Теперь я знаю, что отец держит ключ от своей спальни под дверным порожком. Я максимально использую те моменты, когда оба родителя находятся на нижнем этаже, чтобы бесшумно проскользнуть наверх, осторожно вынуть ключ из тайника, трепетно повернуть его в замке и сделать первый шаг в огромную спальню. Не тратя ни мгновения, я подхожу к большим платяным шкафам, которые мне строго-настрого запрещено открывать. Обнаруживаю рапиры и шлемы, стеганые безрукавки. Я никогда не видела, чтобы отец фехтовал. Может быть, это «реликты» прежней жизни? В другом шкафу я нахожу шесть или семь разных рыцарских нарядов: туники с большим крестом на груди, длинные накидки с капюшонами и мечи в ножнах с поясами.
Порой мне удается проникнуть в отцовский кабинет на нижнем этаже. Я просматриваю содержимое ящиков, очень стараясь ничего не сдвинуть. Нахожу разные бланки: бланки масонских лож, к которым он принадлежал, бланки его автомастерской, бланки аэродрома, которым он управлял. Не знаю, что именно ищу, да и в любом случае не могу оставаться там больше двух-трех минут. Уходя, я непременно кладу ключ на место – точно так, как он лежал.
Со временем моя цель проясняется: теперь я веду поиски в надежде найти «документы на удочерение» или любые документы, доказывающие, что мои родители – не мои настоящие родители. По ночам я говорю себе, что мои настоящие родители далеко, исследуют опасные части света. Им пришлось доверить меня этой паре богачей, которые теперь отказываются отдавать меня обратно. Вот почему меня держат пленницей.
Мое сознание часто возвращается к тайнам, скрытым в двух сейфах в отцовском кабинете. Я чувствую, что в них находится ключ от моей жизни. Иногда я гадаю, что сделала бы, если бы смогла получить доступ к этим документам. Мне пришлось бы забрать их, тут же сбежать и направиться прямо в полицейский участок. Но как отсюда выбраться? На окнах решетки, входная дверь всегда заперта, и, несмотря на все усилия, я никак не могу выяснить, где прячут ключ от нее. Чем больше я об этом думаю, тем меньше у меня остается надежды.
Перед Рождеством я обещаю себе, что передам весточку через почтальона или местных пожарных, когда те придут за своими ежегодными чаевыми. Не знаю почему, но родители предпочитают не показываться им на глаза и вручают мне конверт с деньгами, которые я передаю через маленькое окошко в столовой. В тот час, когда меня оставляют одну, чтобы делать домашнее задание, я пытаюсь составить записку. На ум приходят с десяток вариантов, каждый из которых начинается словами «Расскажите полиции…». Но что писать дальше? Меня ведь не морят голодом, не приковывают цепями, не бьют… Кто мне поверит?
По ночам я говорю себе, что мои настоящие родители далеко. Им пришлось доверить меня этой паре богачей, которые теперь отказываются отдавать меня обратно.
После уроков я спускаюсь вниз, обескураженная своей беспомощностью. На нижнем этаже вижу со спины отца, сидящего в столовой. Желудок словно сжимает твердый кулак, как бывает всегда, когда я стою на этой площадке. Я знаю, что должна очень тщательно следить за скоростью своих шагов и громкостью издаваемого мной шума. Если отец дремлет, и я, подходя, разбужу его, он обвинит меня, что я к нему «подкрадываюсь». Я нарочно заставляю поскрипывать каждую ступеньку. Если есть хоть малейшие сомнения, безмолвно возвращаюсь на пару шагов назад и снова спускаюсь, всем весом налегая на каждую ступень, чтобы она издавала как можно больше шума.
Оказавшись в столовой, я должна сесть с опущенной головой, не заговаривая и не шевеля ни единой мышцей, пока к столу не выйдет мать. Присутствие отца вызывает во мне неуютную смесь страха и отвращения. Краем глаза я вижу его, развалившегося в кресле, со сгорбленной спиной, в чудовищном изношенном жилете, который воняет застарелым потом и гнилью. Я бросаю беспомощный взгляд на окно, выходящее на улицу, и сквозь тюль мне удается разобрать машины и грузовики, идущие в обе стороны по шумному шоссе к Сент-Омеру. Однажды я слышала, как мать сказала, что они направляются в Англию. О, если бы я только могла тайком уехать на одном из этих грузовиков!
Оказавшись в столовой, я должна сесть с опущенной головой, не заговаривая и не шевеля ни единой мышцей, пока к столу не выйдет мать. Присутствие отца вызывает во мне неуютную смесь страха и отвращения.
У меня есть один повторяющийся страшный сон: я просыпаюсь и обнаруживаю, что моя комната необыкновенно ярко освещена, дом весь затоплен солнечным светом, и осознаю`, что давно проспала наше обычное время подъема. Странно, что родители позволили мне так заспаться. Я иду и стучусь в спальню к матери; там никого нет. Как и в спальне отца. Я спешу в столовую; она пуста. Это что же, я вчера пропустила мимо ушей какие-то распоряжения? Поднимаюсь в классную комнату, расстроенная тем, что на мне нет наручных часов. Открываю дверь… и вижу родителей, лежащих под большим столом у доски. Наклоняюсь ближе: они явно мертвы. Голова идет кругом.
