е такой нет, но у Ива она есть, я видела, как он подклеивал ею ноты. Мирей удается тайком сунуть мне бобину ленты.
От ее доброты у меня заходится сердце. Однако, по-прежнему тревожась, я прошу ее не говорить об этом никому. Она прикладывает к губам палец и шепчет:
– Не волнуйся, я понимаю.
Той ночью я склеиваю свою драгоценную «Рапсодию», кусочек за кусочком, как пазл. Закончив, я прячу ее в сборнике этюдов Черни. Ив их терпеть не может, так что невелик риск, что он когда-нибудь их откроет.
Мне уже десять лет, и я отваживаюсь делать вещи, о которых всего пару месяцев назад мне и не мечталось. По ночам, к примеру, хоть мне и по-прежнему не разрешается выходить из спальни, я встаю и иду на «прогулку» по дому. Это прогулки не ради удовольствия: я получаю синяки, ударяясь о стены, но надеюсь, что мне удается наставить пару синяков и этому проклятому дому. Я ненавижу его и хочу, чтобы он знал, что́ я чувствую.
Мне уже десять лет, и я отваживаюсь делать вещи, о которых всего пару месяцев назад мне и не мечталось. По ночам, к примеру, хоть мне и по-прежнему не разрешается выходить из спальни, я встаю и иду на «прогулку» по дому.
Совершаю я и худшие проступки. Когда по ночам не слишком холодно, я поднимаю жалюзи – со всяческими предосторожностями, чтобы они не скрипнули. Вылезаю через окно и спрыгиваю на крышу веранды. Оттуда я могу соскользнуть на крышу конуры и на землю. После всех тех лет, когда отец заставлял меня ходить по ночам по саду, я без труда нахожу дорогу в темноте.
Хотя мне по-прежнему страшновато, страх вскоре перевешивает радость быть свободной. Линда подбегает поздороваться со мной, и мы вместе идем искать Перисо, который спит стоя возле курятника. Конюшни он обычно избегает, потому что очень боится оказаться запертым. Но когда пони видит нас на одной из этих ночных прогулок, он направляется к конюшне по собственному желанию и ложится на солому. Тогда мы с Линдой можем вдвоем угнездиться у его брюха и урвать пару минут ничем не омраченного счастья.
Я беспокоюсь насчет частых наказаний Перисо за то, что он отказывается пить неразбавленный «Рикар» или кусает Раймона: его запирают между внешней дверью конюшни и зелеными воротцами внутри ее. Я ненавижу это узкое пространство: именно здесь Раймон любит притаиться, дожидаясь, когда хочет поймать меня. Перисо стоит там, заключенный в темноте, иногда по трое суток подряд.
Отец по-прежнему настаивает, что пони должен «стричь» траву в разных местах, в частности перед скамейкой рядом с верандой. Если он не пасется на этих участках, то навлекает на себя новые наказания. Прежде чем снова забраться в свою комнату, я делаю крюк к лужайке и срезаю траву вокруг скамейки ножницами из конюшни, по одной охапке за раз. Отец каждый день придирчиво разглядывает траву и кажется удовлетворенным. Он верит, что его система выработки рефлексов работает: Перисо всеяден и проявляет все меньше и меньше охоты есть траву – за исключением тех мест, где отец хочет видеть ее скошенной.
Аспирин
Ив и Мирей каждый раз уносят еду к себе в комнату на втором этаже. Они очень скрытные и избегают находиться в одних помещениях с нами. Но по вечерам мы порой слышим, как они ссорятся за закрытыми дверями. Наверное, с женой Ив не добрее, чем со мной. Порой по утрам Мирей спускается в столовую с синяком под глазом и унылым видом.
Она добрая женщина, чуть полноватая, с широкой костью, парикмахерша по профессии. Ее темно-каштановые волосы меня интригуют. Мне хотелось бы иметь красивые волосы средней длины, как у нее, как у девушек в каталоге «Ла редут». Отец всегда запрещал мне и матери укорачивать волосы хотя бы на сантиметр.
– У шлюх короткие волосы, и вот потому-то во время войны…
Его логика озадачивает нас. В общем, мы носим волосы длиной до талии. Нам даже велено прикасаться к ним как можно реже, а мыть только раз в месяц. Мать всегда убирает волосы наверх, а мои всегда заплетены в косы, потому что «распущенные по плечам волосы – для распущенных женщин». Что касается наших лбов, волосы с них нужно убирать, чтобы «не мешать свободной циркуляции интеллекта». По словам отца, «пара занавесок перед глазами удерживает внутри глупость».
Однажды после урока немецкого я собираюсь с мужеством и озвучиваю святотатственную просьбу: спрашиваю отца, позволит ли он Мирей немного подстричь меня. Он свирепо глядит на меня.
– Ты действительно этого хочешь? Ну хорошо, – просто говорит он.
Проходят дни, но я не осмеливаюсь напомнить отцу, что он дал разрешение. Потом, наткнувшись на Мирей в коридоре, он окликает ее:
– Есть у тебя минутка?
Она заметно бледнеет. Думаю, она боится его еще сильнее, чем я.
– Есть у тебя эти твои парикмахерские штучки? Пойди и принеси их. Ты позаботишься о Мод.
Мирей расслабляется:
– О да, с удовольствием. Но мне вначале нужно вымыть ей голову…
– Нет необходимости, – перебивает отец.
Мирей возвращается со своей сумкой.
