В ту ночь одна женщина, сильно обжегшая руки, кричала от боли. Я лежала рядом с ней и пыталась успокоить ее, кладя ей на ожоги снег.
– Это поможет, – говорила я, – только не сбрасывай его.
Но она была из Венгрии и не понимала меня, а я не знала, чем еще помочь ей.
Через несколько часов появился палач. Встал надо мной и пристрелил ее, а сам отправился обратно – туда, где спали офицеры. Я закашлялась от пороховой пыли, прикрыла рот шарфом. Другие женщины вообще никак не отреагировали.
Я расшнуровала ботинки на ногах покойницы и сняла их. Ей они больше не нужны. Они оказались слишком большие, но все же это лучше, чем деревянные башмаки.
На следующее утро, прежде чем покинуть устроенный офицерами лагерь, мне велели затушить костер. Засыпая его снегом, я заметила среди углей обгорелые остатки картофелин. Я подобрала одну. От моего прикосновения она рассыпалась и превратилась в пепел. Но должна же в ней остаться какая-то питательная ценность? Я быстро-быстро насыпала в карманы несколько горстей этого пепла и много дней потом, пока шла, засовывала пальцы в карманы и выскребала оттуда щепотки золы, которую считала пищей.
Так мы двигались две недели, я подумала о поляке, который призывал меня бежать, и наконец поняла: мы сдаемся постепенно, у этого процесса есть уровни. Одни женщины сбрасывали деревянные башмаки, потому что натертые ими мозоли не позволяли идти в них дальше, но в результате получали обморожения и умирали от гангрены, другие просто ложились и не вставали, зная, что умрут через считаные минуты. Похоже, все мы приближались к гибели – неуклонно, шаг за шагом. В конце концов никого из нас не останется в живых.
Что ж, возможно, это и было целью нашего бесконечного похода.
А потом, казалось, нам была дарована капля милосердия – близилась весна. Дни становились теплее, снег местами таял. Это было поистине подарком небес – скоро появится зелень, а значит, будет еда. Но в то же время это затрудняло доступ к воде, к тому же дороги развезло, и нам приходилось топать, увязая в грязи. Мы проходили через деревни, где ночевали на улицах, а эсэсовцы по очереди спали в домах и церквях. По утрам нас снова уводили в лес, где военным самолетам сложнее было заметить колонну.
Однажды посреди дня мне поручили толкать тележку с полевой кухней. Я шла впереди других заключенных и первая заметила что-то торчащее из грязи.
Огрызок яблока!
Кто-то выбросил его в лесу. Может, фермер или мальчик, который вприпрыжку бежал по тропинке среди деревьев и весело насвистывал.
Я посмотрела на эсэсовца, шагавшего рядом с мной. Если я быстро отбегу в сторонку, подберу огрызок и суну в карман, он, может, и не заметит. Мне было ясно: еще шесть шагов… пять… четыре… и мы пройдем мимо, тогда будет поздно. Напряжение, разлившееся по нашим потрепанным рядам, говорило об одном: не только я приметила добычу.
Бросив ручки тележки, я кинулась к огрызку.
Но эсэсовец оказался проворнее – успел схватить меня прежде, чем я дотянулась до вожделенной еды, оттащил в хвост колонны, а там меня взяли под руки двое охранников, чтобы я не успела смешаться с остальными узницами. Я знала, что сейчас будет, уже видела такое прежде: когда мы остановимся отдохнуть, палач отведет меня в лес и пристрелит.
Колени у меня дрожали, идти было трудно. Полевая кухня впереди колонны остановилась, настало время готовить ужин. Палач взял меня за руку и отвел в сторону от других женщин.
Я была единственной, подлежавшей расстрелу этим вечером. Наступали сумерки, в небе появились лиловые полосы, при других обстоятельствах это зрелище заворожило бы меня. Палач жестом показал, чтобы я опустилась перед ним на колени. Я так и сделала, но сложила руки вместе и начала молить его:
– Прошу вас, если вы не убьете меня, я дам вам кое-что.
Не знаю, почему я так сказала, ничего ценного у меня не было. Из Нойзальца я взяла только то, что было на мне надето.
А потом вспомнила блокнот в кожаной обложке, засунутый за пояс платья.
Ничто не выдавало в стоявшем передо мной головорезе любителя литературы, он, вероятно, и читать-то не умел. Но я подняла руки, показывая, что сдаюсь, после чего медленно засунула одну под робу, чтобы достать блокнот, в котором записывала свою историю.
– Прошу вас, – повторила я, – возьмите это.
Палач нахмурился, ему явно не хотелось заключать сделку. Сперва. Но у кого из заключенных был такой прекрасный блокнот в кожаном переплете? Я прочла на лице палача немудреную мысль: а не записано ли в этой книжице что-то важное?
Громила потянулся ко мне. Как только его пальцы сжали блокнот, я схватила свободной рукой горсть грязи и кинула ему в глаза.
Мне не удалось бы сбежать, если бы не несколько сопутствующих обстоятельств.
1. Настали сумерки, и это сильно затрудняло моим преследователям погоню. Деревья превратились в целящихся из ружей солдат; валуны напоминали вражеские танки, а звук шагов любого лесного зверя вызывал страх, не засада ли это?
2. При эсэсовцах не было собак, этот переход, видимо, посчитали слишком утомительным для животных, так что никто не мог выследить меня по запаху.
