| Sometimes he would sit down at the piano, play a chord or two, and begin singing softly: | Бывало, сядет за рояль, возьмет два-три аккорда и запоет тихо: |
| "What does the coming day bring to me?" | Что день грядущий мне готовит? |
| But at once, as though afraid, he would get up and walk from the piano. | но тотчас же, точно испугавшись, встанет и уйдет подальше от рояля. |
| The visitors usually arrived about ten o'clock. | Гости обыкновенно сходились к десяти часам. |
| They played cards in Orlov's study, and Polya and I handed them tea. | Они играли в кабинете Орлова в карты, а я и Поля подавали им чай. |
| It was only on these occasions that I could gauge the full sweetness of a flunkey's life. | Тут только я мог, как следует, постигнуть всю сладость лакейства. |
| Standing for four or five hours at the door, watching that no one's glass should be empty, changing the ash-trays, running to the table to pick up the chalk or a card when it was dropped, and, above all, standing, waiting, being attentive without venturing to speak, to cough, to smile--is harder, I assure you, is harder than the hardest of field labour. | Стоять в продолжение четырех-пяти часов около двери, следить за тем, чтобы не было пустых стаканов, переменять пепельницы, подбегать к столу, чтобы поднять оброненный мелок или карту, а главное, стоять, ждать, быть внимательным и не сметь ни говорить, ни кашлять, ни улыбаться, это, уверяю вас, тяжелее самого тяжелого крестьянского труда. |
| I have stood on watch at sea for four hours at a stretch on stormy winter nights, and to my thinking it is an infinitely easier duty. | Я когда-то стаивал на вахте по четыре часа в бурные зимние ночи и нахожу, что вахта несравненно легче. |
| They used to play cards till two, sometimes till three o'clock at night, and then, stretching, they would go into the dining-room to supper, or, as Orlov said, for a snack of something. | Играли в карты часов до двух, иногда до трех и потом, потягиваясь, шли в столовую ужинать или, как говорил Орлов, подзакусить. |
| At supper there was conversation. | За ужином разговоры. |
| It usually began by Orlov's speaking with laughing eyes of some acquaintance, of some book he had lately been reading, of a new appointment or Government scheme. Kukushkin, always ingratiating, would fall into his tone, and what followed was to me, in my mood at that time, a revolting exhibition. | Начиналось обыкновенно с того, что Орлов со смеющимися глазами заводил речь о каком-нибудь знакомом, о недавно прочитанной книге, о новом назначении или проекте; льстивый Кукушкин подхватывал в тон, и начиналась, по тогдашнему моему настроению, препротивная музыка. |
| The irony of Orlov and his friends knew no bounds, and spared no one and nothing. | Ирония Орлова и его друзей не знала пределов и не щадила никого и ничего. |
| If they spoke of religion, it was with irony; they spoke of philosophy, of the significance and object of life--irony again, if any one began about the peasantry, it was with irony. | Г оворили о религии -- ирония, говорили о философии, о смысле и целях жизни -- ирония, поднимал ли кто вопрос о народе -- ирония. |
| There is in Petersburg a species of men whose specialty it is to jeer at every aspect of life; they cannot even pass by a starving man or a suicide without saying something vulgar. | В Петербурге есть особая порода людей, которые специально занимаются тем, что вышучивают каждое явление жизни; они не могут пройти даже мимо голодного или самоубийцы без того, чтобы не сказать пошлости. |
| But Orlov and his friends did not jeer or make jokes, they talked ironically. | Но Орлов и его приятели не шутили и не вышучивали, а говорили с иронией. |