Когда ты «особой породы» – это ад. Я хочу быть такой, как все остальные. Мне нужно держать кого-то за руку, быть в чьих-то объятиях.
Я перестала мечтать о путешествии на воздушном шаре. Без Артура в нем нет смысла. Без Артура я едва жива. Жизнь идет вокруг меня в замедленном воспроизведении. Даже с Линдой, даже с Питу. Я делаю вид, что я здесь, притворяюсь, будто слушаю уроки матери, или делаю домашние задания, или играю на аккордеоне. Притворяюсь, что слушаюсь. Меня здесь нет. Я не знаю, где я есть. Может быть, нигде.
Отец заговаривает о покупке другого пони – при условии, что я сделаю по три сальто-мортале три дня подряд. В отцовском мире многое бывает в трех экземплярах. Но я не хочу делать три сальто-мортале. И не хочу нового пони.
Дни проходят, сливаясь друг с другом. Мне кажется, что вся моя жизнь – просто один и тот же день, бесплодный, скучный, бесконечный, безжалостный день. Я прикована к своему расписанию, точно вол к телеге. Я тяну изо всей силы, но не понимаю, не думаю, не задаю никаких вопросов. Я вообще почти не дышу.
Когда позволяет погода, отец регулярно назначает дополнительные работы на наших землях: прополку, стрижку лужайки, прочистку водосточных труб… На пару дней дневное расписание летит вверх тормашками.
– Тебе придется наверстать вечером, – говорит отец, устремляя на меня свой испытующий взор.
«Наверстывание» означает, что мои уроки переносятся и длятся до половины двенадцатого ночи. Это означает отсутствие кратких моментов передышки, таких как час повторения материала по утрам и час чтения по вечерам. Моментов, когда я могу мечтать, втайне выбирать то, что буду читать, или думать о тех, кого люблю. «Наверстывание» означает, что к моей телеге прицепом идет десятитонный трейлер.
Когда предстоит ручной труд, у меня больше нет времени на самостоятельные занятия музыкой, но уроки с Ивом все равно продолжаются. Я пытаюсь объяснить родителям, что мне нужно время для разучивания пьес.
– Оправдания – для трусов и ленивцев, – отвечают мне родители. – Где хотение, там и умение.
Как бы я ни заставляла пальцы двигаться по нужным нотам с нужной скоростью силой воли, у меня никогда не получается. Раздраженный моими посредственными успехами, Ив осыпает меня оскорблениями. Мне не позволено говорить ему, что я работаю в усадьбе.
Расписание – мой деспот, а я – раба, прикованная к нему. И это усугубляется тем, что мне никогда не удается «наверстать» отставание. Я изнуряю себя, пытаясь догнать расписание, выполнить все задания. Теперь в моей голове раздается постоянное «тик-так», которое становится все громче и громче, не давая мне думать ни о чем другом.
Я прикована к своему расписанию, точно вол к телеге. Я тяну изо всей силы, но не понимаю, не думаю, не задаю никаких вопросов. Я вообще почти не дышу.
Не знаю, в чем дело, может быть, в пронизывающе холодном лете, но вскоре после смерти Артура мои зубы порой начинают стучать без всякой видимой причины. Я не способна прекратить это движение, но оно в конечном итоге прекращается само. Всякий раз как мои челюсти начинают дрожать, мне приходится прикладывать огромное усилие, чтобы никто не слышал клацанья зубов.
Мать обвиняет меня, что я «играю на публику». Отец назначает специальное «противоклацное» упражнение для силы воли. Несмотря на ругань и наказания, я просто не могу остановиться. Под конец родители сдаются, но при одном условии: чтобы я стучала зубами «молча». Чтобы заглушить этот звук, я взяла в привычку втягивать внутрь щеки, чтобы их плоть служила амортизатором для челюстей. Теперь внутренняя сторона моих щек превратилась в кровоточащую рану. Когда приступ случается по ночам, я просовываю между зубов указательный палец, чтобы дать отдых ранам на щеках.
Несмотря на омерзительную погоду, отец решает перестроить оранжерею. Он хочет выращивать там виноград. Работать над ней приходят Альбер и Реми, а я помогаю таскать кирпичи и цемент. Учитывая холода, обычный аперитив «Рикар»[3] заменен глинтвейном. Каменщики снимают свои рабочие комбинезоны в половине седьмого вечера и выходят на веранду, где я наливаю по порции напитка каждому, включая себя. Отец следит, как я наполняю свой стакан: он хочет убедиться, что я выпью столько же алкоголя, сколько рабочие. Я пью без возражений, хотя мне не нравится запах вина, и я терпеть не могу, когда у меня кружится голова.
Когда работы в оранжерее закончены, отец решает расширить голубятню. Голуби мне нравятся. Сердце согревается, когда видишь яичко, а на следующий день находишь вместо него маленькое живое существо. Я наблюдаю, как мать-голубка кормит своих малышей, а потом садится на гнездо. Я думаю, как, должно быть, тепло там, под ней.
Пару дней назад из двух яиц вылупились птенцы. Один из них не шевелится. Его братец – крохотное голое создание – надрывает мне сердце видом своего широко раскрытого маленького клювика и плотно сжатых розовых лапок. Наверное, ему так грустно одному в гнезде! Я вижу, как он постепенно покрывается белым пухом, и нарекаю его Белышом. Я тревожусь о нем: вскоре он встанет на крыло, а мать как раз любит убивать и готовить голубят такого возраста.
