А Катя уедет…
Кстати, почему я не записался? Но я же хочу поступить в институт! Правда, у меня еще колебания: исторический факультет или филфак. Покуда еще не могу отдать предпочтения ни одному: хочется и туда и сюда. Да и разве один только институт виноват? А мама? Разве можно оставить родителей? Но почему же нельзя? Ведь тысячи таких, как я, уезжают. Но мне боязно даже подумать об этом. Что я скажу дома?
Вздор! Полкласса остается. Ну, чуть поменьше. Пшеничный, безусловно, не в счет. Шуро́к тоже остается, но он вне подозрений. На законных, так сказать, основаниях. А я, на каких основаниях остаюсь я? Только из-за того, что мама переживать будет? Так у всех мамы и у всех переживают. Н-да, неубедительно.
А Алька и Катя едут… Едут!
Спешу на вокзал. Тороплюсь: хочется прийти пораньше — будет, говорят, торжественно, даже кинохроника. А дома — кошмар. Отец со мной не разговаривает. Мама уверена, что я в самое ближайшее время подхвачу проказу, желтую лихорадку, черную оспу…
Но все-таки согласие вырвано. Хотя и ценой длительных уговоров, но все-таки вырвано. Страдальцем оказался не я один. Многие претерпели неслыханные муки. Папаша Генки Черняева, невзирая на то, что его сын спортсмен, закатил оному основательную трепку. Досталось и Левке. Нажали здорово. На него жалко было смотреть.
Когда до отъезда оставалось два дня, внезапно выяснилось, что мы едем создавать не какой-нибудь там просто совхоз, а рыбоводческий. Нечто вроде испытательной станции. Будем выращивать мальков в условиях сурового климата. Сева пришел в восторг, а нам, честно говоря, было наплевать: рыбы так рыбы.
До вокзала осталось две остановки. Я спрыгнул с трамвая. Пройдусь последний разок по родному городу. Взгляну на него. Теперь не скоро увидимся. Теперь я совхозник, почти рыбак, так что приветик. А город совсем не обращал на меня внимания, не реагировал на столь неслыханное событие.
Почти у самого вокзала я встретил Пшеничного. От неожиданности я остановился:
— Ползучий!
— Я. Не веришь? Потрогай.
В руках у Пшеничного чемоданчик, одет в зеленую штормовку. Пшеничный небрежно сказал:
— Дома столпотворение. Выдержал. Убедил. И давай поторопимся: до отхода осталось… — Он посмотрел на часы и поспешно закончил: — Твердо решил ехать. Отрываться от коллектива в наше время не следует. Да, не следует. Закуривай, Смирный.
Мы закурили и рысью помчались на вокзал.
На перроне мы протолкались сквозь густую толпу провожающих и едва не оглохли от медного грома оркестра.
К платформе плавно подходил электровоз. Он вел товарный состав. Вагоны наискось мечены широкой белой полосой, дощатые двери гостеприимно распахнуты.
— Экспресс подан. Пожалуйте! — крикнул Левка. — Что же вы, братцы? А ну, залезай!
Ребята явно опешили — повезут в товарняке? Инструктор райкома негромко отдал приказ о погрузке. Этот паренек в старательно отглаженном костюме чувствовал себя неловко.
Я в момент оказался возле двери. Сзади напирали, но я не сдавался.
— Смирнов, Смирнов, не торопись! — крикнул Иван Федорович. — Вагон рассчитан на сорок человек или восемь лошадей.
— Спокойно, товарищи. В вагоне есть нары, на них расположитесь.
— Нары? — прищурился Пшеничный. — В каком еще учреждении имеются нары? Не подскажете, Иван Федорович?
— В Совете Министров, — рассердился Левка. — Залезай быстрей.
На перроне рядом с нашими ребятами толпились какие-то горластые парни с аккордеоном и стайка девчат. Оказалось, что это комсомольцы с машиностроительного завода. Они тоже едут в Сибирь на какую-то стройку.
В вагоне все лезли в двери. Катя который раз пересчитывала нас и все время сбивалась. И. Ф. советовал устроить перекличку, для этой цели он прихватил старый классный журнал.
— Тогда уж вы сами, Иван Федорович.
И. Ф. вышел на середину вагона и начал перекличку. Мы подчеркнуто четко откликались, а некоторые по привычке вскакивали. Все налицо, не хватало одного Ботина. Ну, конечно, Битлзу с нами не по пути. Станет он в рыбхозе работать! Как же!
— Ничего, ничего, — сказал И. Ф. — Один не в счет. Остальные здесь, и это замечательно. Даже Светлана.
— Почему «даже», почему «даже»? — надулась Бабетка. — Назло еду. Кроме того, настоящие актеры должны знать жизнь.
— Точно, — поддержал вездесущий Левка. — Поручат тебе, к примеру, роль доярки. А ты начнешь дергать корову за хвост.
— Ах, как остроумно!
Грянул оркестр, махали платками провожающие, поезд пошел, плавно набирая ход. Мы принялись устраиваться.
Оказалось, что за каждым уже закреплено место и определенные обязанности.
Утвердив на своем месте чемоданчик, я осмотрелся. Ребята весело возились на нарах, перетряхивали слежавшееся под брезентом сено. Сева достал из чемоданчика несколько книг и с довольной улыбкой положил самую пухлую на колени. Неподалеку от него разместились Оля и Алик.
— Привет молодоженам!
— Привет. Ты хочешь поселиться по соседству?
— Спасибо, — вежливо ответил я. — Боюсь, что помешаю вашему счастью. Исключительно из-за таких соображений вынужден отклонить ваше любезное предложение.
