Идти было трудно, меня всего ломало, но отставать от сотрудников не хотелось и приходилось хитрить, скрывать свою слабость.
Днем в одной ямке мы нашли трех замерзших птичек, в других местах встретились перья и кровь. Это от мороза и хищников гибли во время пролета птицы.
На заставу, где мы решили остановиться, прибыли поздно. Нашей экспедиции отвели роскошное помещение - большую пустовавшую квартиру офицера - и покормили хорошим обедом.
Ночью я поминутно просыпался, несколько раз меня будили, трясли за плечо - я кричал.
Проснулся поздно, через окно вливался ровный, но не яркий белый свет - отсвечивал снег. За стеклом в безветренном воздухе медленно и неторопливо падали белые хлопья.
Наши пошли на разведку. Конечно, работать при таком снеге ботаникам почти невозможно, но ведь работу во чтобы то ни стало надо было кончать.
Я чувствовал, что заболел всерьез. Надо поскорей добираться к врачам.
Начинающаяся метель опять сбивала полет маленьких птичек, летящих вниз по долине. Вот так же мело и тогда, когда погиб Джурбай, такой же снег, и мы идем, идем, и время от времени выстрелы, и кругом снег, снег.
Пришел начальник заставы с сержантом. Сержант смущенно улыбался и говорил, что он ничего не понимает (он оказался не окончившим курса медиком). Но начальник поставил мне градусник и сказал:
- Ну видно же, что вы больной!
И велел сержанту слушать меня. Тот долго меня прослушивал и спереди и сзади, а после сказал:
- Хотя я не врач, но могу сказать твердо: у вас воспаление легких.
Они ушли, а я лег, и от того, что мне сказали, почувствовал себя еще хуже.
Вернулись с работы наши, они кое-что сделали, но не кончили. Приходилось ждать еще день.
Смеркалось, потом стало темно. Я лежал один в пустой комнате. Голова у меня слегка кружилась, было трудно дышать, но тепло и не так уж плохо - это значило, что температура сильно поднялась.
Ночь тянулась очень долго, я бредил. Время от времени мне кто-то давал пить. А я все бродил по снегу, не видно было света, и я никак не мог найти нашу палатку.
Наступил день, за окном все продолжалась вьюга. А мне было хуже. Мучил озноб и не хватало воздуха. Я с тревогой заметил - под ногтями появилась синева. Сердце не вытягивало.
Днем пришли Валя и начальник заставы, сели против меня, и Валя сказал: «Вам нужно скорей ехать в больницу». Я засмеялся и ответил, что это и без них знаю.
Позже явился замерзший Джурбай и стал ругаться:
- Осмотрел все вокруг,- горячился он,- бычков нигде нет, они, наверное, уж давно за границей.
Но начальник твердо возразил:
- Ерунда, не может быть! Их бы заметили.
После того как Валя и начальник ушли, Джурбай сидел долго молча, а потом сказал:
- Нина согласилась, но ей больше нравится Москва, а мне хочется на Памире остаться, здесь хорошо, и диссертацию здесь можно написать. Как вы думаете?
Я ответил, что это серьезное решение и принимать его он должен сам.
Джурбай сидел молча, а я лежал и думал, почему его, прожившего всю жизнь в столице, тянет на Памир? Я долго размышлял и решил, что ему хочется остаться на Памире по нескольким причинам. Во-первых, он романтик, и Памир привлекает его, во-вторых, ему здесь хотя и трудно, но тепло, даже, по-видимому, теплее, чем в Москве. На Памире в любом доме ему уступали лучшее место. К нему, когда он только приехал, приезжали знакомиться многие старики. Его мнение всегда выслушивали с самым почтительным вниманием люди гораздо старше его. Ведь он был Джурбай, сын доброго, смелого Джурбая, и он не приехал, нет, молодой Джурбай вернулся, он был в отлучке, он учился, а сейчас вернулся домой.
Незаметно я уснул. Ночь тянулась бесконечно, меня заваливало снегом, снег был сухой, он забивал рот, я пытался кричать и не мог.
Утро. Одеваюсь с чужой помощью.- Помогая мне, Джурбай все время бормочет:
- Где же все-таки мои бычки? Где эти канальи?
- Сам знаешь,- говорит начальник,-уйти за границу они не могли, значит, скорее всего перевалили через хребет и пасутся где-то на том склоне. Вообще говоря, если вылезти на гребень хребта, то оттуда сразу увидишь, где стадо. Ну, да что говорить, залезть на гребень и летом очень трудно, а зимой и вовсе невозможно.
Джурбай очень внимательно все это выслушивает:
- Видимо, так и есть, надо ехать,- и он лезет в кузов машины.
Я с трудом забираюсь в кабинку. Мы трогаемся. Справа тянется заснеженный склон хребта, слева - светлая речка, а перед ней забор из колючей проволоки. Это граница. За речкой, которую можно перейти, закатав штаны,- Афганистан. На, земле, на траве, даже на колючей проволоке снег. Все неподвижно, только над самой землей вниз по долине летят стайки птиц.
Снег, снег и снег… Гудит машина. Проходит час, второй, третий, мы все едем и едем. Все бело!
Эта дорога кажется мне продолжением ночных кошмаров.
Мы остановились, кто-то застучал по кабинке. Я опустил стекло, у кабинки стоит Салом.
- Знаете,- говорит он,- с Валей плохо, по-моему, он болен, а хорохорится, говорит, ерунда.
