Мы прошли по уличному рынку, мимо торговца рыбой, телеги с овощами и оказались у служебного входа в какое-то незнакомое здание. Что бы ни собирался сказать мне Йозек, я надеялась, он не оставит меня одну искать путь к дому.
– Я так беспокоился о тебе, – наконец произнес он. – Я не знал, удалось ли тебе выбраться.
– Я гораздо крепче, чем выгляжу, – ответила я, приподняв подбородок.
– А я, как выясняется, нет, – прошептал Йозек. – Они били меня, Минка. Сломали мне палец, чтобы выпытать, кто мой отец. Я не хотел говорить. Думал, они придут за ним и сделают с ним что-нибудь. Но вместо этого они взяли его деньги.
– Но почему? – спросила я. – Что ты им сделал?
Йозек посмотрел на меня и тихо проговорил:
– Я существую.
На мои глаза снова навернулись слезы, но мне не хотелось плакать при Йозеке, и я закусила губу.
– Мне жаль, что с тобой случилось такое.
– Я пришел дать тебе кое-что. На следующей неделе мы уезжаем в Санкт-Петербург[39]. У моей матери там живет тетка.
– Но… как же твоя работа? – тупо возразила я, желая забыть о словах, которые он только что произнес.
– В России тоже есть газеты. – Йозек едва заметно улыбнулся. – Может быть, однажды я прочитаю в одной из них твою историю про упыря. – Йозек засунул руку в карман. – Ситуация тут будет ухудшаться. У отца есть знакомые по работе. Друзья, которые хотят ему помочь. Мы поедем в Россию как христиане, нам сделали документы.
Я бросаю на него быстрый взгляд. С такими бумагами можно ехать куда угодно. Они доказывали, что вы арийцы. А это означало, что вас будут пропускать везде свободно, без задержек, не арестуют, не депортируют.
Если бы у Йозека были такие документы неделю назад, его не избили бы эсэсовцы. Но тогда он не оказался бы и в кафе «Астория».
– Отец хочет, чтобы случившееся со мной больше никогда не повторилось. – Йозек торжественно показал мне документы. Они были, как я поняла, не на юношу его возраста, а на девочку-подростка. – Ты спасла мне жизнь. Теперь моя очередь спасти тебя.
Я отшатнулась, как будто эта бумага могла загореться.
– Отец не смог достать документы для всей вашей семьи, – объяснил Йозек. – Но, Минка… ты можешь поехать с нами. Мы скажем, что ты – моя кузина. Мои родители позаботятся о тебе.
Я покачала головой:
– Как я могу стать частью твоей семьи, зная, что бросила свою на произвол судьбы.
– Я знал, что ты так скажешь, – кивнул Йозек. – Но все равно возьми. Может, ты когда-нибудь передумаешь.
Он вложил документы мне в руку и сжал мои пальцы, потом привлек меня к себе. Бумаги оказались между нами клином, который разделит нас, как любая ложь.
– Береги себя, Минка, – сказал Йозек и снова поцеловал меня, но на этот раз губы его были жесткими, как будто он говорил на чужом языке.
Час спустя я сидела в пышущем жаром нутре отцовской пекарни, ела булочку, которую он готовил для меня каждый день, – с особым образом закрученной верхушкой и начинкой из корицы и шоколада. В это время дня мы были одни; работники пекарни приходили сюда до зари и уходили домой в полдень. Я сидела на табурете, зацепившись ступнями за его ножки, и смотрела, как отец формует багеты. Он укладывал их, чтобы подошли, в посыпанную мукой и сложенную волнистыми складками плотную пекарскую салфетку, проверял, как они поднялись, нажимая на каждый пальцем, отчего на упругом, как попка младенца, тесте оставались ямочки, которые быстро исчезали. Края спрятанной в лифчик бумаги обжигали мне кожу. Я представила, что перед сном разденусь и увижу у себя на груди вытатуированное имя какой-то девушки-гойши[40].
– Семья Йозека уезжает, – сказала я.
Руки отца, всегда находившиеся в движении, замерли над тестом.
– Когда ты виделась с ним?
– Сегодня. После школы. Он хотел попрощаться. – (Отец кивнул и вытянул тесто в небольшой брусок.) – Мы тоже уедем? – спросила я.
– Если мы это сделаем, Минуся, кто будет кормить людей?
– Безопасность важнее. Особенно притом, что Бася ждет ребенка.
Отец стукнул ладонями по столу, подняв небольшую мучную бурю.
– Ты думаешь, я не могу обеспечить безопасность своей семьи? – проревел он. – По-твоему, для меня это не важно?
– Нет, папа, – прошептала я.
Он подошел ко мне и взял за плечи:
– Послушай, семья для меня – все. Ты для меня – все. Я разберу эту пекарню на кирпичи своими собственными руками, если это понадобится, чтобы уберечь тебя.
Я еще ни разу не видела его таким. Мой отец, всегда уверенный в себе, готовый шуткой разрядить самую напряженную ситуацию, едва сдерживался.
– Твое имя, Минка, – сокращение от Вильгельмина. Ты знаешь, что это означает? «Избранная для защиты». Я всегда буду защищать тебя. – Он долго смотрел на меня, а потом вздохнул. – Я собирался подарить тебе это на Хануку, но, думаю, сейчас самое время для подарка.
