Мужчина в белом халате отобрал восемь девушек, которых немедленно вывели из барака и отправили в блок 10, где находилась медицинская часть. Все, у кого обнаружились какие-нибудь расчесы, царапины, порезы, ожоги или мозоли с пузырями, тоже были отбракованы. Глаза мужчины скользнули по Дарье и остановились на моем лице. Я ощутила его взгляд у себя на лбу, на подбородке, на груди. Зубы у меня застучали, несмотря на жару.
Он отвел от меня глаза, и я услышала, как Дарья шумно выдохнула через ноздри.
По прошествии часа тем из нас, кто остался, велели одеться и взять свои миски. Нас переводят из карантина, сообщила нам Борбала после утренней еды. Девушка по имени Илонка вызвалась нести огромный котел с кофе, потому что за это давали дополнительную порцию хлеба.
– Ты только посмотри, – буркнула я, обращаясь к Дарье, пока мы стояли в очереди со своими мисками. – Котел больше ее.
И правда. Илонка была девушка миниатюрная, но вот она, пыхтя от натуги, тащит гигантский стальной чан с такой осторожностью, будто он наполнен манной небесной, а не помоями. Илонка бережно опустила свою ношу, ни одна капля не выплеснулась через край.
А вот Борбала не проявляла такой аккуратности. Когда подошла моя очередь, она ливанула мне в миску кофе так небрежно, что почти половина пролилась на пол. Я посмотрела на лужу, и наша Blockälteste успела заметить разочарование на моем лице.
– Какая жалость, – произнесла она тоном, который ясно давал понять, что на самом деле ей ничуть не жаль, и протянула мне кусок хлеба. Только не отдала его, а уронила в лужу пролитого кофе.
Я упала на колени, чтобы поскорее поднять его, хотя он и вымок в грязи, но пусть даже такой, это все равно лучше, чем остаться совсем голодной. Однако не успела я схватить хлеб, как кусок был растоптан сапогом, который вдавил его глубже в грязь и задержался на нем достаточно долго, чтобы я поняла: это было сделано намеренно. Я подняла глаза, прищурилась от солнечного света и увидела черный силуэт немецкого офицера. Я отшатнулась назад, давая ему дорогу.
Когда он прошел, я вытащила хлеб из грязи и стала вытирать его о платье. Лица офицера мне было не видно, но я знала, кто это. Он шел спиной ко мне, правая рука у него дрожала.
Мы с Дарьей делили нары еще с пятью женщинами. Барак, где мы жили, не отличался от карантинного, только здесь нас было больше – около четырехсот человек теснились под одной крышей. Запах стоял неописуемый – немытые тела, пот, гноящиеся раны, гнилые зубы, и всегда к этим ароматам добавлялась сладкая, едкая, тошнотворная вонь горелого мяса. Новым, однако, было состояние обитательниц этого барака. Некоторые провели здесь несколько месяцев и превратились в скелеты, кожа висела на их скулах, ребрах и бедрах, глаза запали и потемнели. По ночам мы спали, так тесно прижавшись друг к другу, что я ощущала, как мне сзади в поясницу сдвоенным кинжалом тычется тазовая кость лежащей рядом женщины. Когда одна из нас переворачивалась во сне, остальным приходилось делать то же самое.
Целую неделю я пыталась раздобыть какие-нибудь сведения об отце. Находился ли он в другой части лагеря и был занят на работах, как я? Беспокоился, жива ли я? Агнат, женщина, с которой мы делили нары, сказала мне, что моего отца уже нет, его отправили в газовую камеру в день приезда.
– Ты думаешь, для чего устроен этот лагерь? – спросила она и сама ответила: – Для умерщвления людей.
Агнат провела здесь месяц и много чего могла порассказать. Она вступила в пререкания с Blockälteste, которую мы прозвали Тварью, и была избита за это дубинкой; она плевала в охранника, и ее высекли кнутом. Она же дала отпор заключенной, которая пыталась украсть мою куртку, когда я погрузилась в прерывистый сон, за что я была ей благодарна.
Два дня назад в бараке проводили обыск. Мы все выстроились в ряд, а Blockälteste и охранник срывали с наших аккуратно застланных постелей одеяла и отодвигали от стен нары, чтобы посмотреть, не спрятано ли там что. Я знала, что узницы имели тайники с запрещенными вещами – видела у них колоды карт, деньги, сигареты. Одна девушка не смогла съесть дневной суп из-за тошноты и аккуратно спрятала его под соломенным матрасом, чтобы сохранить на потом, хотя приносить пищу в барак считалось серьезным нарушением.
Когда охранник подошел к нашим нарам и начал откидывать одеяла, то, к моему изумлению, обнаружил там книгу Марии Домбровской.
– Что это?
Он ударил по лицу одну из наших товарок по нарам – девушку, которой было всего пятнадцать. На щеке у нее появилась кровоточащая царапина – там, где кожу содрал золотой перстень эсэсовца.
– Это мое, – сказала Агнат, выступая вперед.
Я сомневалась, что книга ее. Агнат была родом из маленькой польской деревушки и едва могла читать надписи на табличках, куда ей справиться с романом. Но она гордо стояла перед охранником и заявляла свои права на книгу. Ее вывели из барака и выпороли до потери сознания. Я вспомнила совет матери, который она дала, когда начались выселения: «Будь человеком». Агнат была им, и даже больше.
Мы с Дарьей и Хеленой, пятнадцатилетней девушкой, подобрали Агнат и принесли ее в барак. Поделились с ней своей вечерней едой, потому что она была не в состоянии подняться на ноги и получить свою пайку. Другая женщина, бывшая в прежней жизни медсестрой, как могла, промыла и кое-как перевязала раны от кнута.
