– У меня нет парня, – вдруг срывается у меня с языка. Оказывается, произнести эти слова вслух гораздо легче, чем я думала. Я вовсе не чувствую себя так, будто у меня из груди вырвали сердце, нет, я словно состою из гелия. – То есть он был, но… – Я пожимаю плечами. – Все равно он не стал бы убивать вас в вашем кабинете в ближайшее время.
Лео краснеет:
– Полагаю, это означает, что сегодня я могу спать спокойно.
Я откашливаюсь:
– Значит, нам нужно только доказать, что Джозеф работал в Освенциме. Если он сам признался, разве этого не достаточно?
– Зависит от того, насколько достоверно его признание.
– Неужели суд может решить, что он лжет?
– А почему вообще люди лгут? – задает вопрос Лео. – Он стар. У него проблемы с психикой. Он мазохист. Кто знает? Насколько нам известно, он вообще там не был. Он мог прочитать какую-нибудь книгу и выдать вам эту историю за свою личную.
– Хотя у вас есть папка с документами, на которой стоит его имя?
– Он уже назвался одним вымышленным. Это может быть второе.
– Так как же мы узнаем, действительно ли Джозеф – это Райнер?
– Есть два способа, – отвечает Лео. – Либо он продолжит беседовать с вами и в конце концов выдаст информацию, которая совпадет с той, что хранится в этой папке и получена из самой СС, а не из просмотра круглосуточного канала «История». Либо нам нужен свидетель, который знал его в лагере и вспомнит. – Лео кладет рядом вырезку из газеты и фото с регистрационной карточки Нацистской партии. – И подтвердит, что на этих двух снимках один и тот же человек.
Я смотрю на бриошь, уже не испускающую пар, душистую и теплую. На столе – капля джема. Бабушка говорила, что отец любил загадывать ей загадку: «Что вам нужно разломить, чтобы собрать семью вместе?»
Хлеб, разумеется.
Вспоминаю это и, хотя я не религиозна, молюсь, чтобы она простила меня.
– Думаю, я знаю, кто может нам помочь.
– Говори что хочешь, – возразил Дамиан, – я просто пытаюсь защитить тебя.
Я открыла дверь, ожидая Алекса, и вместо него увидела капитана стражи. Я сказала ему, что занята, и это была правда. На этой неделе дела пошли лучше. Мы не успевали печь багеты, чтобы удовлетворить спрос. Хлеб и булочки получались у меня вкуснее, чем у отца. Алекс шутил со мной и говорил, что у него есть секретный ингредиент, но он не скажет мне какой. Тогда это будет просто ингредиент, ничего больше.
Теперь я слушала Дамиана, который стращал меня на моей кухне.
– Упырь? – не поверила я. – Это все сказки.
– Сказки не на пустом месте появляются. Как тогда это объяснить? Домашний скот – это одно дело, Ания. Но теперь… эта тварь начала охотиться на людей.
Я, конечно, слышала о них – мертвецах, восставших из гробов, которым нет покоя, они вечно голодны и насыщаются кровью живых. Упырь будет питаться и своей собственной плотью, если придется.
Старуха Сал, торговавшая корзинами на городской площади, была суеверна. Она сторонилась черных кошек, бросала соль через плечо, выворачивала одежду наизнанку в полнолуние. Это она распространяла слухи про упыря, который терроризирует округу, шепотом говорила мне о нем каждый раз, как мы раскладывали свои товары на прилавках. «Их можно узнать в толпе, – говорила она. – Они живут среди нас, румяные, с красными губами. А после смерти завершают свое перевоплощение. Если это случилось, тогда уж поздно. Убить упыря можно, только отрезав ему голову или вырвав сердце. А защита от него одна – проглотить его кровь».
Я пропускала болтовню Сал мимо ушей, и Дамиана тоже не стану слушать. Я скрестила руки на груди:
– И что ты предлагаешь?
– Говорят, упыря можно поймать, если отвлечь его, – объяснил он. – Увидит он узел, обязательно примется развязывать. Попадется ему кучка зерен, он начнет пересчитывать их. – Дамиан протянул руку у меня над головой, взял мешок с ячменем и высыпал его содержимое на стол.
– А зачем упырю приходить в мою пекарню?
– Возможно, – сказал Дамиан, – он уже здесь.
Я не сразу поняла его, а потом разозлилась:
– Раз он чужак, на него можно валить всё. Раз он не ходил в школу с тобой, как твои друганы-солдаты, или из-за того, что он иначе произносит слова? Он не монстр, Дамиан. Он просто другой.
– Тебе это точно известно? – с вызовом спросил Дамиан, отодвигая меня к стенке кирпичной печи. – Его появление совпадает с убийствами.
– Он проводит здесь всю ночь, а днем сидит дома с братом. Когда ему заниматься тем, в чем ты его обвиняешь?
– Ты следишь за ним, пока он работает? Или спишь?
Я открыла рот. По правде говоря, я проводила все больше времени на кухне с Алексом. Рассказывала ему об отце и Барухе Бейлере. Он говорил, что хотел стать архитектором, проектировать дома, такие высокие, что, если забраться на верхние этажи, голова закружится. Случалось, я засыпала, сидя у стола, но, когда просыпалась, всегда обнаруживала, что Алекс отнес меня в постель.
