тво из них совершенно никакого настроения не имели магазины жечь и людей резать. А ведь жгли и стреляли в кого попало. Нет, правда, начальник, разве я не верно говорю? - сказал Дима командиру отряда.- Я устал, но на душе как-то ужасно легко. Правда? А? Вот разве тебе, начальник, не надоел этот длинный ножик, которым рубят людей? Или твоей бабе не надоел этот чертов пулемет? Ну, скажи?
И командир молча улыбнулся. Он, видимо, в эту минуту думал о чем-то далеком. Он даже не поправил Димку, как всегда: «Не баба, а женщина». Он молча внимательно и пристально смотрел на Меченого.
- Завалить камнями,- наконец приказал он.
Два дня мы гнали басмачей вниз с гор, и, когда подошли близко к равнине, на помощь комотряду прибыла свежая группа. Я пришел к командиру и сказал, что нам нужно работать, нужно опять идти в горы, пока не наступила осень.
Мы простились с комотрядовцами, пожали друг другу руки, и они пошли вниз, гоня свое нечистое стадо, а мы отдохнули, подтянули подпруги и двинулись опять назад, туда, в горы.
И ОПЯТЬ!
Били, рвали землю подковы! По крутым склонам сыпался щебень с тропы. Хрустел песок, скрипели камни, взлетала дорожная пыль под копытами коней.
- Привет, привет тебе, божественный Тянь-Шань!
Цветущие склоны, могучие ледяные вершины. Леса
и пастбища, скалы и бурные реки.
Опять кипит мирная жизнь на твоих склонах, в твоих красивых долинах опять пасутся стада овец и коз, лошадей и мохнатых кутасов.
И владыка этой прекрасной страны, вольный киргиз, принялся за свой мирный труд.
Били, рвали землю подковы!
Вверх, вверх опять шел наш караван.
- Кайда барасен? - спрашивал старый киргиз, сидя около своей юрты при дороге.
- Далеко, наверх, на джайлау,- отвечали мы.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Летят птицы, летят маленькие птички. Они летят низко над землей множеством стаек. Они летят вниз по долине, туда, на юго-запад, и вся долина наполнена их непрерывным порханием.
Летят птицы. Они то дружно поднимаются в воздух, то припадают к земле, и все кругом наполнено этим непрерывным легким порханием.
Мы сидим на склоне хребта, под нами - долина, перед нами - ясный синий, но холодный Зор-куль - удивительное высокогорное озеро, красивое, но суровое и холодное. За ним- дикие резкие пики гор Гиндукуша. Они доходят чуть не до самого неба, разрезая далекую синеву зубчатой пилой своего гребня. Под ними - ледники и широкие поля фирнов.
За Зор-кулем чужая земля - холодная, угрюмая горная часть Афганистана.
Небо ярко, солнце светит, но здесь, в высокогорье, на высоте 4300 метров, ветер холоден, и стоит набежать облачку, как может пойти снег. Стоит сентябрь на самой грани с октябрем. Пролет птиц говорит, что мы находимся на самом краю теплой осени, готовой резко и внезапно перейти в зиму.
Летят птицы…
Валя смотрит на птиц и говорит, что идет осенний перелет. Но в это как-то не верится. Во-первых, тепло, не похоже, что уже осень. Потом, почему эти птицы летят, не сбившись в большую стаю высоко над горами? Мы привыкли, что перелет - это большое событие, когда десятки и сотни тысяч пернатых, накопив в течение лета силы, бросаются в опасный путь.
Их ждут бури, туманы и голод, их подстерегают стаи воздушных пиратов. Но через моря, через горы, навстречу ветрам с упорством летит и летит вперед стая.
Сейчас же стаи мелких птиц несутся над самой землей, и это как-то не похоже на осенний перелет.
Еще пока зеленеют листья высокогорные растения, на первый взгляд жалкие, но цепкие и сильные, живущие в этом суровом краю, где каждую ночь ледяные пальцы мороза перебирают их листья и стебельки, делают их твердыми, хрупкими и как будто мертвыми. Но эти замерзшие растения с восходом летнего солнца радуются и оживают на целый день и, не боясь, вступают в сумерки заката. Они знают, что за летаргией ночной стужи придет ясное утро. Опять будет солнце, опять будет тепло и по сосудам разогревшихся и оживших листьев опять заструится кипучий поток жизни. Опять поднимутся в воздух бабочки, окоченевшими трупами провалявшиеся всю ночь среди трав, опять раздастся сердитое, но радостное гудение шмеля, поднявшегося в воздух, чуть только согрел его горячий солнечный луч.
Сегодня с утра ни облачка, всегда жесткий высокогорный ветер едва чувствуется. Неподвижен Зор-куль с отраженными в нем хребтами.
Мы устали. Мы целый сезон напряженно работали. Мы сделали гораздо больше,.чем нам было поручено. Мы заканчиваем, но нам нужно три дня хорошей погоды - сегодня, завтра и послезавтра.
Нас много, большинство из нас ботаники, они составляют геоботаническую карту, но в группе есть и зоологи. Кроме того, с нами Джурбай, главный зоотехник совхоза, который должен принимать здесь скот от колхоза и который давно «прикомандировался» к нашей экспедиции. Это очень высокий мрачный киргиз, красивый какой-то удивительной дикой красотой. Такие великолепные фигуры, такие красивые каменные и в то же время страстные лица, наверно, были у командиров отборных корпусов Чингис-хана. Джурбай сейчас разговаривает с председателем колхоза Махметкулом. Махметкул тихо его уговаривает на киргизском языке, который, по его мнению, понимает только он да Джурбай.