Мы жили со вшами и крысами. Воды для мытья у нас почти не было. Раны Агнат воспалились, набухли от гноя. По ночам она не могла найти удобную позу.
– Завтра мы отведем тебя в госпиталь, – сказала ей Дарья.
– Нет, – воспротивилась Агнат. – Если я туда пойду, то обратно не вернусь.
Госпиталь находился рядом с крематорием и потому его называли «комнатой ожидания». Лежа рядом с Агнат, я ощущала лихорадочный жар ее тела. Она схватила меня за руку:
– Обещай мне, – но не закончила фразу, или, может быть, я не услышала окончания, потому что заснула.
На следующее утро, когда Тварь вошла и заорала на нас, мы с Дарьей, как обычно, сбегали в туалет, а потом выстроились на поверку. Агнат не было. Тварь выкрикнула ее номер дважды, а потом указала на нас.
– Найдите ее! – потребовала она, и мы с Дарьей вернулись в барак.
– Может, ей совсем худо и она не в силах подняться, – прошептала Дарья, когда мы увидели очертания тела Агнат под тонким одеялом.
– Агнат, – прошептала я и тронула ее за плечо. – Ты должна встать. – (Она не двигалась.) – Дарья, думаю… думаю, она…
Я не могла произнести это, потому что тогда смерть станет реальностью. Одно дело видеть вдалеке вонючий дым и гадать, что происходит в том здании, и совсем другое – знать, что всю ночь ко мне было прижато тело мертвой женщины.
Дарья наклонилась и закрыла глаза Агнат, потом взяла ее руку, которая уже коченела.
– Чего ты встала, – буркнула Дарья, и я, нагнувшись над нарами, взяла вторую руку Агнат.
Поднять ее было нетрудно, она почти ничего не весила. Мы положили ее руки себе на плечи, как школьные подружки, которые позируют для фотографии, и потащили тело Агнат во двор, чтобы его все-таки сосчитали, потому что, если отсутствует хотя бы одна арестантка, все начнется сначала. Мы держали Агнат в вертикальном положении два с половиной часа, пока шла перекличка, над ее глазами и ртом вились мухи.
– Почему Бог поступает так с нами? – пробормотала я.
– Бог ничего с нами не делает, – ответила Дарья. – Это немцы.
Когда перекличка закончилась, мы положили тело Агнат в повозку вместе с еще десятью женщинами, умершими в нашем бараке той ночью. Я подумала: что случилось с книгой Домбровской? Уничтожил ли ее какой-нибудь немецкий солдат? Или в мире, дошедшем до такого одичания, еще осталось место подобной красоте?
В Освенциме ничего не росло – ни трава, ни грибы, ни сорняки, ни лютики. Пейзаж был пыльный и серый, пустырь.
Я думала об этом каждое утро, пока нас строем вели на работу мимо мужских бараков и безостановочно работавшего крематория. Нам с Дарьей повезло, потому что нас назначили в «Канаду». Это была зона, где сортировали вещи тех, кого привезли на поездах. Ценности переписывали и отдавали охранникам, которые относили их эсэсовским офицерам, ответственным за доставку этих «трофеев» в Берлин. Одежду отправляли куда-то еще. Оставались вещи, никому не нужные, – очки, протезы, фотографии. Они подлежали уничтожению. «Канадой» это место называли потому, что мы все представляли себе эту страну землей изобилия, и разумеется, именно такую картину наблюдали каждый день, когда в сараях появлялись новые стопки чемоданов, прибывавших с новым транспортом. Кроме того, в «Канаде», если охранник отворачивался, можно было стащить пару перчаток, нижнее белье, шапку. У меня не хватало смелости делать это, однако ночи становились все холоднее. Стоило рискнуть и вынести наказание, зато под рабочим платьем у меня появилось бы что-нибудь теплое.
Но наказание нам грозило реальное и весьма суровое. К тому же за нами пристально следили охранники, поторапливали нас и размахивали винтовками. Да еще эсэсовский офицер, отвечавший за «Канаду», полдня шнырял между нами – проверял, не крадем ли мы. Это был невзрачный мужчина ростом чуть выше меня. Я видела, как он тащил куда-то заключенную, которая спрятала в рукав робы золотой подсвечник. Мы не видели, как ее били, но слышали. Нарушительницу порядка оставили лежать без сознания перед бараками; офицер вернулся и шагал по проходам, где мы работали, с таким лицом, будто его сейчас вырвет. От этого он выглядел по-человечески, а если он человек, то как может творить с нами такое?
Мы с Дарьей обсудили это.
– Скорее всего, его расстроило, что ему пришлось испачкать руки. И что ты переживаешь? – удивилась Дарья, пожимая плечами. – Тебе нужно знать только одно: он монстр.
Но монстры бывают разные. Я же много лет писала книгу про упыря. Но упыри – это восставшие из гробов мертвецы. А есть злые духи, которые берут власть над живыми людьми. У нас в Лодзи была соседка, мужа которой забрали в больницу, и когда он вернулся домой, то забыл, как зовут его жену и где он живет. Он пинал ногами кошку, чертыхался, как матрос, и выглядел совершенно непохожим на человека, которого она прежде знала и любила. Ей пришлось позвать знахарку. Пришедшая в дом старуха сказала, что ничего нельзя сделать, так как в ее мужа, пока тот лечился, вселился диббук – дух умершего человека – и он в новом теле будет совершать самые ужасные поступки, какие не сумел совершить в своем старом; разум ее супруга захвачен злым духом, как пустующий дом незаконным жильцом.