Я собираю все свое мужество и обращаюсь прямо к отцу, как раз когда мы встаем из-за стола.
– Извини, папочка…
Так странно называть его «папочкой»! Я всегда использую это слово только в поздравлениях с Днем отца. Должно быть, он тоже удивлен, потому что оборачивается ко мне, весь внимание.
Отец следит, как я наполняю свой стакан: он хочет убедиться, что я выпью столько же алкоголя, сколько рабочие.
– Папочка, можно я буду долго заботиться о Белыше?
Я не знаю, как иначе сформулировать свою просьбу. Я не решаюсь прямо сказать: «Можно не убивать Белыша?»
И дрожу, дожидаясь его вердикта.
– Что еще за Белыш?
– Белый голубь. Я буду о нем заботиться. Я не стану отрывать время от своего рабочего расписания. Я буду раньше вставать.
Не знаю, то ли дело в магии слова «папочка», то ли в том, что, хоть отец этого и не говорит, он понимает мою скорбь, но он отвечает:
– Да, если хочешь.
И с моих губ срывается вздох облегчения за Белыша. Мое сердце лишено радости, но я буду присматривать за этим маленьким комочком белого пуха. Наверное, Альберу и Реми не понадобится подсобный рабочий для той скромной перестройки, которую предстоит провести в голубятне, но мне придется подниматься туда как минимум дважды в день, принося им пиво. Это будет мой шанс позаботиться о Белыше.
Он вырастает в красивого и ласкового белого голубя, который никогда не забывает свою приемную мать. Завидев меня в саду, он слетает мне на руку, чтобы поздороваться. Однажды вечером, выпустив Линду, я даже познакомила их друг с другом. Я вижу, что между ними не будет такой же связи, как между Линдой и Питу, но я рада знать, что Линда никогда не причинит Белышу вреда.
Красная зубная паста
Чистоплотность не входит в число приоритетов отца, так что у меня не так много обязанностей по дому. В тех редких случаях, когда мне велят подмести просторные комнаты первого этажа, я собираю огромные кучи свалявшейся пыли. Живущие по углам комнат пауки привольно плетут свою паутину как им заблагорассудится. Некоторые из них создают произведения такие гигантские, что не вмешаться уже нельзя. Я приношу из прачечной специальную метелку из перьев на длинной ручке, и моему отцу как самому высокому из нас приходится снимать паутину.
Может быть, он и рыцарь, и великий магистр, но с координацией у него не ладится. Он трясет метелкой как попало, держа ее своими длинными, болезненно худыми руками, сокрушая пыльную паутину и оставляя на стенах серые полосы. Мы с матерью молча наблюдаем за этой операцией с безопасного расстояния – метелка известна своей привычкой обрушиваться нам на головы.
Что касается мытья посуды, это признано пустой тратой времени. Отец решил, что после еды мы должны просто накрывать тарелки и использованные приборы салфетками и ставить их вместе с использованными стаканами на сервант в столовой – до следующей трапезы. Посуда и приборы моются раз в неделю.
С другой стороны, раз в два года он приказывает нам чистить огромную люстру в гостиной. Мы с матерью забираемся на большую стремянку и полируем каждую хрустальную подвеску в отдельности. И так же раз в два года все медные предметы в доме надлежит надраивать до блеска полиролью «Брассо».
Время от времени мне еще приходится мыть шваброй полы в ванных комнатах. Но никто не моет ни сами ванны, ни раковины, которые покрыты отвратительной пленкой жирной грязи. По словам отца, мытье уничтожает нашу иммунную защиту. Вот почему постельное белье и полотенца стираются лишь дважды в год. Трусы – раз в месяц. У нас дома есть какой-то профессиональный утюг, но ни мать, ни я не умеем им пользоваться: мы почти никогда ничего не гладим.
Стираное белье развешивается в подвале, где пропитывается омерзительным запахом. Еще долго потом, когда я ложусь в постель или вытираюсь полотенцем, этот запах вызывает у меня тошноту. Родители, похоже, его даже не замечают.
Должно быть, у меня нездорово развито обоняние. Я ненавижу все эти запахи – когда держу горшок, в который мочится отец, или спускаю воду в унитазе, полном его экскрементов, или снимаю с него носки по вечерам. Я ненавижу этот запах, когда приходится подбирать гниющие сорняки и листья. Спускаясь в подвал, я едва не задыхаюсь от его затхлости, смешанной с запахом прорастающего картофеля и фруктов, хранящихся на полках.
По словам отца, мытье уничтожает нашу иммунную защиту. Вот почему постельное белье и полотенца стираются лишь дважды в год.
Я завороженно смотрю, как прихорашиваются утки, тратя на приглаживание своих перышек целую вечность. Линда тоже тщательно вылизывает свои лапы, когда они пачкаются. Одна из моих любимых обязанностей – поливать из шланга камни, которыми вымощены дорожки, и видеть, как они становятся чистыми и сияющими. Когда Раймон елозит по мне своими отвратительными руками, я давлюсь от отвращения. Как бы мне хотелось отмыть свою оскверненную кожу под струей из шланга!