“Где они ждут? Здесь или не здесь?” — “Здесь — оно и удерживает их не здесь”. — “В том месте, где — или в том, о котором — они говорят?” — “В этом сила поддерживаемого во всей своей истинности ожидания — препроводить, где бы ты ни ждал, на место ожидания”. — “По секрету, секрета не делая?” — “По секрету ото всех”.
“И смерть пришла быстро?” — “Очень быстро. Но умирать так долго”.
Разговаривая, вместо того чтобы умирать.
Бессмертные в миг умирания, поскольку более близкие к смерти, чем смертные: присутствующие при смерти.
“Они не могут умереть за отсутствием будущего”. — “Хорошо, но в не меньшей степени и присутствовать”. — “Они не присутствуют, все, что от них имеется, — присутствие, в котором они медленно, вечно исчезают”. — “Присутствие без кого бы то ни было, быть может”. — “Присутствие, в котором они изглаживаются, присутствие изглаживания”. — “Забывая, забытые”. — “Забвение не властно над присутствием”. — “Которое не принадлежит воспоминанию”.
# Что заставляло его поверить, будто бы он утратил идею умирания? Да, что заставляет его в это верить? Ощущение, что он ее ищет? Он ее ищет! В этом случае, даже если он ее и найдет, он найдет всего-навсего идею. Идею, правда, особого рода.
Как будто он вдруг стал не знать больше, чем способен не знать. Ему нужно разыскивать центр тяжести этого неведения, причем не в кое-как приспособленных словах “смерть” и “жизнь”, а там, где он и пребывает: в ожидании между “видеть” и “говорить”.
Видеть, забывать говорить; разговаривать, исчерпать в глубинах речи неисчерпаемое забвение.
Эта пустота между “видеть” и “говорить”, в которой они незаконно сближаются друг с другом.
Когда он спрашивает себя, откуда пришел к нему этот дар неведения, который не приносит ему, если только от него не уклоняться, ни головокружения или смятения, ни чувства силы или бессилия, а лишь преисполненное покоя ожидание, приходится отвечать: от постигшего его изумления, начиная с таинственно развернувшейся простоты, игры между тем присутствием, явленность которого видится, даже когда и не зрима, и тем, что дает повод речи. Это разделение, каковое вовсе и не разделение — все же некий разрыв, но его не удается заметить, а на самом деле он и не изобличен, поскольку, как предполагается, вводит зазор между зримым-незримым и сказуемым-несказуемым. Там, где в соответствии с общим законом совершенный шов скрывает секрет стыка, тут-то на манер некого разрыва и выказывает себя, скрыто появляясь, секрет. Оба они, каждый на своем пути, свидетели этой пустоты. Это, полагает он, место неведения и внимания. Здесь, но она этого не говорит, самая сердцевина присутствия, та сердцевина, которой она, может, и хотела бы, чтобы он нанес насильным даром урон.
Будто вдруг не зная больше, чем он может не знать…
У него отчетливое предчувствие, что в это неведение оказалась вовлечена и идея умирания, и, когда из-за какого-то соскальзывания слов она, болезненно схватившись с тем, чего не знает, наводит его на мысль, что как бы лишена конца и если должна умереть, то обязательно своей смертью для него, мысль эта, как ему кажется, принадлежит разыгрывающейся между речью и присутствием игре неведения.
Он так и говорит, речь не изменяет неведению.
# В какое-то мгновение он весело сказал ей: “О, вы таинственны”. На что она не без резкости ответила: “С чего бы это мне быть таинственной, когда я, напротив, слегка удалилась от всякой тайны?”
# Если бы нечто было поделено между тем, что видится, и тем, что говорится, речь постаралась бы изгладить это разъединение, сделать его более глубоким, оставить, заставив его говорить, нетронутым, в нем исчезнуть. Но тот раздел, над которым трудится речь, вновь всего лишь разделение в речи. Если только сама речь не обусловлена этим разделом, пользуясь некоей всегда уже поделенной речью. Обусловлена также и простотой присутствия, простотой, которая оказывается в ней простотой того, что видится, и того, что говорится.
Присутствие не просто разъединено, как раз оно-то и доходит до самых глубин разъединения.
Мало-помалу вопрос, который он всегда сдерживал: “Как ей могло удаться отступить от явленности своего присутствия?” терялся в ответе: “Тут нет ничего таинственного; секрет, скорее, — та точка, где отступ вдруг прекращается. Эта точка ускользает в заключенной между “видеть” и “говорить” пустоте и от того, кто ее видит, и от того, кто о ней говорит”.
Тайна — какое грубое слово — окажется точкой, где в простоте присутствия встречаются то, что видится, и то, что говорится. Тайна, которую можно будет уловить, только если она легким колебанием отступит от таинственной точки.
# “Что это за идея, которую мне следовало бы, по-вашему, хранить?” — “Вы тут, и вы ее храните, это и нужно”. — “Как сокровище?” — “Как в древности огонь”.
