. Я не имею абсолютно никакого желания оказаться в чьей-то постели. Я по-прежнему чувствую себя очень неуклюжей и ненавижу свое слишком рослое тело. К счастью, я подружилась с Анжель, молодой женщиной, которая держит магазин по соседству с салоном мсье Молена на улице Насьональ. Она уговаривает меня примерить разную одежду, объясняет, какие цвета сочетаются между собой, в чем разница между различными тканями, что такое пояс, шаль… Благодаря ей я теперь ношу нормальную одежду, что до некоторой степени помогло мне примириться со своей внешностью.
Однажды в среду в декабре прямо посреди урока игры на контрабасе распахивается дверь, и в помещение входит высокий, очень худой молодой человек; чуть ли не единственное, что виднеется поверх его толстого красного шарфа, – это черные волосы.
– А, вот и долговязый Ришар, – говорит мсье Молен. – Входите.
Я никогда не видела человека настолько высокого или настолько же стеснительного с виду, как я сама. Может быть, он тоже переживает из-за своего роста?
– Какими судьбами вы здесь, друг мой? – спрашивает мсье Молен.
Ришар, заикаясь, отвечает, что пришел на пятничный урок.
– Так ведь нынче среда, – говорит мсье Молен со своей неотразимой улыбкой.
Ришар открывает рот, и его сигарета падает на пол. Он наклоняется и неловко пытается собрать пепел.
– Вот, – говорит мсье Молен, беря его под руку, – позвольте мне представить вас юной Мод. Она прекрасный музыкант, да еще и красавица…
Я вспыхиваю и становлюсь такой же красной, как Ришаров шарф.
Оказывается, Ришару двадцать пять лет, и он только что начал учиться игре на контрабасе и сольфеджио.
– Рад видеть, что у двадцатипятилетнего человека не пропало желание и кураж, чтобы заниматься на музыкальном инструменте, – говорит мсье Молен, и тонкое лицо Ришара внезапно светлеет.
Я замечаю, как он смотрит на мсье Молена – так глядят на мессию.
Я сразу же проникаюсь симпатией к этому высокому молодому человеку, к его стеснительности и рассеянности. Он порой приходит в музыкальный магазин покупать струны и ноты. Ришар – полная противоположность морякам, которые ходят за мной по улицам, смущая меня своими шуточками, и от которых почти невозможно отделаться. Ришар же едва осмеливается улыбаться мне. Он кажется таким же новичком в обыденной жизни, таким же потерянным, как и я сама.
Возвращаясь по вечерам домой, я застаю родителей точно в том же положении, в каком оставила их утром. Не могу заставить себя спросить мать, сидит ли она все дни напролет, запертая наедине с отцом в «баре». Теперь он старается проводить в доме как можно меньше времени: как только оканчивается его утренний ритуал, мы помогаем ему спуститься вниз, и он испускает вздох облегчения, выходя во двор. Он не возвращается в дом до самого отхода ко сну; он словно стал бояться этого большого старого здания. Никто больше не заходит в обширные комнаты первого этажа, где царит атмосфера мертвенной угрюмости.
– Вот, – говорит мсье Молен, беря его под руку, – позвольте мне представить вас юной Мод. Она прекрасный музыкант, да еще и красавица…
Я понимаю, что отец рассматривает мою работу помощницы в магазине и уроки контрабаса всего лишь как некую временную фазу, которой он может в любой момент положить конец. Мне нужно найти способ вырваться на свободу. Однако в данный момент я полностью сосредоточена на годовом экзамене, который мсье Молен решительно настроен принять у меня в консерватории. После удара, нанесенного моему самолюбию провалом на школьных экзаменах, ему приходится долго подбадривать меня, прежде чем я соглашаюсь. Ришар обещал прийти и поддержать меня.
Когда настает день экзамена, я исполняю «Чакону» Баха. Мои руки дрожат, как листья, а смычок кажется смазанным маслом. Я цепляюсь за что-то, прячущееся глубоко внутри меня, – так же как делала во время алкогольных экзерсисов, которые заставлял выполнять отец. К тому времени как я заканчиваю играть пьесу, с меня градом льет пот, и я полна странного чувства нереальности.
Другие ученики ждут своей очереди вместе с родителями, которые подбадривают их, целуют в лоб и гладят по голове. Как это, должно быть, замечательно! Точно сирота, я сжимаю смычок – я слишком «особой породы», чтобы заслуживать материнскую любовь.
Мсье Молен вытряхивает меня из ступора:
– Малышка моя, ты потрясла жюри! Ты завоевала первый приз консерватории. Поздравляю! Ты это действительно заслужила.
Я улыбаюсь, я довольна, но сомневаюсь, что на самом деле это заслужила. Я знаю, что «великие музыканты» играют естественно: благодаря мадам Декомб, мсье Молену и музыкальным записям, которые я теперь могу слушать, я знаю, что такое настоящая музыка – того рода музыка, которая, кажется, взмывает к небесам. Но для меня музыка – синоним пытки, страданий и многих часов труда. У меня нет спонтанности.
– Что случилось? – спрашивает мсье Молен. – Что-то не так?
