Наверное, так же думала младшая из сестер, оставшаяся в моем бараке, когда начала переправлять порох мятежникам. Она ничем не отличалась от Баси. Они обе просто искали выход.
Я была так рассеянна, что гауптшарфюрер спросил, не болит ли у меня голова. Голова болела, но я знала, что станет только хуже, когда я по окончании работы вернусь в барак.
Как оказалось, я беспокоилась напрасно. Младшую сестру и четвертую девушку повесили сразу после захода солнца, перед поверкой. Я старалась не смотреть на виселицы, проходя мимо, но слышала, как скрипит дерево, когда поворачиваются на веревках тела этих жутких балерин, и как хлопает ткань их юбок под порывами ветра.
Однажды ночью стало так холодно, что, когда мы проснулись, волосы у нас были покрыты инеем. Утром, когда нам раздавали пайки, старшая по бараку взяла у одной из женщин оловянную кружку с кофе и подбросила ее вверх. Выплеснувшаяся жидкость мигом замерзла, превратившись в огромное белое облако. Патрульные собаки, стоявшие рядом с охранниками на поверке, скулили, приподнимали с обледенелой земли то одну лапу, то другую и поджимали хвосты. А у нас до полной потери чувствительности немели руки и ноги. По дороге на работы мы кутались в шарфы, стараясь уберечь от обморожения носы и щеки.
На той неделе температура опустилась так низко, что в нашем бараке умерли двадцать две женщины. Четырнадцать других, которых отправили работать на улице, упали от изнеможения и замерзли насмерть. Дарья принесла мне из «Канады» для утепления рейтузы и свитер. Цены на одеяла на лагерном черном рынке выросли вчетверо.
Никогда еще я не радовалась так своей работе на гауптшарфюрера, но Дарье, продолжавшей трудиться в стылых бараках «Канады», грозила смерть от переохлаждения. Поэтому я, как делала уже несколько раз, когда гауптшарфюрер ушел за обедом, быстро напечатала на украденном у него личном бланке записку с требованием, чтобы заключенная А18557 явилась к нему в кабинет. Надев куртку, шапку, варежки и шарф, я быстро пошла в «Канаду», чтобы доставить записку и привести подругу в тепло, пусть и всего на несколько минут.
Мы взялись под руки и прижались друг к дружке. Дарья сунула мне в рукавицу кусочек шоколада, который умыкнула во время работы. Мы не разговаривали; это отнимало слишком много сил. Даже войдя в здание, мы продолжали делать вид, что Дарью вызвал к себе гауптшарфюрер.
Мы прошли мимо эсэсовских офицеров и охранников, отводя от них глаза. Меня они уже хорошо знали, ничего подозрительного. По привычке, подойдя к двери, я повернула ручку и сперва заглянула внутрь на случай, если просчиталась со временем и гауптшарфюрер вернулся.
В комнате кто-то был.
Позади стола гауптшарфюрера был сейф. Там хранились деньги, которые находили в «Канаде» и каждый день под замком отправляли из лагеря. Всякий раз, совершая обход «Канады», гауптшарфюрер опустошал стоявший в центре барака ящик, куда складывали ценности. Более мелкие вещи, вроде векселей, монет и бриллиантов, приносили в его кабинет. Насколько я знала, шифр от сейфа был известен только самому гауптшарфюреру.
Но в тот момент перед его открытой дверцей стоял шутцхафтлагерфюрер. Я поняла, что совершила ошибку.
Он засовывал пачку денег во внутренний карман своего мундира.
Глаза его широко раскрылись, и он уставился на меня, будто я призрак.
Упырь.
Существо, которое должно быть мертвым.
Я поняла: он решил, что меня отправили в расход на прошлой неделе, когда оберфюрер из Ораниенбурга приехал и ликвидировал всех евреев, занимавших привилегированные места в лагере.
В панике я попятилась из комнаты. Нужно было поскорее убираться отсюда и вытащить Дарью. Но даже если бы нам удалось прорваться сквозь ограждение из колючей проволоки и сбежать в Россию, это едва ли бы спасло нас. Раз мне известно, что шутцхафтлагерфюрер – вор, я могла выдать его, пока работаю здесь. А значит, ему придется избавиться от меня.
– Беги! – крикнула я Дарье, а рука шутцхафтлагерфюрера сомкнулась на моем запястье. Дарья замешкалась, и этого мгновения хватило начальнику лагеря, чтобы другой рукой вцепиться ей в волосы и втащить в кабинет.
Он закрыл за нами дверь.
– Что, по-твоему, ты видела? – грозно спросил он; я замотала головой и опустила глаза в пол. – Говори!
– Я… Я ничего не видела, герр шутцхафтлагерфюрер.
Дарья тихонько взяла меня за руку.
Начальник лагеря уловил это легкое движение, шорох наших платьев. Не знаю, о чем он подумал в тот момент. Что мы передаем записку? Что у нас есть какой-то секретный код? Или просто решил: если отпустит нас, я расскажу подруге о его поступке, и тогда два человека будут знать эту постыдную тайну.
Он выхватил из кобуры пистолет и выстрелил Дарье в лицо.
Она упала, продолжая держать мою руку. Со стены у нас за спиной, будто от взрыва, полетели куски штукатурки, в воздух взвилось пыльное облако. Я закричала. Кровь моей лучшей подруги брызнула мне в лицо, на платье; я ничего не слышала, оглушенная выстрелом. Упала на четвереньки, обняла тело Дарьи в ожидании предназначенной мне пули.
