, как и у него, есть «выгребная яма боли и гнева в сердце и маска презрения на лице».
К счастью, мое посвящение продвигается семимильными шагами. Три-четыре раза в год в сокровенные дни, известные отцу, он говорит матери:
– Иди в свою комнату, Жаннин, и не выходи, пока я тебя не позову.
Потом он зовет меня в бальный зал, и я понимаю: это означает, что мы будем исполнять ритуал, который я про себя называю «ритуалом хрустального шара». Отец никогда об этом не говорит, так что я не знаю, действительно ли шар этот сделан из хрусталя. Он надевает белые перчатки, потом снимает с полки квадратную шкатулку из светлого дерева, которая стоит на большом книжном стеллаже.
Мы садимся лицом друг к другу. Отец снимает крышку. Затем, держа деревянное основание обеими руками, осторожно ставит его на стол; шар балансирует на своей опоре. Очень важно не коснуться его даже кончиками пальцев, чтобы не «нарушить его чистоту». Отец совершает круговые движения руками в нескольких сантиметрах от поверхности шара. Затем приходит моя очередь подхватывать эти движения по часовой стрелке. Когда отец чувствует, что нам следует «заново сбалансировать» энергии, я должна начать описывать круги руками в противоположную сторону.
Я не преступница. Когда Существа Света узнают меня, для этих шрамов больше не будет причин, и я очень надеюсь, что они исчезнут.
Я на самом деле не понимаю, для чего все это нужно, и, думаю, предпочла бы не знать. Какой-то инстинкт, кроющийся глубоко внутри меня, нашептывает: «Будь осторожна, если ты в это впутаешься, то не выберешься уже никогда, останешься запертой здесь навеки». Но в то же время я боюсь сделать что-то не так, потому что отец придает такое большое значение правильной ориентации энергий.
– Именно потому что Гитлер повернул в обратную сторону энергии свастики, у него ничего и не вышло, – говорит он.
Потом отец достает один из своих маятников. У него их десятки, но зеленый – с зеленым шнуром и в зеленом футляре – самый любимый. Когда отец раскручивает его вокруг шара, чтобы «перезарядить его энергией», я едва дышу, чувствуя, что что-то важное происходит прямо у меня на глазах. Далее он отсаживается подальше, оставляя меня одну смотреть на шар. Я должна неотрывно глядеть прямо на него и «открываться его учениям».
Однажды, концентрируясь на шаре, я вдруг слышу храп. Бросив быстрый взгляд на отца, чтобы убедиться, что он на самом деле спит, я решаю уступить своему дьявольскому любопытству. Этот шар – такая таинственная штука! Да хрустальный ли он? Мне обязательно нужно его потрогать. Я медленно подношу руки ближе; мое дыхание учащается. Если я коснусь его, все взорвется? Но я не могу противиться этому побуждению: я должна знать. И все равно слегка вздрагиваю, когда мои ладони вступают с ним в контакт.
Ничего не происходит. Мои пальцы не отваливаются.
Я заворожена этой странной субстанцией: это не стекло; она плотная и непрозрачная. Чуточку приподнимаю шар. И его тяжесть оказывается настолько неожиданной, что я заваливаюсь на сторону и едва не роняю его. Страх прошибает меня, и руки начинают дрожать под тяжестью шара. К счастью, отец продолжает храпеть. Продолжая держать шар, я ухитряюсь встать с места, не скрипнув стулом. Теперь я стою, крепко держа шар обеими руками, и пытаюсь снова насадить его на опору. Несколько минут силюсь поставить шар так, чтобы он не терял равновесия. Потом каким-то чудом нахожу правильный угол, и он идеально становится на место.
Когда я сажусь, скрежет стула будит отца. Он тихонько прокашливается и снова садится напротив меня. Я остаюсь неподвижна, словно под заклятием, приклеившись глазами к шару. Должно быть, отец замечает пот на моем лице и туман в глазах, потому что я слышу удовлетворение в его голосе, когда он говорит:
– Ага, вот так-то! Ты, наконец, открываешься ему…
К своему ужасу, я внезапно замечаю отпечатки своих пальцев на шаре. Меня же испепелят на месте – либо сам шар, либо отцовский гнев!
– На сегодня достаточно, – говорит отец, берясь за основание руками в перчатках. Исполняет некий намек на поклон, прежде чем убрать эту штуку обратно в шкатулку. Я бормочу, что плохо себя чувствую, и бегу в ванную; меня рвет.
Я медленно подношу руки ближе; мое дыхание учащается. Если я коснусь его, все взорвется? Но я не могу противиться этому побуждению: я должна знать.
Выходя из ванной, я ошарашенно вижу, что отец стоит на страже у двери. О боже! Шар выдал ему мое преступление! Отец испытующе смотрит на меня.
– Это хорошо, ты начинаешь понимать и принимать учение.
Я бормочу, что мне снова нужно в ванную. К моему удивлению, он с этим соглашается. Я слышу сквозь дверь его голос:
– Грязь из твоего разума и тела изгоняется. Это делает знание.
По ночам я иногда размышляю, не следует ли мне спуститься вниз с тряпкой и стереть свои отпечатки. Но так и не могу набраться храбрости и сделать это. Поэтому мой желудок растекается лужицей всякий раз, как отец зовет меня в бальный зал. Я представляю, как он открывает шкатулку, и шар пищит: «Она меня трогала!», или отец все-таки сам замечает отпечатки. В страхе я шумно сглатываю, по лицу катятся крупные бисерины пота.
