– Можешь дать мне телефон?
Мэри встает, роется в моей сумочке и находит его.
– Кому ты будешь звонить?
– Пеппер.
– Лгунья! В последний раз, когда ты разговаривала со своей сестрой, она повесила трубку, потому что ты заявила, мол, готовить четырехлетнюю малышку к поступлению в эксклюзивный детский сад так же бессмысленно, как нанимать тренера по плаванию для гуппи. Ты не стала бы звонить Пеппер, даже если бы застряла в машине, которая вот-вот загорится…
– Я просто проверю сообщения, ты не против?
Мэри сует мне телефон:
– Давай. Пиши ему. К завтрашнему утру ты все равно будешь молить его о прощении. Это твой modus operandi[30].
Я пролистываю контакты до номера Лео и говорю Мэри:
– Не в этот раз.
Очевидно, даже охотники за нацистами иногда отдыхают. Хотя я оставила три сообщения на голосовой почте Лео – тем вечером и на следующее утро, – он не ответил и не перезвонил мне. Я погружаюсь в прерывистый сон в гостевой спальне Мэри, где у меня над головой висит резное изображение Иисуса, несущего крест. Мне снится, что я тащу крест на Сизифов холм, смотрю вниз с его вершины и вижу тела тысяч голых мужчин, женщин и детей.
Мэри отвозит меня домой по пути в пекарню, вопреки моим попыткам убедить ее, что мне лучше поехать с ней. Оказавшись дома, я не могу найти себе места. Едва ли я сегодня вынесу очередную встречу с Джозефом; в любом случае мне не хочется с ним разговаривать, пока я не свяжусь с Лео.
Чтобы отвлечься от мыслей о Джозефе, я решаю испечь что-нибудь, требующее моего безраздельного внимания: бриошь. Это аномальная сдоба, в которой пятьдесят процентов масла, но при этом, вместо того чтобы превратиться в кирпич, она тает у вас во рту, сладкая, воздушная. Приготовить ее в такой жаркий и влажный день, как сегодня, – задача особенно сложная, потому что ингредиенты должны быть холодными. Я охлаждаю даже миску и мешалки.
Начинаю с отбивания масла скалкой, пока замешивается тесто. Потом добавляю его маленькими порциями в миксер. Это мне больше всего нравится в бриоши. Тесто не понимает, что ему делать с таким количеством масла, и начинает разбегаться к стенкам чаши. Но проходит время, и оно снова собирается в центре, становясь гладким, как атлас.
Выключаю миксер и отрываю от теста кусок размером со сливу. Зажав его пальцами, медленно растягиваю, чтобы посмотреть, не рвется ли оно, становясь по мере растягивания тонким и полупрозрачным, как лист бумаги. Потом перекладываю тесто в контейнер и плотно закрываю его сверху пищевой пленкой, ставлю на стол и начинаю прибираться на кухне.
Раздается звонок в дверь.
Я испуганно вздрагиваю. Обычно днем я сплю, вечером меня дома нет, а по ночам никто не звонит в звонок. Даже Адам. У него есть ключ.
Наверное, это почтальон или курьер из UPS, однако стоящий на пороге мужчина не одет в форму. На нем мятый пиджак и галстук, хотя на улице градусов тридцать. У незнакомца черные волосы и щетина, а глаза цвета полированного орехового дерева.
– Я Лео Штайн.
Он не такой, каким я его себе представляла, во многих смыслах. Я сразу стряхиваю на лицо челку, чтобы прикрыть шрам, но поздно, это мне ясно. Лео пристально смотрит на меня, как будто способен проникнуть взглядом под завесу волос.
– Как вы узнали, где я живу?
– Вы шутите? Я же из Министерства юстиции. Мне известно, что вы сегодня ели на завтрак.
– Правда?
– Нет. – Он улыбается, и это для меня неожиданность. Мне казалось, люди вроде него не особенно улыбчивы. По-моему, истории, которые ему регулярно приходится выслушивать, отбивают всякую охоту к веселью. – Могу я войти?
Не знаю, существуют ли на этот счет какие-нибудь правила. Имею ли я вообще право не впустить его? А вдруг я сделала что-то ужасное? Вдруг за мной и Джозефом следили скрытые камеры и теперь у меня будут проблемы?
– Да ладно вам, расслабьтесь и не забывайте дышать. Я пришел помочь вам, а не арестовывать. – (Я поворачиваюсь к нему в профиль, чтобы он не видел уродливую сторону моего лица.) – Гм… Что-нибудь не так?
– Нет. А что?
– Просто вы двигаетесь, как я в прошлом месяце, когда уснул за столом. Потом неделю не мог выпрямить шею. – (Я делаю глубокий вдох и встречаюсь с ним взглядом, пусть посмотрит на меня хорошенько.) – Ох! – тихо произносит он. – Такого я не ожидал.
Не знаю, почему у меня возникает чувство, будто мне дали пощечину. Большинство людей вообще ничего не говорят, видя мой шрам. Если бы Лео поступил так же, я, по крайней мере, могла бы утешаться тем, что он якобы не обратил внимания.
– Это глупо, но я представлял, что у вас карие глаза. Не голубые. – (У меня отваливается челюсть.) – Хотя голубые мне тоже нравятся, – добавляет Лео. – Вам идет.
– Больше вам нечего сказать? – отзываюсь я. – Правда?
Он пожимает плечами:
– Если вы думали, что я убегу с криками, увидев у вас на лице несколько серебристых линий, как у киборга, простите, что разочаровал.
– Киборга?