- А ну, давайте его сюда!
Неохотно вылез из кузова Валя.
Кладу ему руку на лицо. Даже несмотря -на то что у меня самого высокая температура, чувствую, что он горит.
- Давно это?
- Да не знаю, видимо, после той прогулки под снегом.
Мы сияли полушубки и втроем поместились в кабине. Обсамат с сомнением посмотрел на мои колени, прижатые к ручному тормозу и к рычагам переключения передач, но ничего не сказал.
Мне было плохо. И белая качающаяся пелена, и шум мотора, и горячий пол кабины, и отвратительный запах бензина - все превратилось в какой-то бесконечно длящийся бред.
Валя в полузабытьи. Он то приваливался ко мне с закрытыми глазами, то с каким-то ошеломленным видом озирался кругом, а потом его голова начинала стучать по стволам ружья, которое он упорно держал между колен, не соглашаясь никому отдать.
Шлагбаум около следующей заставы. Подошел начальник. Лицо мокрое от пота, он задыхается, видно, бежал от самого дома. Это наш старый друг, его предупредили, что я заболел и что поеду мимо.
- Ну как? - говорит он.- Давай, заезжай, покушай, отдохни.
- Нет,- отвечаю я.- Пенициллин есть?
- Нет. Но все-таки, может, покушаешь? Все горячее, все на столе.
Но мне страшно даже подумать, что придется вставать и идти.
- Знаешь, совсем худо, нужно в больницу, да и не › мне одному, вот и Валя скис.
- Валя? Ну!, Сильно скис?
Валя открыл глаза, он с трудом понимает, что происходит вокруг.
- Немного есть,- бормочет он.
Затем начальник сует в окно кружку, до половины налитую чем-то красноватым. С сомнением беру ее и пью. Захватывает дух, по пищеводу проходит горячая струя. Это слегка разведенный спирт с вареньем. Вторую кружку выпивает Валя.
- Ну как? - говорит начальник заставы. В одной руке у него фляга, в другой кружка, на лице улыбка человека, выполнившего свой долг.- Поедете?
- Лучше поедем,- отвечаю я,- спасибо!
Он кивает головой часовому, шлагбаум уходит вверх, жужжит стартер, гудит мотор, трогаемся.
Машина идет вверх по дну щели. Летит снег, залепляя ветровое стекло, раздражающе ерзает по стеклу снегоочиститель. Валя то приваливается ко мне с закрытыми глазами, то бессмысленно смотрит вперед, в метель. Внезапно раздается его крик:
- Стой! Стой!
Машина тормозит, дверца хлопает, и Валя исчезает в темноте.
«Бред,- думаю я.- Он же ничего не соображает».
Но вдруг мелькнула желтая вспышка, прогремел выстрел, и Валя выплыл из мрака. В одной руке - ружье, в другой - птица.
- Что случилось? - спрашиваю я.
- Интересная штука - выпь. Очевидно, отбилась во время перелета. Ее редко здесь встретишь. Очень редко.
- Глупости вы делаете, простудитесь еще хуже. Черт с ними, с этими выпями, потом настреляете.
Едем. Едем. Все качается, Валя все время клонится в мою сторону.
Потом машина останавливается, и Джурбай говорит что-то, но я плохо понимаю. Машина трогается, а он остается.
- Что он говорил?-спрашиваю я.
- Он искать пошел,- отвечает Обсамат.
Долго соображаю, кого он может искать. «Ах да, бычки, бычки! - вспоминаю я и с тревогой думаю:-Он остался один среди метели». Но предо мной встает чуть улыбающееся твердое и страстное лицо монгольского всадника, идущего в бой, и на душе становится спокойно.
Через несколько минут опять стук по кабине. У дверцы стоит Нина. Она что-то кричит мне, но до моего сознания доходят только отдельные слова, мне никак не удается сообразить в чем дело…
- Он может погибнуть,- наконец разбираю я.
Ах, вот что! Нина беспокоится о Джурбае. Она думает, что он может погибнуть.
- Залезайте в кузов,- сердито говорю я.- Он не ребенок! Здесь есть фермы, и машины по тракту все время ходят! Идите садитесь!
Лицо Нины остывает, она лезет в кузов, и машина трогается.
Правильно ли я поступил, отпустив Джурбая? Он, видимо, решил подняться на гребень хребта. Молодец! Но это очень тяжело.
Опять едем, опять косой снег в полосе качающегося света.
- Подъезжаем,- наконец говорит Обсамат.
Машина остановилась. С трудом вылезаю и иду по двору.
Потом полутемная комната, белый стол, белые халаты, тишина. Доктор смотрит на градусник и прищелкивает языком.
- Сколько? - спрашиваю я.
- Ерунда, но придется несколько деньков полежать у нас,- и лицо у него становится неестественно веселым.
Потом палата. Я лежу, темно. Меня колют, и опять темно. Потом светлеет и приносят суп. А я все не* могу найти палатку, она где-то здесь, но нет огня, и вязнут ноги в снегу. Где Джурбай? Где он? Опять колют. Потом приходит Обсамат, потом уходит. Смотрю в окно: метет метель. Опять темно, опять колют, уже в другую руку. А палатки нет. В сугробе сидит облепленный снегом Джурбай с неподвижным и измученным лицом, я вспоминаю, что не должен его отпускать, но все не могу припомнить почему. Опять у доктора неестественно веселое лицо. Опять темно, потом светло, и мы идем, идем. Вс