Из-за этой большей открытости и чувствительности я должна еще избирательнее подходить к тому, что поступает в мой мозг: я не должна читать ничего «легкого» или слушать рекламу. Мне следует кормить свой разум только интеллектуальными материалами и медитациями с ду´хами. Но мне не о чем беспокоиться. Я буду регулярна, как часы, так же как и моя мать. Он будет записывать даты моих менструаций и позаботится, чтобы я не «осквернилась».
Отец также объясняет особую силу, которой женщина обладает в этот период. Ее кровь, проливаемая естественно, является силой самой жизни, силой обновления. Мужчины этой силой не владеют, поскольку их кровь проливается только насильственно. Поэтому они не обладают женской способностью к личному обновлению, так что их энергии неумолимо тают – что не касается, разумеется, великих Посвященных, но это другая история.
Большинство религий боятся этой женской силы. Иудаизм, к примеру, заставляет женщин верить, что они нечисты, чтобы отдалить их от этих сил. Аналогичным образом материализм заставляет женщин верить, что у них судороги в животе. Однако я должна избегать этих ошибок и максимизировать свои силы, полностью впитывая отцовские учения.
То ли потому что я теперь женщина, то ли отцу просто надоело весь день напролет слушать мои гаммы, но этим летом он затеял строительство «музыкального павильона» с тщательной тепло- и звукоизоляцией. Все мои инструменты будут храниться там, и там же я буду заниматься. С тех пор как у меня появились месячные, я выполняю меньше работы как подмастерье каменщиков. Мать часто держится поблизости, и у меня такое чувство, что она приглядывает за моими контактами с Альбером и Реми.
Мать по-прежнему дрожит при мысли, что мои работы будут возвращаться из заочной школы с плохими отметками, а хоть бы даже и средними. Отец тут же устроит ей грубый выговор на моих глазах. Она сумела найти лазейку, которая позволяет ей заранее получать листы с ответами. И теперь мать посылает экзаменаторам мою «домашнюю работу», состоящую из листов с ответами, которые она заставляет меня переписывать, внося пару мелких изменений.
Теперь мои оценки превосходны. Отец удовлетворен, мать испытывает облегчение. Мне тоже следовало бы радоваться, но в глубине души я на нее злюсь. Наплевать мне на хорошие отметки. Я хочу учиться.
– Я тебя предупреждаю, – говорит она, – если обмолвишься об этом отцу, я скажу ему, что это ты списываешь ответы. И это в любом случае правда!
Восемнадцать или девятнадцать из двадцати баллов – это недостаточно хорошо. Мать хочет произвести впечатление на отца и похвастать своими выдающимися педагогическими навыками. Я должна блистать. Она заставляет меня пройти программу седьмого и восьмого класса за один год. В тринадцать с половиной лет я уже в девятом классе. Это легко, когда просто копируешь листы с ответами, но мы обе знаем, что это мошенничество.
Я все сильнее злюсь; мать лишает меня настоящего образования, которое абсолютно необходимо мне, чтобы развиваться и становиться достаточно сильной, чтобы в один прекрасный день смыться отсюда. Мое «чистое» и «превосходное» образование – фальшивка. Защита, которую я должна получать в этом доме, – фальшивка. Грандиозные учения отца – фальшивка. Вся моя жизнь – фарс.
Когда я прошу нормальных уроков, мать говорит:
– Ты просто должна учиться по листам с ответами. А это требует интеллекта и воли.
Когда дело доходит до математики, это полная катастрофа. Мать совершенно ее не понимает, и помощи от нее никакой. Я корплю над учебниками, но без помощи со стороны развитие невозможно. Поскольку мои работы всегда превосходны, я даже не могу обратиться к учителям из заочной школы. Я нигде не могу найти помощь.
Мое «чистое» и «превосходное» образование – фальшивка. Защита, которую я должна получать пользу в этом доме, – фальшивка. Грандиозные учения отца – фальшивка. Вся моя жизнь – фарс.
Однажды мы добираемся до теоремы Фалеса. Я прочитываю материал и не понимаю ни слова из него. Бесконечно черчу разные треугольники, но никакого смысла не вижу. Отец разбирается в своих пирамидах, так что я могла бы спросить его, но мать категорически запрещает. Я в отчаянии. Если я не научусь решать задачи по математике, значит, нет и речи о медицине. Прощай моя мечта стать «хирургом по голове», прощайте, мои герои, медики и целители… Я обречена быть запертой здесь навеки. Даже если каким-то чудом я сумею вырваться, я не буду ничего уметь.
Прощай, Линда
Линде почти тринадцать – она очень стара для немецкой овчарки. Она одряхлела, у нее слабеет зрение. Несмотря на все это, отец по-прежнему желает, чтобы она была заперта в своей конуре. Вечерами, выпуская ее, я порой замечаю, что у нее случилась маленькая «неприятность». Она поднимает на меня взгляд с таким стыдом в глазах, что у меня сжимается сердце. Нет, это не твоя вина, Линда, ты не должна сидеть за этой загородкой.
Однажды вечером я нахожу в ее конуре следы кровавого поноса. Сразу же сообщаю об этом матери. Она явно обеспокоена, но мы не должны говорить отцу, потому что он болен. Мы не знаем, как устроить Линду поудобнее. Собака перестала есть, и ей явно становится хуже. Отец как раз сейчас решает не вставать с постели, так что мы теперь прикованы к его комнате бог знает на сколько дней.
