бедя. На несколько мгновений я стала девушкой чьей-то мечты. Причиной, чтобы жить.
Потом, когда я оделась, Арон настоял, что проводит меня домой, будто он по-настоящему мой парень. Мы остановились перед дверью в мое жилище. Отец был дома, я это знала, – укладывал вещи в чемодан перед депортацией; каждому разрешили взять всего один. Он удивится: где я была? Арон наклонился и поцеловал меня прямо на улице, не обращая внимания на проходивших мимо соседей. Он выглядел таким счастливым, и я подумала, что должна сказать ему правду.
– Мне хотелось узнать, каково это, – прошептала я.
Потому что, может быть, это мой последний шанс.
– И?..
Я посмотрела на него:
– Спасибо тебе большое.
Арон засмеялся:
– Звучит немного официально. – Он картинно поклонился. – Госпожа Левина, могу я зайти за вами завтра?
Если я хоть немного любила его, одной крупицы правды было мало. Я должна подарить ему утешительную ложь.
Сделав реверанс, я заставила себя улыбнуться:
– Разумеется, мой добрый господин. – Как будто завтра я смогу пойти с ним на свидание.
Это был наш последний разговор.
Если бы вам нужно было уложить в чемодан всю свою жизнь – не только необходимые вещи вроде одежды, но и воспоминания о людях, которых вы потеряли, о девочке, какой когда-то были, что бы вы взяли? Последнюю фотографию матери? Подарок на день рождения от лучшей подруги – вышитую ею закладку для книг? Билетик на представление заезжавшего в ваш город пару лет назад бродячего цирка, где вы с отцом боялись дохнуть, пока женщины в блестящих костюмах летали по воздуху, а бравый укротитель совал голову в пасть льва? Возьмете ли вы эти вещи, чтобы чувствовать себя там, куда отправляетесь, как дома, или оттого, что вам важно не забыть, откуда вы приехали?
В конце концов я взяла все это, а еще – экземпляр «Дневника падшей», и ботиночки Мейера, и свадебную вуаль Баси. И разумеется, свою книгу. Теперь моей писаниной были заполнены четыре тетради. Три я сунула в чемодан, а четвертую положила в заплечный мешок. В каблук ботинка я засунула свои документы на христианское имя вместе с золотыми монетами. Отец в последний раз открыл дверь дома, который не был нашим, и немного постоял молча.
На дворе было лето, но мы надели теплые пальто. Это говорило о том, что даже теперь, несмотря на доходившие до нас слухи, мы все еще надеялись. Или проявляли глупость. Потому что продолжали думать о будущем.
Нас не посадили в фургоны. Вероятно, людей было слишком много – казалось, их сотни. Мы шли пешком, а по сторонам от нас на лошадях ехали солдаты, их винтовки сверкали на солнце.
Отец двигался медленно. Он так и не оправился после исчезновения мамы, потеря Баси и Мейера тоже оставила на нем свой след. Он не мог поддерживать разговор, взгляд его то и дело становился отстраненным; мышцы почти атрофировались; он плелся, тяжело шаркая ногами, а не шагал. Папа как будто выцвел от постоянного пребывания на солнце, и хотя прежние черты еще можно было различить, телесного в нем осталось не больше, чем в призраке.
Солдаты хотели, чтобы мы двигались энергично, и я боялась, что отец не выдержит этого темпа. Я и сама ослабела, сильно хотелось пить, и дорога, по которой мы шли, рябила перед глазами, но все-таки я была сильнее отца.
– Станция недалеко, – подбадривала я его. – Ты справишься, папа.
Я забрала у него чемодан, чтобы освободить от ноши.
Шедшая передо мной девушка споткнулась и упала. Я остановилась. Отец тоже. Возникла толчея, будто вода скопилась у плотины.
– Was ist los? – спросил ближайший к нам эсэсовец и пнул ногой лежавшую на боку девушку, потом наклонился, поднял с обочины дороги палку, ткнул ею бедняжку и приказал ей встать.
Девушка не шевельнулась, тогда солдат намотал на палку ее волосы и потянул сперва легко, потом сильнее. Заорал, чтоб она поднималась, та не отреагировала, и он начал крутить палку. Девушка закричала, и кожа у нее на голове лопнула, как шов на ткани.
Подошел другой эсэсовец, достал пистолет и выстрелил девушке в голову.
Вдруг стало тихо.
Я заплакала. Я захлебывалась слезами. Мозги этой незнакомой девушки забрызгали мне ботинки.
У меня на глазах убили десятки людей, это почти перестало шокировать. Те, кому стреляли в грудь, падали камнем, чисто. Получавшие пулю в голову оставляли после себя месиво из серой каши и розовой пены, и теперь эта гадость была у меня на ботинках, висела на шнурках… Я подумала: какая это часть мозга? Отвечавшая за речь? За движение? Память о первом поцелуе, ее любимой собаке или о том дне, когда она оказалась в гетто?
Я почувствовала, как рука отца с неожиданной силой подхватила меня за локоть. И откуда только взялась в нем эта сила?
– Минуся, – прошептал отец, – посмотри на меня. – Он подождал, пока я встречусь с ним взглядом и мое испуганное дыхание замедлится. – Если ты погибнешь, то от пули в сердце, не в голову.
