руют последовательный ряд, в котором каждое поколение было бы способно к спариванию со своим родителем или ребенком противоположного пола.
В соответствии с критерием скрещивания, каждая особь – член того же вида, что и ее родители. Это является неудивительным, чтобы не сказать банально очевидным заключением, пока Вы не понимаете, что оно поднимает невыносимый парадокс в сознании эссенциалиста. Большинство наших предков повсюду в эволюционной истории принадлежали к отличным от нас видам, в соответствии с любым критерием, и мы, конечно, не могли бы скреститься с ними. В девонский период наши прямые предки были рыбами. Все же, хотя мы не могли скреститься с ними, мы связаны сплошной цепью наследственных поколений, каждое из которых, могло скрещиваться со своими непосредственными предшественниками и непосредственными преемниками в цепи.
Учитывая это, видно, насколько пустыми являются большинство тех страстных аргументов о названиях отдельных ископаемых гоминид. Homo erectus широко признан как предшествующий вид, который дал начало Homo sapiens, таким образом, я покажу на их примере, что из этого следует. Название Homo erectus как отдельного вида от Homo sapiens в принципе могло иметь точный смысл, даже если это невозможно проверить на практике. Это означает, что если мы могли бы вернуться в нашей машине времени и встретить своих предков Homo erectus, мы не могли бы скреститься с ними (Я не утверждаю это как факт. Я не знаю, является ли это фактом, хотя подозреваю, что да. Это – подразумеваемое условие нашего возможного согласия дать Homo erectus отличное от нас видовое название.). Но предположим, что вместо приближения непосредственно к временам Homo erectus или любых других действительно вымерших видов на нашей предковой линии мы останавливали нашу машину времени каждую тысячу лет на нашем пути и брали молодого и способного к деторождению пассажира. Мы перемещаем этого пассажира в прошлое на следующую тысячу лет, останавливаемся и выпускаем ее (или его: давайте брать женщин и мужчин поочередно на остановках). Если наша одноостановочная путешественница во времени может приспособиться к местным социальным и лингвистическим обычаям (весьма серьезное требование), не будет никакого биологического барьера для ее межрасового скрещивания с членом противоположного пола на 1 000 лет ранее. Теперь мы принимаем нового пассажира, скажем, на сей раз мужчину, и перевозим его назад еще на 1 000 лет. И снова, он также был бы биологически способен к оплодотворению женщины за 1 000 лет до своего родного времени. Живая цепь могла бы продолжиться назад до того времени, когда наши предки плавали в море. Она может тянуться назад без разрыва к рыбам, и все еще будет верно, что каждый пассажир, перемещенный на 1 000 лет ранее его собственного времени, будет в состоянии скрещиваться со своими предшественниками. Однако в какой-то момент, который мог быть миллион лет назад, но мог бы быть раньше или позже, наступает время, когда мы, современные люди, не могли бы скреститься с предком, даже притом, что наш последний одноостановочный пассажир мог бы. В этот момент можно было бы сказать, что мы переместились назад в другой вид.
Барьер не возник бы внезапно. Никогда не было бы поколения, в котором имело смысл говорить о человеке, что он – Homo sapiens, но его родители – Homo erectus. Вы можете считать это парадоксом, если хотите, но нет никакой причины полагать, что любой ребенок когда-либо был членом отличного от его родителей вида, даже притом, что живая цепь родителей и детей простирается назад от людей к рыбам и далее. Фактически это ни для кого не парадоксально, кроме твердолобого эссенциалиста. Это не более парадоксально, чем утверждение, что не существует момента, когда растущий ребенок перестает быть низким и становится высоким. Или чайник перестает быть холодным и становится горячим. С юридической точки зрения можно посчитать необходимым наложить барьер между детством и совершеннолетием – при наступлении полуночи в восемнадцатый день рождения, или когда-либо еще. Но всем понятно, что это (необходимая в некоторых целях) фикция. Хотелось бы только, чтобы больше людей могло бы понять, что то же самое относится к моменту, когда, скажем, развивающийся эмбрион становится «человеком».
Креационисты любят «промежутки» в ископаемой летописи. Они и не подозревают, что у биологов есть серьезное основание, чтобы также их любить. Без промежутков в ископаемой летописи сломалась бы наша целостная система наименований видов. Ископаемые не могли бы быть названными, им нужно было бы присваивать числа или координаты на графике. Или вместо того, чтобы горячо спорить, является ли ископаемое «действительно», скажем, ранним Homo erectus или последним Homo habilis, мы могли бы назвать его habirectus. Об этом можно много говорить. Однако, вероятно потому, что наш мозг развивался в мире, где большинство вещей действительно попадает в дискретные категории, и в частности, где большинство промежуточных звеньев между живыми видами мертво, мы часто чувствуем более удобным, если можем использовать отдельные названия для вещей, когда говорим о них. Я – не исключение, и вы тоже, поэтому я не буду из кожи лезть вон, чтобы избежать использования дискретных названий для видов в этой книге. Но «Рассказ Саламандры» объясняет, почему это является человеческим недостатком, а не чем-то глубоко встроенным в естественный мир. Позвольте нам использовать наименования, как будто они действительно отражают дискретную действительность, но пожалуйста, давайте в глубине помнить о том, что, по крайней мере, в мире эволюции, они – не больше, чем удобная фикция, потакание нашим собственным недостаткам.
