– Председателя нет на месте, – сказала она.
Румковский много времени проводил в разъездах по гетто: принимал парады детей, маршировавших мимо него; выступал с речами; руководил свадебными церемониями или посещал фабрики, которые, по его мнению, должны были сделать нас незаменимыми для немцев. Ничего удивительного, что его не оказалось на месте, когда мы с Басей явились в его контору. Но мы проторчали на холоде несколько часов и видели, как председатель вошел в здание в сопровождении своей свиты минут пятнадцать назад.
Его легко было узнать по седым вихрам волос, круглым черным очкам и толстому шерстяному пальто с желтой звездой на рукаве. Именно эта эмблема заставила меня схватить задрожавшую при его появлении Басю за руку.
– Видишь, – шепнула я, – по большому счету он не отличается от нас с тобой.
Я посмотрела секретарше в глаза:
– Вы лжете.
Женщина вскинула брови и повторила:
– Председателя нет на месте. И даже если бы был, то не стал бы встречаться с вами без записи на прием. А свободного времени в его расписании нет на ближайший месяц.
Я понимала, что это тоже неправда, так как слышала ее разговор по телефону: она согласовывала встречу с главой продовольственного отдела завтра в девять утра. Я открыла рот, чтобы заявить об этом, но Бася ткнула меня локтем в бок.
– Простите, – сказала она, выходя вперед и отводя глаза в сторону. – Кажется, вы уронили это.
Бася протянула секретарше серьги. Я знала, что та ничего не роняла. На самом деле эти серьги были в ушах моей сестры, когда она одевалась утром. Красивый жемчуг, свадебный подарок Рубина.
– Бася! – выдохнула я. – Как ты можешь!
Она улыбнулась секретарше и сквозь зубы прошипела мне:
– Заткнись, Минка!
Женщина выпятила губы, потом взяла серьги и сказала:
– Ничего не обещаю.
Секретарша направилась к закрытой двери кабинета. На ней были шелковые чулки, что меня поразило. Я не могла дождаться момента, когда смогу сообщить Дарье, что видела еврейку, которая выглядела такой же холеной, как немецкая фрау. Секретарша постучала, и через мгновение мы услышали низкий рокочущий голос, разрешавший ей войти.
Покосившись на нас, женщина скрылась за дверью.
– Что ты ему скажешь? – прошептала Бася.
Мы решили, что говорить буду я. Бася же будет милым довеском, как верная долгу жена. Она боялась, что не сможет языком шевельнуть, если попытается объяснить, зачем мы пришли.
– Я вообще не уверена, что он нас примет, – отозвалась я.
У меня был план. Я собиралась попросить председателя, чтобы он отпустил Рубина на время – отпраздновать с женой годовщину свадьбы на следующей неделе. Таким образом председатель Румковский мог бы показать себя защитником истинной любви, а если он и ценил что-то по-настоящему, так это собственный образ в глазах членов общины.
Дверь распахнулась, и секретарша направилась к нам.
– У вас пять минут, – объявила она.
Мы двинулись вперед, держась за руки, но секретарша схватила меня за плечо и сказала:
– Она может войти. Ты – нет.
– Но… – Бася диким взглядом посмотрела на меня.
– Умоляй его, – посоветовала я. – Встань на колени.
Бася кивнула и, подняв подбородок, вошла в дверь.
Секретарша села за стол и начала печатать, а я осталась стоять посреди приемной, нервно переминаясь с ноги на ногу. Полицейский поймал мой взгляд и мигом отвернулся.
Сестра появилась из кабинета старейшины евреев через двадцать две минуты после того, как вошла. Блузка ее была не заправлена сзади. Помады, которую я позаимствовала у Дарьи, на губах не было, за исключением остатков в левом углу.
– Что он сказал? – выпалила я, но Бася взяла меня под руку и торопливо потащила к выходу из конторы Румковского.
Как только мы снова оказались на улице, колючий ветер поднял дыбом волосы у нас на головах. Я повторила вопрос. Бася отпустила мою руку и нагнулась, ее вырвало прямо посреди улицы на мостовую.
Я убрала волосы с ее лица. Похоже, это означало, что ей не удалось спасти Рубина. А потому я удивилась, когда через мгновение Бася повернулась ко мне, лицо у нее было бледное и сморщенное, глаза горели.
– Его не отправят в Германию, – сказала она. – Председатель пошлет его в рабочий лагерь здесь, в Польше. – Бася взяла мою руку и сжала ее. – Я спасла его, Минка. Я спасла своего мужа.
Я обняла сестру, и она обняла меня, а потом отстранила от себя на расстояние вытянутых рук.
– Не говори маме и папе, что мы ходили сюда, – сказала Бася. – Обещай мне.
– Но они захотят узнать, как…
– Они решат, что Рубин сам все устроил. Пусть не думают, что мы чем-то обязаны председателю.
Это правильно. Я не раз слышала, как отец ворчал по поводу Румковского, он явно не хотел бы оказаться в долгу перед этим человеком.
Ночью, когда мы лежали в постели, а между нами спал Мейер, я услышала тихие всхлипывания сестры.
– Что с тобой?
– Ничего. Все хорошо.
– Ты должна радоваться. С Рубином все будет в порядке.
Бася кивнула. Я видела ее профиль, посеребренный лунным светом, словно она статуя. Бася посмотрела на Мейера и прикоснулась пальцем к его губам, как будто хотела, чтобы он замолчал, или передавала ему поцелуй.