– Обрей ей голову! – рявкает он.
Она на миг застывает, потом говорит дрожащим голосом:
– Я могла бы сделать ей хорошенькую коротенькую стрижку…
– Обрей ей голову.
Когда Мирей пробегает ножницами по моей голове, я вижу в зеркале страдание на ее лице. Мои длинные светлые волосы падают, как жгуты пакли, которой мы оборачиваем водопроводные трубы на зиму, чтобы не дать им замерзнуть. На себя я смотреть избегаю, сгорая со стыда. Но ведь я не спала с немцами. Если отец подвергает меня тому же наказанию, что и этих недостойных женщин, о которых он иногда рассказывает, значит, я должна быть совершенно никчемной. Наверное, меня наказывают за унизительные переживания, которые я терплю с Раймоном…
Я жду, пока она закончит. Поднимаю голову – и каменею. Я не узнаю собственного лица, которое стало еще уродливее, чем прежде. На моем скальпе отчетливо видны десятки маленьких шрамов, которые я сама нанесла себе в детстве, когда билась головой о стены. Следующую пару недель голова у меня немилосердно чешется. Я чувствую себя все более и более чужой в собственном теле и избегаю зеркал еще усерднее, чем прежде.
Родители, должно быть, довольны, поскольку они терпеть не могут, когда я смотрюсь в зеркало. Если отец застает меня перед зеркалом, он ядовито гундосит песенку «Вы видели новую шляпку Зозо?»[7]. Я полна стыда. Теперь Мирей старается не встречаться со мной, словно терзается чувством вины при виде моего голого скальпа.
Вновь отрастающие волосы не такие светлые, как раньше. Теперь они светло-русые, что, похоже, вызывает у родителей сильнейший ужас. Всякий раз, упоминая Бландину, отец многословно воспевает ее сияющие волосы и бросает неодобрительный взгляд на мою голову. Все женщины-посвященные очень светловолосы. В детстве у матери волосы были светлые почти до белизны, и у меня такое чувство, что именно поэтому отец и выбрал ее как мою будущую мать. Я тоже была очень светлой блондинкой, но теперь это не имеет никакого значения.
Когда мои волосы отрастают, я агрессивно кромсаю локоны, падающие на лицо, так что теперь они выглядят как какая-то безумная лесенка. Я врезаюсь ножницами в их густую массу как попало, оставляя проплешины то на боку, то на макушке. Я почти что получаю удовольствие, обезображивая себя. Брови, которые потемнели давным-давно, я выдираю маленькими плоскогубцами, которые стянула из подвала и прячу под ковриком на втором этаже. Теперь мои глаза похожи на совиные. Что до уродства, уродливее и быть не может. Отец, похоже, ничего не замечает. Мать же, напротив, торжествует: вот и доказательство, что я сумасшедшая!
Отец снова велит мне идти помогать Раймону. Я спускаюсь в подвал за инструментами, и он возникает прямо позади меня. Я в ловушке. Всякий раз в такие моменты какая-то часть меня умирает. Вдруг я слышу, как открывается дверь в другой части подвала. Раймон пыхтит, точно пес, и ничего не слышит. Наконец-то случится что-то, что положит конец этому кошмару! Я узнаю шаги матери, я спасена: она, наконец, узнает, что́ мне приходится выносить. И для него все будет кончено.
Я не узнаю собственного лица, которое стало еще уродливее, чем прежде. На моем скальпе отчетливо видны десятки маленьких шрамов, которые я сама нанесла себе в детстве.
Вот она… Мать видит меня, наши глаза встречаются, и… она отводит взгляд. Похоже, она позабыла, зачем пришла сюда, и уходит.
Лишь пара секунд прошла с тех пор, как я услышала звук открывающейся двери. Я падаю в самую бездну отчаяния. Не может быть, чтобы мать не заметила Раймона, прижимающегося ко мне сзади, обхватившего меня рукой за талию. Она должна была видеть мою беду… Значит, я настолько дурна, что не заслуживаю даже маленькой помощи?
Приближается зима. Отец по-прежнему боится снайперов и настаивает, чтобы механические жалюзи на всех окнах, выходящих на улицу, были опущены, прежде чем зажигать по вечерам свет. Теперь я ответственна за это дело – крутить заржавелые старые скрипучие рукоятки, опуская их. Порой отец встревоженно наблюдает, как я все кручу и кручу их. Потом однажды объявляет: «Отныне и до весны будем держать жалюзи закрытыми». У меня сердце падает при мысли, что придется проводить зиму в этих ледяных комнатах, которые отныне будут погружены во тьму.
Мой разум постоянно воспроизводит тот взгляд, которым мы с матерью обменялись в подвале. Она видела меня – и отвела глаза… А видела ли она меня? Как она могла уйти и бросить меня в лапах этого грязного вампира? Или мне это привиделось?
По утрам мы прислуживаем за утренним ритуалом отца в унылом полумраке. Я боюсь уронить гладкую миску с его мочой. Меня переполняет отвращение к нему, к себе, к этому дому и всему миру. Когда я иду опорожнять горшок в туалет, мне порой бывает так дурно, что я иду слишком быстро и проливаю часть содержимого миски на ноги. В ужасе останавливаюсь. У меня нет другой пары брюк или туфель, чтобы переодеться. Моя одежда будет смердеть этой чудовищной вонью; она будет липнуть к коже и заклеймит меня навсегда. Теперь мне дурно все время.