– Гитлер, – невинным тоном произношу я.
– Да, я однажды читала книгу о женщине, которая была его личным секретарем, и она описывала его как любого другого начальника. По ее словам, он любил сплетничать с секретаршами про их любовников, – говорит Шейла.
– Если они не жалели людей, которых убивали, почему кто-то другой должен жалеть об их смерти? – говорит Стюарт.
– Значит, по-вашему, нацист всегда остается нацистом? – спрашиваю я.
Джозеф кашляет.
– Надеюсь, в аду есть специальное место для таких людей, – чопорно говорит Шейла.
Мардж предлагает прерваться на пять минут. Пока она тихо разговаривает с Шейлой и Стюартом, Джозеф трогает меня за плечо:
– Могу я поговорить с вами приватно?
Я иду за ним в коридор и складываю на груди руки.
– Как вы смеете?! – шипит Джозеф и подступает так близко ко мне, что я делаю шаг назад. – Я доверился вам. Если бы я хотел, чтобы весь мир узнал о моем прошлом, то давно уже сам сдался бы властям.
– Значит, вы хотите получить отпущение грехов безо всякого наказания.
Глаза Джозефа вспыхивают, голубую радужную оболочку почти полностью скрывают расширившиеся черные зрачки.
– Вы больше не заговорите об этом на людях! – приказывает он так громко, что несколько человек в соседней комнате поворачиваются к нам.
Гнев Джозефа обрушивается на меня хлесткой волной. Шрам на моей щеке горит, я чувствую себя так, будто учитель на уроке поймал меня за передачей записки по классу, однако заставляю себя взглянуть в глаза старику. И стою перед ним прямо, на расстоянии вздоха, затишье перед бурей.
– Не смейте никогда больше разговаривать со мной таким тоном! – сквозь зубы говорю я. – Я не одна из ваших жертв.
После чего разворачиваюсь и ухожу. На одно мгновение, когда «посмертная маска» сползает с лица Джозефа, я вижу, каким он был раньше: вижу человека, много десятков лет скрывавшегося под наружностью старого добряка; его истинная сущность обнажается как росток, который упорно пробивался сквозь асфальт и наконец вырвался наружу.
Я не могу покинуть группу скорби пораньше, так как это не останется незамеченным, и раз уж я привезла сюда Джозефа, то должна и доставить его домой, иначе подвергнусь допросу Мардж. Но с ним я не разговариваю ни когда мы прощаемся с остальными, ни по пути к парковке, ни когда садимся в машину и отъезжаем.
Через пять минут Джозеф говорит:
– Простите.
Мы останавливаемся на светофоре.
– Ну, это серьезное заявление.
Он продолжает смотреть в окно:
– Я о том, что сказал вам. В перерыве.
Я не отвечаю. Пусть не думает, что сорвался с крючка. И что бы он ни говорил мне, я не могу просто высадить его у дома и распрощаться с ним навсегда. Я в долгу перед своей бабушкой. К тому же обещала Лео, что не отступлюсь. То, как Джозеф сегодня сорвался, придает мне решимости собрать достаточное количество доказательств, чтобы его привлекли к ответственности. Этот человек явно в какой-то период своей жизни мог делать все, что хотел, не боясь возмездия. В каком-то смысле, предлагая мне убить его, он делает нечто подобное.
Думаю, пришло ему время получить по заслугам.
– Наверное, я нервничаю, – продолжает Джозеф.
– Из-за чего? – спрашиваю я, ощущая, как мурашки ползут по затылку.
Он догадался? Знает, что я хочу вывести его на чистую воду и сдать?
– Боюсь, вы выслушаете то, что я вам скажу, и все равно не исполните мою просьбу.
Я поворачиваюсь к нему:
– С моей помощью или без нее вы умрете, Джозеф.
Он смотрит мне в глаза:
– Вы знаете о Der Ewige Jude? Вечном Жиде?
От слова «жид» я вздрагиваю, как будто с его уст оно не могло сорваться даже невзначай, и качаю головой.
– Это старая европейская легенда. Жид Агасфер глумился над Иисусом, который остановился отдохнуть на Крестном пути. Он поторапливал Иисуса, говорил, что тому нужно идти быстрее. Иисус проклял его и обрек скитаться по земле до Второго пришествия. Сотни лет люди видели в разных местах скитальца Агасфера, который не мог умереть, как бы ни хотел этого.
– Вы ведь понимаете, какая ирония заключается в вашем сравнении себя с жидом.
Старик пожимает плечами:
– Говорите о них, что хотите, но они процветают, – он глядит мне в глаза, – несмотря ни на что. Я уже несколько раз должен был умереть. У меня был рак, я попадал в дорожные аварии. Я не знаю другого пожилого человека, которого положили бы в больницу с воспалением легких и он выжил бы. Вы можете думать что угодно, Сейдж, но я знаю, почему до сих пор жив. Я как Агасфер – каждый день, проведенный здесь, умаляет совершенные мной грехи.
Загорелся зеленый, машины позади меня загудели, но я не нажала на газ. Джозеф как будто углубился в себя, потерялся в собственных мыслях.