Зазвенел звонок. И. Ф. стоял и тряс колокольчиком.
— Перемена, — засмеялся Левка. Но оказалось, что это обед. Клава раздавала бутерброды, ее помощницы разливали в котелки суп из концентратов. Когда они успели?
— На охотничьих спиртовках варили, — сказал И. Ф. — На малом огне. Использовали опыт прошлого.
Да, незаурядный человек наш учитель. Все умеет, все может. И костер разведет под проливным дождем и обед сварит. Война, что ли, научила? Я как-то спросил его об этом. И. Ф. покачал головой:
— Жизнь научила, жизнь.
Видимо, интересная была жизнь. Много ездил, переменил несколько специальностей. Даже лес сплавлял по горным рекам в Карпатах. Водил тяжелые грузовики и только потом поступил в педагогический.
Ребята любили классного. Но по-своему. И порой на его уроках вели себя хуже, чем на других. И. Ф. никогда не обижался на нас, но на уроках требовал беспощадно, и получить у него пятерку было очень трудно.
И. Ф. никогда не жаловался на нас родителям, ходил с нами в лыжные походы, на экскурсии, в музеи и кино. Когда наступали летние каникулы, первое время нам явно его не хватало.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Наступил вечер. Стало совсем темно. Клава ворчливо уговаривала съесть еще по бутерброду. Ребята отнекивались, только Генка Черняев выручал Клаву. Гена вообще ведет себя довольно подозрительно — помогает Клаве таскать тяжести и уверяет, что это ему необходимо вместо тренировки…
Спотыкаюсь о чьи-то ноги, пробираюсь к противоположным нарам. Руки упираются во что-то мягкое. Визг, писк — ага, это Бабетка здесь расположилась со своими поклонницами. Они обхаживают ее, словно она уже знаменитая кинозвезда. И. Ф. сидит на ящике, курит и рассказывает. О войне, конечно. Угадываю Левку, Алика; значит, и Оля тут. Справа чувствую чье-то плечо.
— А, Смирный явился? Мое почтение. Закуришь? — Левка протянул сигарету. Я от неожиданности теряюсь: вообще-то я курю, но учителя и домашние об этом не знают. Левка смеется — теперь можно. И. Ф. дает мне прикурить.
— Дальше, дальше, Иван Федорович!
Но я не слушаю. Что будет с нами дальше? Как будем жить? И внезапно накатывается грусть. Захотелось домой. Нет, не совсем, а просто на часок, взглянуть, как там. Мама, наверное, расстроена, отец, он характером потверже, вида не подаст. Но тоже наверняка переживает. А ребята? Вероятно, им тоже не по себе. Впрочем, глядя на Левку, не скажешь, да и девчата держатся молодцом, болтают, шушукаются, смеются.
Кто-то протянул руку. Узкая нежная кисть. Но какая крепкая! Кто-то стискивает мне пальцы и отпускает. Уж не Левка ли разыгрывает? Нет, не похоже. Кто же это?
И. Ф. зажигает спичку, вспыхивает оранжевый огонек, вспыхивает и гаснет. Но я уже увидел, ясно вижу, кто сидит рядом. И так поражен, что отдергиваю руку.
Потом я лежу на теплом, пахнущем пылью брезенте. За спиной беспокойно вертится Сева, бормочет во сне, сладко причмокивает. В мое плечо уткнулся крепкий затылок Генки Черняева. Я не могу уснуть и пытаюсь считать звезды, плывущие над черным изломанным частоколом леса.
Утром — синее небо и солнце. Ребята в одних трусах плещутся возле бачка. Я основательно заспался, оказывается, недавно была остановка. Дежурные набрали воды, а Клава ухитрилась раздобыть помидоров и теперь готовит салат с шумовым оформлением: голосовые данные у нее отличные, — и дежурные наращивают темпы.
Быстро сбрасываю куртку. Окачиваюсь ледяной водой, чищу зубы, растираюсь мохнатым полотенцем. Клава качает головой, прикидывает, хватит ли продуктов. Украдкой поглядываю в противоположный угол. Встречаюсь с синими глубокими глазами, в них поблескивает солнце. Над самым ухом крякает Алик. Вот черт! Неужели догадался?
Алик молчит. Ждет, что я первый заговорю. Я не спешу. Алька, конечно, разобидится — мы же друзья. Ничего, пусть подождет. Успеется, тем более что все, наверное, мне попросту приснилось.
Поезд останавливается. Выскакиваем на перрон. Поезд будет стоять минут двадцать. Ребята прогуливаются, покупают газеты. Клава гонит дежурных за кипятком. И. Ф. разговаривает со старшим заводской группы.
Ребята собрались возле нашего вагона. Издали приближаются дежурный по станции и два милиционера. За ними шагает какой-то долговязый парень. Милиционеры останавливаются, подталкивают долговязого.
— Ваш?
Парень закутан в женский рваный платок. Что-то знакомое в закопченной физиономии. Генка Черняев заявил уверенно:
— Слишком уж чист и одет изысканно. У нас народ попроще.
— Как же так! — удивился милиционер. — А он утверждает, что ваш. Значит, врет?
Долговязый шмыгнул носом, вытер рукавом грязное лицо. Клава ахнула на всю платформу:
— Ботин?!
Перед нами стоял Женечка Ботин, но на кого он был похож! Испачканный, припорошенный угольной пылью, прокопченный. Женечка так обрадовался, что даже говорить не мог, что-то мекал и всхлипывал. Левку это обстоятельство позабавило: ай да Битлз!