Иногда я даже думала, что мне нравится засиживаться с ним допоздна, потому что он сделает это.
Я принялась сгребать рукой ячмень, но Дамиан схватил меня за запястье:
– Если ты так уверена, почему не оставишь зерна на столе? Тогда мы увидим, что будет.
Я подумала об Алексе, который скитается со своим братом по городам и весям, о его пальцах, зашивающих мое горло, встретилась взглядом с Дамианом и сказала:
– Ладно.
В тот вечер я не стала дожидаться Алекса на кухне. Меня там вообще не было, когда он вошел в дом. А на его тихий стук в дверь спальни ответила, что плохо себя чувствую и легла отдохнуть.
Но я не заснула. Представляла себе, как он отвлекся на ячмень, сидит и раскладывает его на кучки. На руках у него кровь, изо рта течет слюна.
Я зажгла свечу и тихонько прокралась по коридору на кухню.
Сквозь деревянную дверь ощущался исходящий от печи жар. Если я встану на цыпочки, то смогу заглянуть в щель. Конечно, всю кухню я не увижу, но, может быть, в поле зрения попадет Алекс, работающий как обычно, и мои страхи развеются.
Мне был хорошо виден квадратный столик с рассыпанным на нем ячменем.
Но куча зерен была разложена, семечко к семечку, как войско на параде.
Вдруг дверь распахнулась, я ввалилась в кухню и упала на четвереньки. Свеча вылетела из подсвечника и покатилась по каменному полу. Я потянулась за ней, но Алекс успел башмаком затушить пламя.
– Шпионишь за мной?
Я кое-как поднялась и покачала головой. Взгляд мой был прикован к разложенному ровными рядами ячменю.
– Я запаздываю с выпечкой, – сказал Алекс. – Мне пришлось немного прибраться здесь.
Он испачкан кровью, предплечье перевязано бинтом.
– Ты ранен.
– Это ерунда.
Он выглядит как человек, с которым я вчера вечером смеялась, когда он изображал городского пьяницу; как тот, кто взял меня на руки, когда я увидела пробежавшую по полу мышь и отказывалась входить на кухню, пока ее не изловят.
Он был так близко, что я чувствовала мятный запах его дыхания; видела зеленые крапинки в его золотистых глазах. Я сглотнула:
– Ты тот, за кого я тебя принимаю?
Алекс и бровью не повел:
– Это имеет значение?
Он поцеловал меня и как будто вобрал в себя. Меня распирало изнутри, зачем только нас разделяет кожа, почему я не могу стать еще ближе к нему. Я впилась пальцами в его поясницу, запустила их под его рубашку. Он держал мою голову в руках так мягко, так нежно, что я этого почти не ощущала, и прикусил мою губу.
Во рту у меня появилась кровь, и у него тоже. С привкусом металла, боли. Я отстранилась от него, и впервые в жизни ощутила себя на вкус.
Вспоминая об этом, я понимаю, что Алекс был так же потрясен этим моментом, как и я. В противном случае он услышал бы приближение Дамиана, который распахнул дверь и вошел вместе со своими солдатами. Они направили на нас штыки.
Лео
С людьми, которые дают нам правдоподобные наводки на потенциальных нацистов, мы встречаемся, чтобы проверить, не сумасшедшие ли они. Обычно удается за несколько секунд определить, в здравом уме наш информант или действует из зависти, недоброжелательства, параноик он или просто сбрендил.
Нескольких мгновений мне хватает, чтобы понять: Сейдж Зингер не пытается подставить этого Джозефа Вебера; ей никакой выгоды оттого, что она сдаст его.
Она не в меру чувствительна из-за шрама, который тянется бугристой полосой от ее левой брови вниз по щеке. К тому же из-за этого шрама она сама не понимает, как невероятно хороша.
А я понимаю прекрасно. В тринадцать лет я был жутко прыщав. Клянусь, мои прыщи размножались делением! Мне дали прозвище Лицо Пепперони, или Луиджи, потому что так звали владельца пиццерии в моем родном городе. В день, когда нас фотографировали в школе, я так психовал из-за перспективы быть запечатленным для вечности, что вызвал у себя рвоту, лишь бы остаться дома. Мама сказала мне, что когда я стану старше, то буду учить людей никогда не судить о книге по обложке, примерно этим я и занимаюсь. Но иногда, глядя в зеркало даже сейчас, я как будто опять вижу того несчастного подростка.
Могу поспорить: то, что видит Сейдж в своем отражении, намного хуже того, что видят все остальные.
Обычно проверять тех, кто дозванивается в наш отдел, отправляют Джиневру. Я встречался всего с двоими или троими. Всем им было за восемьдесят – евреи, которые до сих пор видели своих тюремщиков едва ли не в каждом встречном человеке подходящего возраста. Ни в одном из этих случаев обвинение не подтвердилось.
Сейдж Зингер еще далеко до восьмидесяти. И она не лжет.
– Ваша бабушка, – повторяю я, – она выжила в лагере? – (Сейдж кивает.) – И почему-то, хотя мы с вами беседовали уже четыре раза… вы об этом не упомянули?