Перисо не отходит от Линды ни на минуту. Когда я выхожу кормить его, он всегда стоит там, сунув голову в конуру.
Второй вечер подряд мы ухаживаем за отцом. Внезапно тишину разбивает громкий плач. Это Перисо беспомощно ржет во всю мочь легких. Я вижу, мать тоже прислушивается. Я хочу что-то сказать, но она шепчет:
– Молчи, разбудишь отца.
Мое сердце колотится. Я знаю, я понимаю… Линда мертва, и Перисо оплакивает ее. Я помню, как безутешна была Линда, когда умер Артур. Я охвачена той же болью, болью скорбящего ребенка – снова.
Проснувшись, отец посылает меня посмотреть, что происходит в саду. Я спускаюсь со ступеней террасы. Перисо там, роет копытом землю; он подходит ко мне, поворачивается к конуре, потом опять возвращается к кухне. Я вижу, как он расстроен, но, кажется, не могу ступить дальше ни шагу. Пока я ее не вижу, Линда жива. В конце концов мне удается заставить себя добраться до конуры. Пол залит кровью, Линда лежит, вытянувшись, и вся задняя часть ее тела в крови.
Когда я захожу в дом, чтобы сообщить о случившемся, мать выглядит расстроенной. Мы принимаемся копать могилу у птичников, недалеко от того места, где похоронен Артур. Недавно шли сильные дожди, так что земля мягкая. Перисо идет за нами и смотрит, как мы работаем. Мать запирает его в конюшне, опасаясь, что он захочет откопать Линду – так же, как Линда пыталась откопать Артура. Мы слышим его печальное тихое ржание, хороня его подругу. Когда я открываю дверь, чтобы выпустить его, он продолжает стоять в стойле, словно отбывая наказание. Нам с матерью приходится провести третью ночь подряд присматривая за отцом. Перисо плачет вплоть до самого утра.
Мое сердце колотится. Я знаю, я понимаю… Линда мертва, и Перисо оплакивает ее. Я помню, как безутешна была Линда, когда умер Артур. Я охвачена той же болью, болью скорбящего ребенка – снова.
Я слишком сокрушена, чтобы лить слезы. Мне больно думать о жизни, которую прожила Линда. Я не понимаю, зачем, имея такой большой дом и такие обширные земли, надо было мучить бедную собаку.
Отец решает, что нам нужна другая собака. Он договаривается о доставке еще одной немецкой овчарки, девочки, разумеется, и ее будут звать… Линдой. Что же, по мнению великих Посвященных, незаменимых существ на свете нет?
В следующую субботу отец посылает меня в подвал, чтобы я принесла какой-то инструмент. Раймон тут как тут. Когда он приближается, чтобы схватить меня, я разворачиваюсь и смотрю ему в лицо. Я не говорю ни слова, но смотрю ему прямо в глаза. И, пока я смотрю на него, передо мной мелькают картинки прошлого.
Он разводил в стороны руки, говоря: «Подойди поближе», улыбаясь мне. Это была странная улыбка, но я, непривычная к улыбкам, не могла распознать, какие из них ненастоящие. «Иди сюда, ко мне поближе», – говорил он, положив руки мне на плечи. «Обнимемся?» – предлагал он. Мне следовало бы радоваться, поскольку я жаждала, чтобы кто-то сжал меня в объятиях. Но я не радовалась. Мне не нравился его запах, не нравилось его странное дыхание.
Он терся об меня, сильно, и я это ненавидела. В следующие разы он заходил дальше, намного дальше…
Вся сила моей ненависти восстает изнутри меня. Теперь весь ужас, весь стыд и страх этих последних семи лет, все угрозы, сказанные и повторенные, – все они сметены прочь неистовой яростью. Я смотрю на него в упор, и страх появляется уже на его лице. Чего он может бояться? Что я кому-то расскажу? Кому я расскажу? Мне никто не поможет. Но он этого не знает. Все, что он видит, – это мою ярость. Он пятится. Он больше никогда ко мне не подойдет. Никогда. Это ему сегодня ночью будут сниться кошмары.
Когда я тем вечером лежу в постели, дамба, сдерживавшая слезы с момента смерти Линды, наконец, рушится. Я плачу по ней – и плачу потому, что мне пришлось потерять ее, чтобы, наконец, освободиться от этого вампира.
Вся сила моей ненависти восстает изнутри меня. Теперь весь ужас, весь стыд и страх этих последних семи лет, все угрозы, сказанные и повторенные, – все они сметены прочь неистовой яростью.
Страж храма
Как обычно, летом приходят рабочие, чтобы возвести в усадьбе новые строения: хлебопекарню и маленькую круглую комнатку, которую отец называет «баром». Здесь он теперь проводит бо́льшую часть времени, когда не спит. Он установил интерком, чтобы слышать, что происходит в музыкальном павильоне. Спокойный, что может следить за мной, отец бо́льшую часть дней тратит на переписывание немецких детективных романов на открыточной плотной бумаге, перьевой ручкой, все более корявым почерком.
Проходит день – и отцовские костыли исчезают. Каждое утро в девять он направляется в «бар», где проводит весь день. Каждый вечер в восемь он идет обратно. Помимо хлебопекарни, в саду добавились уборная и маленькая кухонька. Отныне именно там мать готовит, и там же мы едим.