– Я не умею даже импровизировать…
– Ну, малышка, – уверяет он меня, – в отличие от того, что ты там себе думаешь, импровизировать можно научиться. Сама убедишься, когда придешь и будешь играть вместе со мной в моем джаз-бэнде «Сантинас»…
Мать обеспокоена, что я так часто бываю вне дома; она убеждена, что я «встречаюсь с людьми» и что мне грозит серьезная опасность пасть жертвой первого попавшегося мужчины. Может быть, потому-то родители так и спешат выдать меня замуж.
Другие ученики ждут своей очереди вместе с родителями, которые подбадривают их, целуют в лоб и гладят по голове. Как это, должно быть, замечательно!
Однажды, когда на общественном транспорте происходит забастовка, Ришар подвозит меня домой на своей машине. Мать приглашает его зайти и провожает в «бар», где восседает отец, утонув в своем обычном кресле. Он просит, чтобы Ришару налили большой стакан виски, и принимается расспрашивать, сколько ему лет и где он работает. Потом отсылает нас с матерью прочь. После долгого приватного разговора отец вызывает меня обратно и объявляет, что мы с Ришаром должны пожениться через три недели – это минимальный срок для оглашения в церкви. Дата назначена на субботу, 24 июля. Я лишаюсь дара речи от неожиданности.
Тем вечером, лежа в постели, я не могу поверить, что покидаю этот дом навсегда, чтобы отправиться жить с этим болезненно стеснительным, красивым молодым мужчиной. Может, мне это снится?
В последнее воскресенье перед свадьбой отец задает нам с матерью упражнение на «бесстрастность», которое мне трудно выполнить: внутри у меня все горит. После этого он просит мать выйти и оставить нас наедине.
– Все эти годы были посвящены твоему формированию, – говорит отец. – Теперь ты вступаешь в важную фазу, но прежде всего тебе необходимо побывать замужем. Поэтому ты выйдешь за этого молодого человека. Но брак консуммировать[9] вы не будете. Не беспокойся о том, как с этим справиться. Через шесть месяцев я оплачу твой развод, и ты сможешь вернуться, чтобы жить здесь и исполнять свою миссию.
После долгого приватного разговора отец вызывает меня обратно и объявляет, что мы с Ришаром должны пожениться через три недели.
Слушая его слова, я сдерживаю содрогание. Голос отца становится еще более торжественным, когда он добавляет:
– Теперь, если ты хочешь, чтобы я позволил тебе уйти, ты должна пообещать, что вернешься через шесть месяцев. Если ты откажешься дать обещание, ты не уйдешь.
Он велит мне поднять правую руку и трижды поклясться. Я поднимаю руку и трижды клянусь; в глубине своего истерзанного сердца я знаю наверняка, что нарушу эту клятву. Я не стану разводиться через шесть месяцев, не стану возвращаться, чтобы жить с ним, не стану выполнять его «великую» миссию. Напротив, я сделаю все возможное, чтобы сохранить свой брак и добиться свободы.
Утром в субботу перед свадьбой мы в молчании исполняем утренний ритуал. Последний для меня. Мать не говорит ни слова; я с тяжелым сердцем понимаю, что теперь, отныне и впредь, ей самой придется выносить отцовский горшок; она будет делать это совершенно одна. Потом я беру небольшую сумку, в которую уже уложила ночную сорочку и два платья, купленных в магазине Анжель. Украдкой кладу туда же свою склеенную «Венгерскую рапсодию» вместе с «Записками из подполья», которые стащила из коробки на втором этаже. После всех лет, проведенных в этом доме, это единственные две вещи, которые я хочу забрать с собой.
– Теперь, если ты хочешь, чтобы я позволил тебе уйти, ты должна пообещать, что вернешься через шесть месяцев. Если ты откажешься дать обещание, ты не уйдешь.
Без двадцати девять; церемония назначена на десять часов в городской ратуше Дюнкерка. Родителей там не будет. Мать провожает меня к садовым воротам, у которых только что припарковался Ришар. Она выпускает меня без единого слова, без поцелуя. Может, так оно и лучше; если бы она раскрыла мне объятия, думаю, я так и похоронила бы себя в них.
Мне до смерти не терпится убраться отсюда, и все же я дрожу от страха. Жалюзи на отцовском окне поднимаются, и я вижу, как шевелится занавеска. Он не попрощался со мной; он прячется, исподтишка наблюдая за моим отъездом. Мое сердце сжимается. Я люблю отца и уже скучаю по нему. Я ненавижу отца и хочу убраться отсюда.
Когда ворота закрываются за мной, воспоминание о ложной клятве вонзается в меня, точно нож. Мать права: мне нельзя доверять. Я убегаю, как воровка, как предательница, как крыса с тонущего корабля. Я стыжусь себя, но сажусь в машину Ришара и хлопаю дверцей, чтобы отсечь звук ворот, которые впервые захлопнулись за мной пятнадцать лет назад.
Я зарабатываю на жизнь, работая полный день у мсье Молена. Когда мы сталкиваемся с проблемой – придирчивым покупателем, трудностями в починке рояля или чем-то подобным, – он заговорщицки подмигивает мне:
– Ах, моя малышка Мод, мы с тобой вдвоем сумели выпутаться из куда как более сложной ситуации, правда? Мы не дадим такой маленькой проблемке остановить нас.