«Я убила их», – думаю я. Должно быть, я встала ночью и убила их, как в тех историях о лунатиках, которые с упоением рассказывает отец. Вот так, все кончено. Я чувствую невероятное облегчение. Но потом меня настигает чувство вины. Я в ужасе. Я совершила немыслимое. Как я с этим справлюсь?
Я не ощущаю ни малейшей скорби по родителям. Только одна мысль: я попаду в тюрьму за их убийство. Даже в смерти они не выпускают меня из своей хватки.
Я не ощущаю ни малейшей скорби по родителям. Только одна мысль: я попаду в тюрьму за их убийство. Даже в смерти они не выпускают меня из своей хватки.
Бежать? Но куда? Оставить их здесь, прикрыть дверь и продолжать жить в этом доме, словно ничего не случилось?
Я просыпаюсь в поту, с глухо колотящимся сердцем, лихорадочно гадая, не сбылся ли уже мой кошмар, не получилось ли так, что я – в момент забытья – убила своих родителей.
Хрустальный шар
Гимнастический зал, выстроенный над могилой Артура, – огромное здание с восьмиметровыми потолками. В нем есть гимнастический конь, параллельные брусья, бревно, кольца, канат, шведская стенка и так далее. Теперь я должна стать способной гимнасткой – без всякого тренера, кроме матери и, разумеется, моей собственной силы воли. Родители заказали для меня спортивную экипировку: черные гимнастические тапочки и шорты.
Это первый раз, когда я надеваю шорты. По пути в зал, где ждет меня мать, чтобы в течение часа заниматься со мной упражнениями, я прохожу мимо Реми, который добавляет последние штрихи к внешней отделке здания. Он замечает что-то на задней стороне моего бедра.
– Что это за шрам такой большой? – спрашивает он, ему явно не по себе.
– А, этот? Не знаю, у меня тут еще один есть, – говорю я, указывая на грудь.
На лице Реми отражается еще больший ужас. На меня обрушивается волна стыда. Эти два шрама были у меня всегда, но я никогда всерьез о них не задумывалась. Разве такие есть не у всех?
Войдя в зал, я спрашиваю о шрамах у матери. Она отвечает уклончиво, говоря, что это отметины, оставленные рентгеном, который она делала, когда была беременна. Но ужас Реми пронзает меня, точно нож. Я чувствую себя «клейменой», как животное, направляющееся на бойню. Я каждый день вижу себя в большом зеркале в гимнастическом зале и теперь не могу не замечать этой неровности, бегущей по всей длине моего бедра от ягодицы.
Образ этого шрама, похожего на гримасу, преследует меня. Всякий раз, оказываясь в зале, я верчусь и изгибаюсь перед зеркалом, чтобы получше разглядеть его. Да, он похож на большой беззубый рот с завернутыми внутрь губами, небрежно зашитый рядом крупных, неровных стежков. По банным дням я пытаюсь получше рассмотреть другой шрам, который тянется по левой стороне тела от груди и уходит в подмышку.
Это вздутый змеящийся разрез, схваченный большими косыми полустежками. Проводя пальцем по этим отметинам, я чувствую узлы впадин и бугров под затвердевшей кожей. Я чувствую себя изуродованной, как Гуинплен из «Человека, который смеется» Виктора Гюго. Такое ощущение, словно у меня, как и у него, есть «выгребная яма боли и гнева в сердце и маска презрения на лице».
Через пару недель я снова поднимаю эту тему в разговоре с матерью. На этот раз она объясняет, что вскоре, после того как мы переехали в этот дом, когда мне еще не было четырех лет, я играла в саду и провалилась через подвальное окно, поранив бедро. Пытаясь выбраться, я поранила еще и грудь. Неужели она забыла о «следах, оставленных рентгеном»? Очевидно, нет, потому что еще через пару недель она возвращается к первому объяснению. А еще позднее туманно намекает на какое-то «посвящение».
Я не осмеливаюсь говорить о своих шрамах с отцом. Не могу даже представить, как буду задавать ему самый пустячный вопрос. «Исподтишка набрасываться на него» с вопросами, когда мать уже дала мне свой ответ, было бы предательским ударом. Кроме того, отец сам порой поднимает эту тему во время уроков о мертвых, но никогда – в связи с рентгеном или падением.
– Ты должна научиться переходить из царства живых в царство мертвых, как делают Существа Света. Твои шрамы – опознавательные знаки, которые помогут им узнать тебя, когда вы встретитесь между царствами.
Я никак не могу увидеть связь между опознавательными знаками и шрамами от падения в детстве. Но, возможно, мой отец использует закодированный язык для какого-то высшего уровня посвящения, и я пойму его лишь позднее, в ходе обучения? Я отчаянно надеюсь, что на каком-то этапе он скажет мне, что эти ужасные метки исчезнут. С тех пор как Реми побледнел при виде моего шрама, я чувствую себя еще большим отребьем, чем прежде. Я не хочу быть такой, как преступники былых времен, о которых говорит отец: клейменые буквой К – «каторжник» и Ф – «фальшивомонетчик». Я не преступница. Когда Существа Света узнают меня, для этих шрамов больше не будет причин, и я очень надеюсь, что они исчезнут.
Я чувствую себя изуродованной, как Гуинплен из «Человека, который смеется» Виктора Гюго. Такое ощущение, словно у меня