# “Я и в самом деле многого о вас не знаю”. — “Вообще обо мне не ведая”. — “О, неведение — наш путь, хотя мы и мужественно боремся, чтобы его сократить”. — “Да, мы боремся”. Он задумался: “Я не то чтобы о вас не ведаю, так думать было бы ошибкой. Я не ведаю о вас частным образом”. — “Вы хотите сказать, что неведение не приносит вреда нашим отношениям?” — “Я хочу сказать даже не это. Неведение направляет нас друг к другу, словно мне нужно вас видеть и с вами говорить, прибегая к окольному пути чрезмерного неведения”. — “Вы о чем-то не ведаете?” — “Разве это что-то?” — “Что не удается сказать?” — “Ни увидеть, разве что на пересечении того и другого. Совсем рядом с происходящим, но даже не возникает вопрос, что такое может произойти”. — “И все же это тут?” — “Ну как об этом скажешь?”
# Он видит ее, если он ее видит, по неведению. Взгляд, принесенный ожиданием. Склоненный к тому, что отклоняется от всего зримого и всего незримого.
Ожидание дает взгляду время пройти через неведение.
# “Я вас никогда не расспрашивал”. — “И, однако, меня захватили, обездвижили вопросами, как бы лишив конца”. — “Нет, я не задавал вам вопросов”. — “Вы увлекли меня в окружение того, что подлежит речи”.
# Что она перестает быть таинственной — может быть, и загадка, еще одна тайна, но проходная, момент, когда, не отказываясь от своих стародавних средств, они упорно продолжают говорить, словно говорить всегда означало видеть. Но он может принять разве что в виде касающегося их обоих секрета то, как и к тому, и к другому приближается событие, которым в настоящем будущего или прошедшего она неожиданно и легко оправляется от всякой тайны, событие, воздвигнутое словно монумент из забвения, неведения и ожидания, словно свое собственное присутствие (забытое, неведомое, ожидаемое) в центре этого пространства речи.
Пока она оправляется от всякой тайны, он, как ему мнится, видит ее через ту тайну, которая с нее стирается, но видит он также, как и сам увязает тут в тот момент, когда хотел бы сделать отличающий его от всего этого жест.
# “Я увижу вас лучше, когда мы забудем, как говорить”. — “Но если бы я не забыла, я бы и не говорила”. — “Верно, вы говорите словно по забывчивости; говоря, забывая говорить”. — “Речь отдана забвению”.
“Важно не то, вспоминаете вы или забываете, а что, вспоминая, остаетесь верны забвению во вспоминаемом вами пространстве, а забывая — верны заставляющему вас вспоминать появлению”.
# Событие, которое они забывают: забывание. И, значит, тем более присутствующее, что забываемое. Дарующее забвение и забывающееся, но не забытое. Присутствие забвения и в забвении. Способность без конца забывать в забывающемся событии. Забвение без возможности забывать. Забывающее-забываемое без забвения.
Забытое присутствие всегда обширно и глубоко. Глубина забвения в присутствии.
“И вы тоже, вы меня забыли”. — “Может быть, но, забывая вас, я достиг чрезмерной для себя способности вас забыть, которая связала меня — мне это совсем не под силу — с тем, что я забываю. Для одного это почти что слишком”. — “Вы не один”. — “Да, забываю, если я забываю, не только я”.
Словно забытые, прежде чем быть сказанными, слова, всегда продвигающиеся к забвению, незабываемые.
“Если вы забыли, что мной говорилось, — хорошо. В расчете на забвение это и говорилось”.
# В комнате: обращаясь ко времени, когда подал ей знак, он отчетливо чувствует, что, обернувшись, ей знак и подает. И, если она приходит, если он схватывает ее в миг свободы, о котором нечего сказать и который он уже давным-давно чудесным образом позабыл, той инициативой, на которую откликается ее присутствие, он обязан силе забвения (и неизбежности речи), предоставленной ему этим мгновением.
“Я не припоминаю”. — “Но вы приходите”. — “Удаляясь”. — “Приближаетесь в этом удалении”. — “Оставаясь в неподвижности”. — “Вы пребываете в покое из-за мощного влечения к движению”. — “В покое без покоя”.
# Между ними никакого сна, даже если они и спят. Он давно смирился с этим.
# Она слегка выпрямилась, наискосок опершись на руку. Она была тогда у самой перегородки и, казалось, поднялась над их распростертыми телами, разглядывая их и произнося голосом, который поразил его своей холодной отчетливостью: “Мне бы хотелось с вами поговорить. Когда я смогу это сделать?” — “Не могли бы вы провести здесь ночь?” — “Да”. — “Не могли бы отныне здесь и остаться?” — “Да”.
В то время как он вслушивается в это “да”, спрашивая себя, в самом ли деле она его произнесла (при его прозрачности сквозь него проходит все, что она говорит, даже само это слово), она, словно уже ему препорученная, откидывается, стараясь не впустить между ними расстояние.
Он привлекает ее, увлекаемый влечением к этому еще не завершенному движению. Но, пока она приподнимается в ту, которой он касается, хотя он и знает, что она скользит, она, неподвижная фигура, падает, и он не перестает прокладывать ей дорогу и вести ее, идет с ней, прижавшейся к нему в смешивающем их движении вперед.
Она говорит, скорее выговариваемая, нежели говорящая, как будто ее живьем пронизывает ее собственная речь — и болезненно превращает в пространство некой другой, всегда прерывистой, безжизненной речи.