- Слушай, Джурбай,- говорит он, дружески кладя руку ему на рукав,- неужели ты мне не веришь? Я же никогда не обманываю! Прими на веру, не ходи туда сейчас. Пойдешь - спугнешь архаров; видишь, они в щели рядом с кутасами пасутся. Я утром поохочусь, а ты приходи потом. Сам знаешь, кутасы без пастуха всегда пасутся и никуда не деваются. Когда надо будет, придешь и заберешь. Ладно?
Джурбай, важно покачивая головой, с некоторым сомнением смотрит на Махметкула, подсовывающего ему акт. Затем поднимает бинокль, смотрит на склон, где пасется стадо, опускает бинокль и вопросительно смотрит на меня.
- Сколько? - спрашиваю я по-русски.
- Вроде сорок пять. Вроде правильно,- говорит Джурбай. Некоторое время он в раздумье смотрит на Махметкула, на меня, а затем подписывает.
- Глупо я сделал? - говорит он мне, провожая взглядом Махметкула, который, поспешно спрятав приемочный акт в карман, быстро спускается по склону.
- Нет,- говорю я,- Махметкул ничего.
Джурбай задумчиво кивает головой. Поразительно, с какой ловкостью он скрывает свое незнание киргизского языка и удивительно быстро ему учится. Ведь Махметкул, говоривший с Джурбаем по-киргизски, искренне уверен, что тот его прекрасно понимает.
Странные судьбы бывают у людей. С Джурбаем я встретился еще весной в Оше. Он пришел к нам на базу и сказал, что после окончания института едет работать на Памир и просит его подвезти. Мы согласились. Подошел наш шофер Обсамат и заговорил с ним по-киргизски.
Но Джурбай ничего не ответил, а потом пожал плечами и сказал:
- Что тебе нужно? Говори по-русски!
Обсамат рассердился и ушел. Его обидело, что киргиз не захотел говорить с ним по-киргизски.
- Тоже еще, пижон приехал! Институт в Москве окончил, на своем языке говорить не хочет. Не повезу его, пусть на другой машине едет,- сказал потом мне Обсамат.
Но Джурбай все же поехал с нами и с этого времени находился не столько в совхозе, где работал, сколько в нашем лагере, где бы мы ни располагались. На это была важная причина. Причину звали Ниной. Она была практиканткой в нашей экспедиции и отличалась очень большой жизнерадостностью.
Но и в эти и в последующие дни Джурбай и меня и всех других поражал тем, что упорно не желал говорить ни слова по-киргизски. Он был не прочь иной раз «шикнуть» английской или французской фразой, но не произнес ни одного киргизского слова.
- Слушайте, Джурбай,- как-то обратился я к нему,- почему вы не хотите говорить по-киргизски? Зря это. Ведь люди на вас обижаются.
- Почему я не говорю по-киргизски,- пожав плечами, отвечал он,- да по той простой причине, что я ни одного слова, кроме «салям алейкум», не знаю.
- Так вы не киргиз?
- Нет, киргиз по рождению. Но мои приемные родители русские. Воспитывался я в русской семье, где ни слова не говорили по-киргизски.
- В русской семье? А кто ваши родные отец и мать?
- Они погибли.
- Где?
- Здесь, недалеко.
- Когда?
- В тридцатом.
Я пристально начал всматриваться в его лицо. А что, пожалуй, и правда он был похож…
- Ваши приемные родители - Логиновы?- спросил я.
- Да,- сказал он, встрепенувшись.- Мой отец - профессор Логинов.
- И вы сын Джурбая Тохтасынова?
- Вы знали моих родителей?
- Знал, Джурбай. Сказать по правде, мне пришлось не раз сменять Любу Логинову, которая тащила тебя на спине после того, как погиб твой отец.
Джурбай напряженно смотрел мне в лицо и молчал. А мне было неизвестно, что он знает и чего не знает, что рассказали ему и что нет, что нужно ему знать и что нельзя.
И я рассказал ему все…
Это были трудные дни, когда мы уходили, отстреливаясь, вниз по долине, стремясь выйти из гор туда, вниз, туда, к людям.
В начале зимы, когда наша экспедиция уже заканчивала работу, в ту проклятую ночь на нас напала банда басмачей. Все, кто были в соседней палатке, все погибли. Мы же успели выскочить и спрятались неподалеку за камнями. Весь следующий день мы, лежа там, отстреливались от басмачей. И, наверное, неплохо, потому что они близко не совались. А ночью, как только стало темно, завьючили оставшихся у нас лошадей и двинулись вниз по долине.
Трудно идти в темноте по камням. Выл ветер, кружила метель, время от времени откуда-то раздавались выстрелы.
Утром мы тоже продолжали идти, и это было ошибкой. Поняли мы это слишком поздно, когда Самойлов получил пулю в легкие. Пришлось опять залечь в камнях и пролежать весь день. Там, в камнях, и умер Самойлов, там мы его и похоронили. Нас осталось трое: Люба и Коля Логиновы и я. Это были неплохие ребята, но они меня очень нервировали, за них было страшно. Они недавно поженились и так боялись, что убьют кого-нибудь одного из них, а другой останется жить, что не расставались ни на секунду, и напрасно: ведь там, где может спрятаться один, для второго часто нет места.