– Райнер? Ради бога, что ты здесь делаешь?
Голос гауптшарфюрера доносился будто из туннеля, будто меня обернули в несколько слоев ваты. Я посмотрела на него, не переставая кричать. Шутцхафтлагерфюрер схватил меня за шиворот и поднял на ноги.
– Я поймал этих двух, они воровали у тебя, Франц. Хорошо, что я зашел сюда как раз вовремя.
Он протянул ему деньги, которые не успел засунуть в карман.
Гауптшарфюрер поставил на стол поднос с едой и посмотрел на меня:
– Ты это сделала?
Мой ответ не имел значения. Это было ясно. Даже если бы гауптшарфюрер поверил мне, его брат стал бы следить за мной, выжидая момент для расправы, чтобы я не могла рассказать об увиденном.
О боже, Дарья!
Я всхлипнула и покачала головой:
– Нет, герр гауптшарфюрер.
Начальник лагеря засмеялся:
– А ты думал, она ответит иначе? И зачем ты вообще ее спрашиваешь?
На щеке у гауптшарфюрера дернулся мускул.
– Ты знаешь, есть определенный порядок, – сказал он. – Провинившихся заключенных следует сажать под арест, а не расстреливать на месте.
– Что ты собираешься делать? Донесешь на меня? – Брат не ответил ему, и тогда лицо шутцхафтлагерфюрера налилось краской, будто он был пьян. – Здесь я устанавливаю порядки! Кто посмеет спорить со мной? Эта заключенная была поймана, когда крала собственность Рейха. – (Это было то же самое нарушение, которое впервые привело меня в этот офис.) – Я застал ее в момент преступления. То же следует сделать с ее сообщницей, даже если она твоя маленькая шлюшка. – Шутцхафтлагерфюрер пожал плечами. – Если ты не накажешь ее, Франц, это сделаю я. – В подтверждение своих слов он снова взвел курок пистолета.
Я почувствовала, как что-то теплое льется по моей ноге, и поняла, к своему ужасу, что описалась. Небольшая лужица растеклась по полу между деревянными башмаками.
Гауптшарфюрер шагнул ко мне.
– Я не делала того, что он говорит, – прошептала я.
За пазухой у меня лежал блокнот с десятью написанными прошлой ночью страницами. Александр сидит в тюремной камере. Ания прорывается в застенок, чтобы увидеть его утром накануне казни. «Прошу тебя, – молил он ее, – сделай для меня одну вещь».
«Все, что хочешь», – пообещала Ания.
«Убей меня», – сказал он.
Если бы это был обычный день, гауптшарфюрер сел бы за стол, а я читала бы ему вслух. Только это не был обычный день.
За четыре месяца, что я проработала у гауптшарфюрера, он пальцем меня не тронул. А теперь тронул. Он прикоснулся рукой к моей щеке так нежно, что у меня на глаза навернулись слезы. Он погладил мою кожу, как сделал бы любовник, и посмотрел мне в глаза.
А потом ударил так сильно, что свернул мне челюсть.
Когда я уже не могла подняться, когда я харкала кровью в рукав, чтобы не захлебнуться, когда шутцхафтлагерфюрер был удовлетворен, гауптшарфюрер остановился. Он, шатаясь, отошел от меня, как будто выходил из транса, оглядел свой разгромленный кабинет и приказал:
– Убери здесь.
Он оставил меня под надзором охранника, которому было велено отвести меня в тюрьму, как только я закончу. Я осторожно расставила по местам мебель, морщась от боли при каждом резком движении или наклоне. Я смела штукатурную пыль руками, то и дело бросая взгляд на Дарью, лежавшую на полу, и каждый раз меня едва не выворачивало. Поэтому я сняла куртку и накрыла тело подруги. Оно уже коченело, руки были холодные и не гнулись. Меня начало трясти – от холода? от горя? от шока? Я пошла в кладовку и взяла там тряпки и ведро. Вымыла пол. Дважды я теряла сознание от боли, и оба раза охранник пинал меня сапогом и приводил в чувство.
Когда кабинет был убран, я подняла Дарью на руки и зашаталась под тяжестью ноши. Она ничего не весила, но и я сама тоже. Следуя приказаниям охранника, я отнесла свою лучшую подругу – все еще завернутую в мою куртку – из административного здания к телеге, стоявшей на задворках «Канады». В ней лежали другие тела: людей, умерших ночью; людей, умерших днем за работой. Я напрягла все силы и положила тело Дарьи на телегу. Я не залезла туда вслед за ней только по одной причине: Дарье противно было бы видеть, что я сдалась.
Охранник схватил меня за руку и попытался оттащить от телеги. Я вырвалась, рискуя получить новое наказание. Сняла с Дарьи куртку и надела. В ней не осталось тепла, которое передалось бы мне. Я взяла руку подруги, забрызганную мелкими красными, похожими на сыпь при кори каплями ее же собственной крови, и поцеловала.
Прежде чем девушку, вернувшуюся в наш барак из тюрьмы, повесили, она жарким шепотом рассказывала о Stehzelle – стоячей камере, куда нужно залезать через крошечную дверцу, как собака в конуру. Камера эта очень узкая и высокая, так что в ней вообще нельзя сесть. Узникам приходилось стоять всю ночь, а по ногам у них сновали мыши. Утром заключенных выпускали оттуда и отправляли работать на весь день.