Я поняла, что это была мрачная версия игры, в которую мы когда-то играли, планируя его смерть. Только на этот раз речь шла о моей.
Отец больше не произнес ни слова, пока мы не погрузились в поезд. Чемоданы наши куда-то унесли, и нас самих загнали в товарные вагоны, как скот. Отец сел и обнял меня одной рукой, как делал, когда я была маленькой.
– Ты и я, – тихо произнес он, – у нас будет другая пекарня там, куда мы едем. И люди будут приходить издалека за нашим хлебом. Каждый день я буду печь для тебя булочку с корицей и шоколадом внутри, как ты любишь. О, она будет пахнуть божественно, когда я достану ее из печи… – (Я заметила, что в вагоне стало тихо. Все слушали, как фантазирует мой отец.) – Они могут забрать у меня дом и деньги, жену и ребенка. Могут отнять у меня средства к жизни, пищу и… – голос его дрогнул, – моего внука. Но они не отнимут у меня мои мечты.
Его слова сетью затягивали всех в общий одобрительный хор.
– Я мечтаю сделать с ними то же, что они сотворили с нами, – сказал один мужчина.
Раздался удар в деревянную стенку вагона, испугавший нас.
Мы, они…
Не все евреи были жертвами. Взять хотя бы председателя Румковского, он спокойно жил со своей новой женой в уютном доме и составлял списки на депортацию; кровь моих родных на его руках. И не все немцы были убийцами. Посмотрите на герра Фассбиндера, он спас многих детей в ту ночь, когда их забирали из гетто.
Новый удар по вагону, теперь в том месте, где я опиралась головой о дощатую обшивку.
– Бегите, – прошептал голос снаружи сквозь щели в досках. – Бегите, если можете. Ваш поезд идет в Освенцим.
Это был хаос.
На платформе, куда мы высаживались, бушевало людское море. Мы онемели, задеревенели, задыхались от жары, жадно глотали свежий воздух. Все кричали, пытаясь отыскать своих родных. Солдаты с нацеленными на нас винтовками стояли вокруг через каждые несколько десятков метров и командовали мужчинам идти в одну сторону, а женщинам в другую. Вдалеке виднелась длинная очередь из людей, прибывших перед нами. А еще дальше – кирпичное здание с трубами.
Несколько мужчин в полосатых робах пытались рассортировать нас. Они были похожи на плоды ваточника, которые когда-то, вероятно, имели цвет, но теперь высохли, растрескались и ждут дуновения ветра, чтобы пустить по ветру семена. Я схватила за рукав одного из сортировщиков и спросила:
– Это фабрика? – указывая на здание с дымовыми трубами.
– Да, – ответил он, и его желтые зубы обнажились в улыбке. – Фабрика, на которой убивают людей.
В этот момент я вспомнила паренька, который рассказывал, что случилось с моей матерью, а я тогда решила, что он врун или сумасшедший.
Отец пошел налево с другими мужчинами.
– Папа! – закричала я и побежала к нему.
Меня ударили в висок прикладом, в глазах засверкали звезды. Я заморгала, а когда зрение прояснилось, увидела, что отец уходит все дальше от меня, двигаясь в очереди вместе с другими мужчинами. Меня схватила за локоть и потащила вперед женщина, с которой мы работали на фабрике у герра Фассбиндера. Я обернулась, изогнув шею, и увидела отца: он стоял первым в очереди перед эсэсовцем, который, приложив палец к выпяченным губам, оценивал каждого подходившего к нему мужчину и отдавал команду:
– Links. Rechts[49].
Отец пошел налево, присоединившись к более длинной череде людей.
– Куда они его ведут? – в отчаянии спросила я.
Никто не ответил.
Меня толкали, волочили и тянули вперед, пока я не оказалась перед одним из охранников. Он стоял рядом с мужчиной в белом халате, который приказывал нам, куда идти. Солдат был высокий, светловолосый, с пистолетом в руке. Я отвернулась, пытаясь отыскать отца в толпе людей. Мужчина в белом халате взял меня рукой за подбородок и повернул к себе, я едва удержалась, чтобы не плюнуть в него. Он посмотрел на синяк, уже проступавший на моем лице, и буркнул:
– Links, – после чего указал влево.
Я страшно обрадовалась. Меня отправили в ту же сторону, что и отца, а значит, мы с ним воссоединимся.
– Danke, – по привычке ответила я, совсем тихо, но солдат, блондин, услышал меня и спросил:
– Sprichst du deutsch?[50]
– J-ja, fließend[51], – запинаясь, проговорила я.
Солдат нагнулся к человеку в белом халате и что-то сказал ему. Тот пожал плечами и буркнул:
– Rechts.
Я запаниковала.
Отца послали влево, а меня теперь отправляют направо, из-за того что я по глупости заговорила на немецком. Может, я обидела их; может, я не должна была говорить с ними, тем более на их родном языке. Но я, очевидно, осталась в меньшинстве. Другим женщинам, в том числе той, с которой я работала у герра Фассбиндера, велели идти налево. Я начала было мотать головой, протестуя, моля, чтобы меня отправили туда же, но один поляк в полосатой робе молча толкнул меня в правую сторону.