– Герр Золлемах из Гитлерюгенда говорил нам, что евреи как сорняки. Вырви один, и вместо него вырастет два…
Я давлю на педаль газа, и мы дергаемся вперед. Джозеф отвратителен мне тем, что оказался таким, как говорил. Мне отвратительна я сама тем, что сперва ему не поверила, позволила себе обмануться и считать, будто этот человек – милый дедок, добрый самаритянин, как все в этом городе.
– …Но я думал, – тихо говорит Джозеф, – что есть некоторые сорняки, которые так же прекрасны, как цветы.
Что-то было у меня за спиной. Это подсказывало мне шестое чувство, холодок сзади на шее. Войдя в лес, я оборачивалась раз десять, но видела только голые деревья, стоящие, как стражники.
И все же мое сердце бешено колотилось. Я пошла к дому чуть быстрее, крепко сжимая ручку хлебной корзины и думая: далеко ли Алекс, успеет ли, если я закричу?
И тут я услышала. Хруст ветки, скрип снега под чьей-то ногой.
Я могла бы побежать.
Но тогда преследователь погонится за мной.
Я еще прибавила шагу. Из уголков глаз полились слезы, я сморгнула их. Резко свернула за дерево с толстым стволом, за которым можно спрятаться. Задержала дыхание и стала считать приближавшиеся шаги.
На поляне появилась олениха, повернула голову, посмотрела на меня и принялась обкусывать кору на березе в нескольких футах от меня.
От облегчения ноги у меня превратились в желе. Я прислонилась к дереву, все еще дрожа. Вот что случается, когда позволяешь пустой болтовне горожан ядом просочиться в твой разум. Ты видишь тени там, где их нет, слышишь мышиную возню и представляешь себе льва. Тряхнув головой и удивляясь собственной глупости, я отлепилась от дерева и снова направилась к дому.
На меня напали сзади, накрыли мне голову чем-то горячим и влажным, какой-то тканью или мешком, отчего я перестала видеть. Толчок – и я лежу, уткнувшись носом в снег. Меня схватили за запястья и придавили к земле в области поясницы, так что я не могла встать. Я попыталась закричать, но мою голову пригнули вниз, и рот забило снегом. Я чувствую жар, что-то острое полоснуло меня по горлу – когти или клыки, о, клыки впиваются в полумесяц моей шеи и колют, как тысяча игл, жалят, как пчелиный рой.
Я слышу стук копыт, и мою шею сзади обдает холодом, давление на спину и боль пропадают. Какая-то огромная птица с широкими крыльями спускается ко мне и окликает по имени. Это последнее, что я запомнила, а открыв глаза, поняла, что меня несет на руках Дамиан, он идет к дому.
Дверь открылась, на пороге стоял Алекс.
– Что случилось? – спросил он и быстро взглянул на меня.
– На нее напали, – ответил Дамиан. – Ей нужен врач.
– Ей нужен я, – сказал Алекс и забрал меня у Дамиана.
Я вскрикнула от толчка, когда меня передавали из рук в руки. Алекс ногой закрыл дверь.
Он отнес меня в спальню. Положил на постель. Я увидела кровь у него на рубашке, и голова у меня поплыла.
– Ш-ш-ш, – попытался он успокоить меня и повернул мою голову в сторону, чтобы осмотреть рану.
Я думала, с ним случится обморок.
– Все так плохо?
– Нет, – ответил Алекс, но я знала, что он меня обманывает. – Просто я не выношу вида крови.
Он оставил меня на несколько минут, пообещав вернуться, потом пришел, неся миску с теплой водой, тряпку и бутылку водки. Водку Алекс поднес к моим губам и приказал:
– Пей! – (Я отхлебнула немного, но сильно закашлялась.) – Еще! – велел он.
Наконец, когда огонь, обжегший мне горло, превратился в тепло в животе, Алекс принялся обмывать мою шею, а потом плеснул водку на рану. Я едва не выпрыгнула из кожи.
– Ничего, – сказал Алекс, – так будет лучше.
Я не понимала, о чем он говорит, пока не увидела, как Алекс вставляет нитку в иглу, и тут догадалась, что он собирается сделать. Когда он проткнул иглой кожу у меня на горле, я отключилась.
Очнулась я вечером. Алекс сидел на стуле рядом с моей кроватью, сложив руки домиком перед собой, будто в молитве. Заметив, что я шевельнулась, он издал вздох облегчения.
На лоб мне легла его теплая рука. Он погладил мою щеку, волосы:
– Если тебе что-нибудь от меня нужно, только попроси.
Джозеф
Когда мы были маленькие, мой брат все время просил собаку. У наших соседей был пес – ретривер, – и Франц часами возился с ним на соседском дворе, учил переворачиваться, сидеть, подавать голос. Но мой отец боялся запаршиветь от животных, и из-за этого, сколько бы Франц ни канючил, он не дождался исполнения своего заветного желания.
Одним осенним вечером, мне тогда было, наверное, лет десять, я лег спать в нашей с Францем комнате, и меня разбудил чей-то шепот. Брат сидел в кровати, между ног у него на одеяле лежал кусочек сыра, и его грызла маленькая мышь-полевка. Франц гладил ее по спинке.
А теперь представьте, мать моя содержала дом в чистоте, тут не было места насекомым и грызунам. Она вечно скребла полы, вытирала пыль и все такое. На следующий день я увидел, что мать снимает белье с наших постелей, хотя это не был день стирки.