Отец скрылся в задней комнате, где хранил записи о доставке муки, соли и масла. Вернулся он оттуда с джутовым мешком, затянутым продернутой в кулиску веревкой туго, как поджатые губы старой девы.
– A Freilichen Chanukah, – сказал он. – Хотя до нее еще два месяца.
Нетерпеливыми пальцами я дернула узел, чтобы открыть мешок. Внутри оказалась пара блестящих черных ботинок.
Они были новенькие, это здорово, но совсем не модные, ничто в них не могло вызвать в девушке восторг – ни форма, ни прошивка, ни стиль.
– Спасибо, – произнесла я, принудив себя улыбнуться, и обняла отца за шею.
– Они единственные. Ни у кого больше нет таких. Обещай мне, что будешь носить их постоянно. Даже когда ляжешь спать. Ты понимаешь, Минка? – Он взял с моих коленей один ботинок и потянулся за ножом, которым отреза́л куски теста от лежавшего на столе пласта. Вставив кончик ножа в бороздку на каблуке, он повернул его, и каблук отскочил. Сперва я не поняла, зачем отец портит мой подарок, но потом увидела, что внутри – потайное отделение, а там лежат несколько золотых монет. Целое состояние. – Никто не знает, что они там, кроме тебя и меня.
Я вспомнила Йозека со сломанным пальцем и как эсэсовцы вымогали у него деньги. Это была страховая политика моего отца.
Он показал мне, как снимаются оба каблука, потом прицепил их обратно и несколько раз стукнул ими по столу.
– Как новенькие, – сказал отец и отдал ботинки мне. – И я не шучу – носи их везде. Каждый день. В жару и в холод. Идешь ты на рынок или на танцы. – Он улыбнулся мне. – Минка, запомни: я хочу увидеть тебя в них на своих похоронах.
Я тоже улыбнулась, радуясь, что наша беседа вернулась в привычное русло.
– Это, наверное, будет сложновато для тебя, ты не думаешь?
В ответ отец засмеялся тем громким утробным смехом, который я всегда вспоминала, думая о нем. Держа на коленях свои новые ботинки, я размышляла о секрете, который теперь знали мы двое, и о другом – только моем. Я не сказала отцу о документах на христианское имя, которые дал мне Йозек, – ни тогда, ни позже. В основном потому, что не сомневалась: он заставит меня ими воспользоваться.
Доев булочку, испеченную специально для меня, я посмотрела на свой синий свитер. На плече остался мучной след от пальцев отца. Я попыталась счистить его, но ничего не вышло. Сколько я ни терла испачканное место, все равно видела едва заметные отпечатки отцовских рук, как будто получила предупреждение от призрака.
В ноябре начались перемены. Однажды отец пришел домой с желтыми звездами, которые мы должны были постоянно носить на своей одежде. Лодзь, наш город, захваченный немцами, теперь назывался Литцманштадт. Все больше еврейских семей переезжали в Старый город или в Балуты, одни – по своей воле, другие – так как власти решили, что квартиры и дома, которыми те владели или снимали в течение многих лет, теперь должны быть зарезервированы для этнических немцев. В городе были улицы, на которых нам было запрещено появляться, вместо этого мы должны были ходить кружными путями. Нам не дозволялось пользоваться общественным транспортом и покидать дома в темное время суток. Беременность моей сестры стала заметной. Дарья несколько раз сходила на свидания с мальчиком по имени Давид и вдруг решила, что знает о любви все.
– Если тебе не нравится написанное мной, – сказала я однажды, – тогда почему ты не перестанешь читать это?
– Не то чтобы мне не нравилось, – ответила Дарья. – Я просто пытаюсь помочь тебе с реализмом.
Реализм для Дарьи состоял в воспроизведении моментов страсти, которые случались у них с Давидом. Она хотела, чтобы моя героиня Ания целовалась с кем-нибудь так же романтично. Послушать Дарью, так можно было подумать, что Давид – этакая смесь Микаэля Гольдштейна, актера из «Зеленых полей», и Мессии.
– Есть вести от Йозека? – спросила она.
Не со зла, конечно, но могла бы и догадаться, что мои шансы на получение писем ничтожно малы. Почту теперь доставляли нерегулярно. Я предпочитала думать, что Йозек часто пишет мне, может, даже по два-три раза в день, и эти его послания копятся где-нибудь в закрытом почтовом отделении.
– Наверняка он просто очень занят, – сказала Дарья, когда я покачала головой.
Мы находились в студии, где Дарья три раза в неделю занималась балетом. Она танцевала хорошо, по крайней мере не хуже, чем я писала книги. Раньше Дарья часто говорила, что поступит в танцевальную компанию, но теперь никто не решался заглядывать далеко в будущее. Я смотрела, как она надевает жакет с желтыми звездами на плече и спине, обматывает шарфом шею.
– Отрывок, где Ания чувствует во рту кровь упыря, – сказала Дарья. – Ты это придумала?
– Мне так говорила бабушка.
Дарью передернуло.
– Жуть!
– Это хорошо или плохо?
Она взяла меня под руку:
– Хорошо. Люди жутко захотят прочесть эту жуть.
Я улыбнулась. Это снова была моя Дарья – Дарья, по которой я скучала, потому что в последнее время она слишком много виляла хвостом перед своим новым дружком.