А тем временем отец по-прежнему уверен, что я открываю свой разум знанию Посвященных. К счастью, мать к этому посвящению не допускается. Она бы сразу заметила эти грешные отметины.
Перисо
После двух лет болезненных, неуклюжих попыток мне, наконец, удается выполнить по три сальто три дня подряд. Отец вознаграждает меня, покупая пони, которому дает кличку Перисо. Артур умер два года назад; я тоскую по нему. Новый пони не вернет моего друга. Но отец этого не понимает.
Когда привозят Перисо, перед грузовиком открываются большие ворота. Продавец выводит маленькое животное с коричнево-белой шерсткой – оно больше напоминает собаку. Перисо – шетлендский пони, ему всего пара месяцев от роду.
– Вы должны подождать, пока ему не исполнится хотя бы шесть месяцев, прежде чем ездить на нем, иначе можете сломать ему спину, – предупреждает мужчина.
Отец придумал целую тренировочную программу. Перисо будет помогать нам со стрижкой травы: он привязан к большому железному столбу посреди лужайки с восьми утра до восьми вечера. Теперь, объясняет отец, он будет создавать «идеальные круги», пока пасется вокруг этой центральной точки. Я иду забрать Перисо из стойла, и мать прикрепляет к его недоуздку металлическую цепь. Но все идет не так, как планировалось: пони такой маленький, что вес тяжелой цепи заставляет его падать вперед на колени. Нам приходится смириться с тем, что цепь нужно заменить веревкой, но Перисо то и дело прогрызает ее и уходит бродить по территории усадьбы.
Хотя отец не признает этого открыто, он отказывается от своих планов «кругового выпаса» и вместо этого принимается тренировать Перисо, чтобы показать мне, как работает принцип условных рефлексов. За несколько месяцев до этого я должна была разметить круг трехметрового диаметра в ровной части сада. Отец хотел, чтобы там я тренировала свои сальто. Теперь он хочет, чтобы Перисо оставался внутри этого круга.
Он велит мне принести один конец электрического провода от изгороди и крепко держать пони за недоуздок. Всякий раз как Перисо заступает копытом за белую линию, я должна нанести ему удар электрическим током в грудь. Мать несет караул на другой стороне круга с хлыстом, которым вытягивает пони вдоль спины, если он пытается выступить из круга. Перисо напуган; он пятится и тоненько ржет. Несколько раз лягает меня и сильно кусает за руку. Этот шрам остался у меня до сих пор. Вынужденная мучить животное, я безмолвно прошу его о прощении.
В конечном итоге Перисо сдается. Теперь, когда я завожу его в круг, он опускает голову и остается там, не делая никаких попыток уйти. По вечерам отец зовет меня к себе в комнату и включает внешнее освещение этой ровной области сада, чтобы показать, как работает установка условного рефлекса. Часто идет дождь, и я смотрю, как вода бежит по гриве бедняги Перисо, понуро стоящего в своем кругу.
Во время этих жестоких тренировок мне позволено приносить пони только воду. Я шепчу ему, что, хоть мы с ним и не понимаем смысла этих упражнений, наверное, для них есть какая-то обоснованная причина, которой мы не видим. Перисо смотрит на меня печальными глазами, которые, кажется, вопрошают: «Почему?»
Его «почему» усиливает все остальные «почему», которые так долго и неотступно преследуют меня. Почему следует запирать Линду? Почему нужно привязывать Перисо? Почему мне не разрешается выходить за пределы усадьбы? Почему я не должна получать никакого удовольствия от еды? Почему Ив тушит сигареты о мое колено? Почему Раймон делает то, что он делает со мной? Почему в моей спальне не может быть никакого отопления? Почему мы не моемся? Почему никто не обнимает и не целует меня, как делают люди в книгах? Почему мне не позволено ходить в школу с другими детьми? Почему?
Но есть еще большее «почему»: почему моя мать так меня ненавидит? Вчера я показала ей, как у меня раздулось веко от укуса паука. Я посмотрела на себя в зеркало и сказала:
– Я выгляжу как чудовище.
– Если так ты себя видишь, – отозвалась мать ледяным тоном, – значит, это и есть настоящая ты – чудовище.
Почему мне не разрешается выходить за пределы усадьбы? Почему я не должна получать никакого удовольствия от еды? Почему Ив тушит сигареты о мое колено? Почему в моей спальне не может быть никакого отопления?
Мени Грегуар
Мое обязательное чтение пополняется автором, которого я мгновенно невзлюбила, – это де Сад. Отец, который всегда называет его не иначе как «маркиз де Сад», говорит о нем в восторженных выражениях.
– Вот человек, который по-настоящему все понял. Его никогда не могли обдурить ни бараны, ни манипуляторы! И потому-то он и попал в итоге в тюрьму…
Порой он берет одну из книг де Сада, выбирает какой-нибудь длинный пассаж – как правило, на философскую тему – и клочками промокашки отмечает начало и конец выдержки. Потом велит мне сидеть одной в бальном зале и читать его. Я ненавижу читать де Сада: он вымораживает меня до костного мозга, и единственное, чего я хочу, – это дочитать и пойти трижды стукнуть в дверь столовой, чтобы отец вышел и забрал книгу.