– Бася? – прошептала я. – Как ты уговорила председателя?
– Как ты и сказала мне. – Слеза скатилась по ее щеке и упала на простыню между нами. – Встала на колени.
Когда Рубина отправили в рабочий лагерь, Бася с ребенком перебрались к нам. Все было как в старые добрые времена, сестра спала со мной в одной постели, только теперь между нами, как маленький секрет, лежал мой племянник. Мейер учился различать цвета и повторять голоса животных, которых видел только на картинках. Мы все говорили, какое он чудо, как будет гордиться Рубин своим сыном, когда вернется домой. Мы говорили об этом так, будто ждали его появления со дня на день.
Рубин нам не писал, и мы придумывали разные объяснения этому. Он слишком устает, он слишком занят. У него нет бумаги и карандаша. Почтовая служба не работает. Только Дарья оказалась достаточно храброй, чтобы сказать вслух то, о чем мы все думали: может быть, Рубин не пишет нам, потому что он уже мертв.
В октябре 1941-го мы с Дарьей отравились какой-то едой. Ничего примечательного в этом не было, учитывая качество продуктов; удивительно, что этого не произошло раньше и что мы обе все еще были достаточно сильны и встали с постелей после двух дней непрерывной рвоты. Но к тому моменту нашу работу по доставке уже отдали другим людям.
Мы явились на Лутомиерскую улицу, чтобы нам дали направление куда-нибудь еще. Вместе с нами в очереди стоял мальчик, который ходил в нашу школу. Его звали Арон, и он имел привычку насвистывать, не замечая этого, когда писал контрольные, из-за чего ему всегда попадало. У него был зазор между передними зубами, из-за высокого роста он сутулился, и фигура его напоминала вопросительный знак.
– Надеюсь, меня не отправят в пекарню, – сказал Арон.
Я ощетинилась.
– А что плохого в пекарне? – На ум сразу пришел отец.
– Ничего. Это просто слишком хорошо, чтобы оказаться правдой. Как чистилище. Очень жарко зимой, и вокруг уйма еды, которую тебе нельзя есть.
Я с улыбкой покачала головой. Мне нравился Арон. Внешне не особо привлекательный, он умел рассмешить меня. Дарья, которая разбиралась в таких вещах, сказала, что он был ко мне неравнодушен, вот почему всегда оказывался рядом и придерживал дверь, когда я выходила из школы, и провожал меня в гетто сколько мог, прежде чем свернуть к своему дому. Однажды Арон даже отдал мне кусок своего хлеба во время школьного обеда, что, по словам Дарьи, в наши дни можно было расценить как предложение руки и сердца.
Арон был не герр Бауэр. И даже не Йозек, если уж на то пошло. Но иногда, лежа рядом с Басей и Мейером в постели, когда они засыпали, я прикладывала руку к губам и думала, каково бы это было – поцеловаться с ним? Я не сходила по нему с ума, но меня поражало, что кто-то может смотреть на девушку в заношенной одежде, грубых ботинках, со свалявшимися волосами и видеть в ней красавицу.
В очереди стояли дети не старше десяти лет и старики, которые не могли держаться на ногах без опоры на соседей. Родители научили меня, что́ нужно говорить, чтобы меня направили к отцу в пекарню или к матери на швейную фабрику. Иногда, давая разнарядки, чиновники учитывали ваши способности или предыдущий опыт. А иногда просто отправляли куда придется.
Дарья схватила меня за руку:
– Скажем, что мы сестры. Тогда, может, нам снова дадут работу вместе.
Едва ли нам это поможет. К тому же подошла очередь Арона. Я поглядывала из-за его тощей фигуры на сотрудника за столом, который быстро нацарапал что-то на листке бумаги и отдал его Арону. Тот повернулся к нам с улыбкой на лице:
– Текстиль.
– Ты умеешь шить? – спросила Дарья.
Арон пожал плечами:
– Нет, но, очевидно, придется научиться.
– Следующий.
Командный голос прервал наш разговор. Я подошла к столу, увлекая за собой Дарью.
– По одному, – сказал сидевший перед нами мужчина.
Тогда я встала впереди Дарьи:
– Мы с сестрой умеем печь. И шить…
Он уставился на Дарью. Но что тут такого, на Дарью все таращились, уж больно она хороша. Мужчина указал нам на грузовик, стоявший в углу площади:
– Будете работать там.
Я запаниковала. Люди, покидавшие гетто, как Рубин, не возвращались.
– Прошу вас, – взмолилась я. – Пекарня… магазин конской упряжи. – Я пыталась придумать работу, за которую никто не хотел браться. – Я готова даже копать могилы. Только, пожалуйста, не отправляйте меня из гетто.
Мужчина посмотрел мимо меня и крикнул:
– Следующий!
Дарья заплакала:
– Прости, Минка, если бы мы не попытались остаться вместе…
Не успела я возразить, как один из солдат схватил Дарью за плечо и затолкал в кузов грузовика. Я залезла туда вслед за ней. Там сидели девушки примерно нашего возраста, кое-кого я знала со школы. Некоторые казались испуганными, другие – безразличными. Никто не разговаривал. Я решила не спрашивать, куда нас повезут. Вероятно, мне не хотелось слышать ответ.