Когда-то я любила запахи сада – запахи кустарников, деревьев и цветов, нарциссов. А больше всего мне нравилась сирень. Но теперь мне больше ничто не нравится. Мне не нравится бродить по усадьбе. Иногда я вижу Питу, теперь – единственное свободно пасущееся живое существо на этой земле; он поджидает меня на ступенях у веранды или в конуре вместе с Линдой. Тянет шею, чтобы увидеть, не иду ли я. У нас выдалось арктически холодное лето, утонувшее в дождях. Потоки ледяной воды снаружи, потоки слез внутри меня.
Я читала в книгах, что люди рассказывают своим детям сказки на ночь и укладывают их спать. Я одна, поговорить мне не с кем. Очевидно, я «особой породы», а раз так, то должна выделяться из толпы. Но я не хочу. Когда ты «особой породы» – это ад. Я хочу быть такой, как все остальные. Мне нужно держать кого-то за руку, быть в чьих-то объятиях.
Раньше одной из моих любимых грез наяву была та, в которой я в мастерской изготавливаю собственный воздушный шар из специальной ткани и улетаю прочь вместе с Артуром, Линдой и Питу. Точь-в-точь как Самуэль Фергюсон, герой книги «Пять недель на воздушном шаре», который вместе со своими спутниками отправляется искать истоки Нила. Так отправляемся в путь и мы, пролетая над деревнями и полями, над Парижем и Лондоном, городами, о которых я читала в книгах. С высоты мы наблюдаем за людьми, занимающимися своей повседневной жизнью; машем им, и они машут нам в ответ…