– Слушайте, я мало вас знаю, но вы, похоже, немного зациклены на своей внешности. Ваш физический облик для меня гораздо менее интересен, чем тот факт, что вы навели меня на Джозефа Вебера.
При упоминании этого имени я встряхиваю головой, чтобы прочистить мозги.
– Я говорила с ним вчера. Он совершил столько ужасных вещей.
Лео запускает руку в потертый портфель и вынимает из него папку.
– Знаю, – говорит он. – Вот почему и решил, что нам с вами пора познакомиться.
– Но вы сказали, мне придется пообщаться с одним из ваших историков.
Шея у Лео краснеет.
– Я оказался поблизости.
– Вы приехали в Нью-Гэмпшир по какому-то другому делу?
– В Филли, – уточняет Лео. – Это недалеко.
До Филадельфии отсюда восемь часов езды на машине. Я отступаю назад, придерживая дверь, и говорю:
– Ну что ж, тогда вы, наверное, проголодались.
Лео Штайн ест бриоши одну за другой. Первая партия испеклась отлично, булочки получились невероятно воздушными. Я подала их теплыми с чаем и джемом.
– Мм… – с наслаждением мычит Лео и от удовольствия даже прикрывает глаза. – В жизни ничего подобного не пробовал.
– В Вашингтоне нет пекарен?
– Откуда мне знать. Мой рацион состоит из паршивого кофе и сэндвичей, которые я покупаю в автоматах.
Последние два часа я рассказывала Лео о том, что сообщил мне Джозеф. А между делом формовала бриоши, смазывала их яйцом и пекла. Мне легче говорить, когда руки чем-то заняты. С каждым словом, слетающим с губ, я избавлялась от тяжести, как будто мои фразы состоят из камней, и кажется, по мере рассказа я перекладывала свою ношу на плечи Лео. Он делает заметки в рабочем блокноте, внимательно изучает вырезку из газеты, которую я сунула в карман, прежде чем ушла от Джозефа, с напечатанной в местной газете Вевельсбурга заметкой и фотографией, где Райнер Хартманн ест торт.
Потом Лео поднимает на меня глаза, он как будто ничуть не удивлен.
– Вы собираетесь сами поговорить с Джозефом? – спрашиваю я.
– Пока нет. Вы наладили с ним хороший контакт. Он вам доверяет.
– Он рассчитывает, что я прощу его, а не сдам органам.
– Прощение – это из области духа. Наказание – дело закона, – говорит Лео. – Одно не исключает другого.
– Значит, вы простили бы его?
– Я этого не говорил. Это вообще не мое дело и не ваше, если вам интересно мое мнение. Прощать – все равно что изображать из себя Господа Бога.
– То же самое и с наказанием, – замечаю я.
Лео вскидывает брови и улыбается:
– Разница в том, что Бог не испытывает ни к кому ненависти.
– Удивительно, что вы верите в Бога после знакомства с таким количеством злых людей.
– Как я могу не верить после знакомства со столькими выжившими? – спрашивает Лео и вытирает салфеткой губы. – Значит, вы видели его татуировку, – уточняет он.
– Я видела отметину, на месте которой могла быть татуировка.
– Где? – Лео поднимает руку. – Покажите.
Я прикасаюсь к его левому бицепсу чуть выше подмышки и сквозь хлопковую рубашку чувствую тепло кожи.
– Здесь. Она похожа на ожог от сигареты.
– Именно на этом месте эсэсовцам и набивали группу крови, судя по сведениям, собранным к настоящему времени. С ними согласуются его заявления и о службе в Первой пехотной бригаде СС в сорок первом, и о работе в Освенциме-Биркенау после сорок третьего.
Лео открывает папку и кладет ее на стол между нами. Я вижу зернистую фотографию молодого человека в нацистской форме с черепами на лацканах мундира. Вероятно, это Джозеф, но точно определить я не могу и читаю: «ХАРТМАНН РАЙНЕР», – пока Лео вытаскивает снимок из-под скрепки. Еще там острым почерком написан какой-то адрес и буквы «АВ», должно быть, его группа крови. Лео быстро закрывает папку – (секретная информация, думаю я) – и кладет фото рядом с вырезкой из газеты.
– Вопрос: это один и тот же человек?
На вырезке Джозеф – юноша, на фотографии – мужчина. Качество обоих снимков оставляет желать много лучшего.
– Не могу сказать. Но разве это важно? Я имею в виду, если все остальное, что он говорил, сходится?
– Ну, – отвечает Лео, – возможны варианты. В тысяча девятьсот восемьдесят первом году Верховный суд постановил, что все, кто служил охранниками в концлагерях, принимали участие в происходящем там и своими действиями поддерживали это, включая убийства, если мы говорим об Освенциме-Биркенау. В проведенном судом анализе принималось к сведению заявление, сделанное много лет назад одним из подозреваемых на суде в Германии, что если немецкие власти вынесут ему приговор, то должны осудить всех, кто служил в лагере, так как лагерь выполнял определенную цепочку функций, и каждый участник этой цепочки имел свою, иначе весь аппарат уничтожения перестал бы работать. Следовательно, все в Освенциме – от охранников до снабженцев – виновны в том, что там творилось, так как знали о происходящем за колючей проволокой и исполняли свои обязанности. Представьте ситуацию: вы с вашим парнем решили убить меня в моем кабинете и договорились, что, пока он внутри гоняется за мной с ножом, вы стоите снаружи и держите дверь закрытой, чтобы я не мог убежать. Вас обоих осудят за убийство при отягчающих обстоятельствах. Это просто распределение обязанностей при совместном преступлении.