3. Грязь.
4. Охранники были не менее утомлены маршем, чем заключенные.
Я бежала, пока не выбилась из сил. Сзади раздавались крики искавших меня эсэсовцев. Я споткнулась, упала и скатилась на дно какой-то ложбины. Уже почти стемнело. Присыпав себя палыми листьями, землей и сухими ветками, я лежала и боялась вздохнуть. В какой-то момент немцы, которые цепочкой прочесывали лес, прошли мимо меня, один наступил мне на кисть руки, но я не издала ни звука, и он не заметил, что я прячусь у него под сапогом.
Наконец эсэсовцы скрылись из виду. Я прождала всю ночь, не сомкнув глаз, спать было страшно, и весь день, прежде чем поверила, что меня не ищут, и только тогда начала пробираться сквозь лес. Взошла луна, из чащи доносились голоса перекликавшихся диких зверей. Когда я уже приготовилась к неминуемой встрече с волками, появился просвет между деревьями, за ним – открытое пространство, а на нем какой-то сарай с широкой кровлей, стог сена.
В сарае пахло свиньями и курами. Когда я забралась внутрь, птицы усаживались на насест, шушукались друг с другом, как старые сплетницы, и были так увлечены своими разговорами, что даже не подняли тревожного гомона при моем появлении. Я ощупью пробиралась в темноте и испуганно сжалась, задев металлическую бадью. Но, несмотря на раздавшийся грохот, никто не пришел, и я продолжила обшаривать сарай.
Рядом с загородкой свинарника обнаружилась глубокая деревянная бочка, полная корма. Я засунула в нее обе руки и стала есть горстями странную смесь из опилок, патоки и овса. Нельзя набивать желудок слишком быстро, убедила я себя, зная, что от этого мне станет плохо, и оторвалась от бочки. Перебравшись через низкую загородку, я отпихнула с дороги двух огромных свиней и зарылась руками в их корыто. Картофельные очистки. Кожура от яблок. Хлебные горбушки.
Это был настоящий пир.
Наконец я легла между двумя свиньями, греясь об их щетинистые спины и скрываясь за ними. Впервые за пять лет я заснула, так плотно набив себе живот, что, даже если бы захотела, не могла бы впихнуть в себя больше ни кусочка. Мне снилось, что палач все-таки пристрелил меня, потому что я явно оказалась на Небесах. По крайней мере, я так думала, пока не проснулась оттого, что кто-то приставил к моему горлу вилы.
Женщина была примерно того же возраста, что моя мать, заплетенные в косы волосы уложены на голове в виде венца; по сторонам от рта скобки-морщины. Она ткнула своим оружием мне в горло, и я отползла назад, свиньи хрюкали и повизгивали вокруг.
Я вскинула руки вверх, показывая – сдаюсь, я не опасна! – и крикнула:
– Bitte![65] – с трудом поднимаясь на ноги. Из-за слабости мне пришлось ухватиться за загородку, чтобы сделать это.
Женщина подняла вилы, но потом медленно, невыносимо медленно, опустила их и прижала к телу, будто ставя преграду между мной и собой. Она склонила голову набок и рассматривала меня.
Могу себе представить, что́ она видела. Скелет, с ног до головы облепленный грязью. Полосатая арестантская роба, затасканная розовая шапка и варежки.
– Bitte, – снова пробормотала я.
Женщина приставила вилы к стене и выбежала из сарая, закрыв за собой тяжелую дверь.
Свиньи жевали шнурки моих ворованных ботинок. Курицы, сидевшие на перегородке, отделявшей курятник от свинарника, хлопали крыльями и кудахтали. Я отодвинула задвижку на деревянных воротцах, чтобы выйти наружу. Жена фермера ушла, потому что испугалась, но это не означает, что она уже не идет обратно вместе с мужем, вооруженным ружьем. Я быстро набила карманы свинячьим кормом, потому что не знала, когда еще мне удастся раздобыть себе еду. Однако не успела я выскользнуть за дверь, как она отворилась снова.
На пороге стояла жена фермера с караваем хлеба, кружкой молока и тарелкой сосисок. Она подошла ко мне и прошептала:
– Ты должна поесть.
Я замялась, размышляя, не ловушка ли это. Но я была слишком голодна, чтобы упустить такой шанс. Я схватила сосиску с тарелки и запихала в рот. Оторвала кусок от хлеба и сунула за щеку, так как челюсть у меня продолжала болеть и жевать было трудно. Жадно осушила кружку с молоком, чувствуя, как оно струйками течет по подбородку и шее. Сколько времени я не пила свежего молока? Потом я вытерла рукой рот и смутилась: что ж это я веду себя как животное на глазах у этой доброй женщины.
– Откуда ты? – спросила она.
Фермерша говорила по-немецки, значит мы, наверное, уже перешли границу Германии. Возможно ли, чтобы обычные люди здесь не представляли, что творится в Польше? Эсэсовцы совсем заморочили им голову? Не успела я придумать ответ, как она покачала головой:
– Лучше не говори мне. Оставайся. Тут безопасно.
Как я могла довериться ей? Большинство немцев, с которыми свела меня судьба, – жестокие звери без зачатков совести, это верно. Но были же и герр Бауэр, и герр Фассбиндер, и гауптшарфюрер.