Рассказ Узкорота
Microhyla (которых иногда путают с Gastrophryne) – это род маленьких лягушек, узкоротых лягушек. Существует несколько видов, включая два в Северной Америке: восточного узкорота, Microhyla carolinensis, и узкорота Великой равнины, Microhyla olivacea. Эти двое так близко связаны, что иногда скрещиваются в природе. Ареал восточного узкорота простирается на юг вдоль восточного побережья, от Каролины до Флориды, и на запад до середины пути между Техасом и Оклахомой. Узкороты Великих равнин распространены от Калифорнии на западе до самого Восточного Техаса и Восточной Оклахомы и на севере до Северной Миссури. Их ареал, поэтому – западное зеркальное отражение восточного узкорота, и их можно было бы также назвать западными узкоротами. Важный момент в том, что их ареалы встречаются в середине: есть зона наложения, охватывающая восточную половину Техаса и Оклахому. Как я сказал, гибриды иногда встречаются в этой зоне наложения, но в основном лягушки распознают различие, точно так же, как это делают герпетологи. Это оправдывает наше обращение с ними как с двумя различными видами.
Как в случае с любыми двумя видами, должно быть, было время, когда они были одним видом. Что-то разделило их: используя технический термин, единственный предковый вид «подвергся видообразованию», став двумя. Это модель того, что случается в каждом пункте ветвления в эволюции. Каждое видообразование начинается со своего рода начального разделения между двумя популяциями одного и того же вида. Это не всегда географическое разделение, но, как мы увидим в «Рассказе Цихлиды», первоначальное разделение в некотором роде позволяет статистическим распределениям генов в этих двух популяциях отдалиться. Это обычно приводит к эволюционному расхождению относительно чего-то видимого: формы, или цвета, или поведения. В случае этих двух популяций американских лягушек западный вид приспособился к жизни в более сухом климате, чем восточный, но самое заметное различие лежит в звуках, призывающих партнера. Оба скрипуче гудят, но каждое гудение западного вида длится в два раза дольше (2 секунды), чем восточного вида, и его преобладающий тон заметно выше: 4 000 колебаний в секунду по сравнению с 3 000. Другими словами, преобладающий тон западного узкорота рядом с до мажором, самой высокой тональностью на фортепиано, а у восточного преобладающий тон ниже, рядом с фа мажором. Тем не менее, эти звуки не музыкальные. Оба призыва содержат смесь частот, изменяющихся от намного ниже преобладающего до намного выше. Оба являются гудением, но восточное гудение ниже. Западный призыв, так как он более длинный, начинается с отчетливого писка, повышающегося в тоне, прежде чем перейти в гудение. Восточная лягушка переходит прямо к своим более коротким гудкам.
Зачем вдаваться в такое большое количество деталей об этих призывах? Поскольку то, что я описал, верно только в зоне наложения, где сходство между ними является самым отчетливым, и в этом – основная суть рассказа. Блэр (W. F. Blair) записал на магнитофон лягушек, большое количество образцов из различных мест Соединенных Штатов, и получил очаровательные результаты. В областях, где два вида лягушек никогда не встречаются друг с другом – Флориде для восточного вида и в Аризоне для западного – их песни намного более похожи друг на друга по тону: преобладающий тон обоих – приблизительно 3 500 колебаний в секунду: ля мажор на фортепиано. В областях, близких к зоне наложения, но не прямо в ней, два вида более различны, но не столь различны, как в самой зоне наложения.
Вывод интригует. Что-то подталкивает призывы этих двух видов к обособленности в зоне их наложения. В интерпретации Блэра, которую не все принимают, оштрафовываются гибриды. То, что помогает потенциальному смешивателю видов отличать их и избегать неправильного спаривания, одобрено естественным отбором. Такие маленькие различия как это, возможно, преувеличены именно в тех частях страны, где это имеет значение. Великий эволюционный генетик Феодосий Добжанский (Theodosius Dobzhansky) назвал это «укреплением» репродуктивной изоляции. Не все принимают теорию укрепления Добжанского, но «Рассказ Узкорота», похоже, по крайней мере, предлагает поддержку.
Есть другое серьезное основание, почему близко связанные виды могли бы подталкиваться к обособленности при взаимном наложении. Они, вероятно, будут конкурировать за сходные ресурсы. В «Рассказе Галапагосского Вьюрка» мы видели, как различные виды вьюрков делили доступные семена. Виды с большими клювами получают больше семян. Там, где они не накладываются, оба вида могут получать более широкий диапазон ресурсов – большие семена и маленькие семена. Где они накладываются, каждый вид вынужден конкурировать с другим, став более отличным от другого. Больше