Кость разломилась в ее пользу. Но это было не важно.
В ту ночь, когда капо пришел забрать мертвецов, первым он вынес тело Суры.
Я слушала, как Тауба, потрясенная утратой, причитает по покойнице. Она уткнулась лицом в одеяло – единственное, что осталось ей от дочери. Но, даже заглушаемые тканью, ее крики превращались в визг; я заткнула уши, но это не помогло. Крики становились кинжалами, нацеленными мне прямо в лицо. Я с удивлением наблюдала, как они пронзают мою дряблую кожу, но из ран не течет кровь, из них вылетает огонь.
Минка. Минка?
В поле зрения вплыло лицо Таубы, будто я лежала на дне моря и смотрела на солнце.
Минка, у тебя жар.
Меня трясло, одежда пропиталась потом. Я знала, что меня ждет: через пару дней мне конец.
А потом Тауба сделала нечто невероятное. Она взяла свое одеяло, разорвала его пополам и одной его половиной обернула мои плечи.
Если мне суждено умереть, я хотела бы сделать это на своих условиях, как моя сестра. Это будет не грязный барак, заваленный больными людьми. Я не допущу, чтобы последним, кто примет решение обо мне, был охранник, который потащит мой труп куда-нибудь разлагаться под полуденным солнцем.
Поэтому, едва держась на ногах, я вышла наружу, где воздух был прохладнее, завернулась в одеяло и упала на землю.
Я знала, что облегчаю кому-то жизнь – спасаю от необходимости утром выволакивать мое тело из барака. А пока, сотрясаемая лихорадкой, я лежала и смотрела в ночное небо.
В Лодзи звезд было видно немного. Это слишком большой и шумный город. Но отец показывал мне разные созвездия, когда я была девочкой и мы на каникулах ездили в деревню. В домике у озера, который мы снимали, нас было всего четверо; мы ловили рыбу, читали, гуляли по округе и играли в триктрак. Мама всегда побеждала в карточных играх, зато отец вылавливал самых крупных рыбин.
Иногда ночью мы с отцом спали на террасе, где воздух был такой свежий, что его можно было пить, а не просто дышать им. Отец показал мне Льва – созвездие, которое находится прямо над головой. Оно названо в честь другого мифического чудища – Немейского льва, гигантского свирепого зверя, которого не пронзить ни кинжалом, ни мечом. Первым заданием Геракла было убить его, но герой быстро сообразил, что льва не поразить стрелами. Вместо этого Геракл загнал его в пещеру, оглушил ударом по голове и задушил. В доказательство своей победы он использовал львиные когти, чтобы снять с него шкуру.
«Видишь, Минка, – говорил отец. – Все возможно. Даже самые ужасные звери могут однажды превратиться в отдаленное воспоминание». Он брал мою руку и водил моим пальцем по самым ярким звездам созвездия. «Смотри, – говорил он, – вот голова и хвост. А здесь сердце».
Я была мертва и смотрела на крыло ангела. Белое и бесплотное, оно трепетало и порхало где-то на краю моего поля зрения.
Но если я мертва, почему голова у меня тяжелая, как наковальня? Почему я до сих пор ощущаю жуткую вонь этого места?
Я с трудом села и поняла: то, что я приняла за крыло ангела, на самом деле флаг – полотнище ткани, трепетавшее на ветру. Оно было привязано к охранной вышке, стоявшей напротив барака, где я жила.
На вышке никого не было.
На соседней тоже.
Вокруг не ходили эсэсовцы. Ни одного немца. Точка. Лагерь превратился в город-призрак.
К этому моменту некоторые из заключенных сообразили, в чем дело.
– Вставай! – крикнула мне какая-то женщина. – Вставай, они все ушли!
Меня смело потоком людей, устремившихся к изгороди. Они оставили нас здесь подыхать с голоду? Хватит ли у кого-нибудь сил разорвать колючую проволоку?
Вдалеке показались фургоны с красными крестами на боках. В тот момент я поняла: не важно, хватит ли у нас сил. Есть другие люди, которые проявят силу ради нас.
Есть моя фотография, снятая в тот день. Я однажды видела ее по телевизору в документальном фильме про пятнадцатое апреля 1945-го, когда британские танки подошли к Берген-Бельзену. Я была потрясена, увидев свое лицо на скелете. Я даже купила копию этого фильма, чтобы прокрутить, остановиться на нужном моменте и убедиться. Но да, это была я, в той самой розовой шапке и варежках, с одеялом Суры на плечах.
До сих пор я никому не говорила, что узнала себя на том снимке.
В день, когда британцы освободили нас, я весила тридцать килограммов. Ко мне подошел человек в форме, и я упала ему на руки, не в силах держаться на ногах. Он подхватил меня и отнес в палатку, которая служила лазаретом.
– Вы свободны, – звучало из громкоговорителей на английском, на немецком, на идише и на польском. – Вы свободны, успокойтесь. Еду подвозят. Помощь идет.
Вы спросите меня, почему я ничего не рассказывала об этом?
Это потому, что я знаю, какое сильное воздействие может оказать история. Она может спасти жизнь. Но может быть выгребной ямой, зыбучим песком, в котором вязнешь, из которого не можешь выбраться.
Вы, вероятно, думаете, что выступление в суде со свидетельствами о чем-то подобном что-то изменило бы, но это не так. В газетах я читала об истории, которая повторяется. В Камбодже. В Руанде. В Судане.
Правда намного сложнее вымысла. Некоторые выжившие хотят говорить только о том, что произошло. Они ходят в школы, музеи и храмы, выступают с рассказами. Так для них жизнь обретает смысл, полагаю. Я слышала, они говорят, что чувствуют – это их долг, может быть, даже причина для того, чтобы жить дальше.
Мой муж – твой дедушка, – бывало, говорил: «Минка, ты была писателем. Представь, какую историю ты могла бы рассказать».
Но именно потому, что я была писателем, я и не могла этого сделать.
Оружие, которое есть в распоряжении автора, не безупречно. Некоторые слова бесформенны и затерты. К примеру, «любовь». Я могу написать слово «любовь» тысячу раз, и оно будет наполняться тысячей разных смыслов для разных читателей.
Какой смысл пытаться записать на бумаге эмоции, которые слишком сложны, слишком огромны, слишком ошеломляющи, чтобы ограничить их алфавитом?
Любовь – не единственное ущербное слово.
Ненависть – тоже.
Война.
И надежда. О да, надежда.
Понимаешь, почему я не рассказывала свою историю?
Если ты прожила ее, то знаешь, что не существует слов, которыми это можно описать, хотя бы близко.
А если нет, то все равно не поймешь.
Часть третья
Как замечательно, что никому не нужно ждать ни минуты, прежде чем начать улучшать мир.
Он был проворнее меня и сильнее. А когда наконец схватил, то зажал мне рот, чтобы я не кричала, и потащил в заброшенный сарай, где швырнул на пыльную копну сена. Я смотрела на него и удивлялась: как же можно было не заметить, кто он такой на самом деле?
– Меня ты тоже убьешь? – с вызовом спросила я.
– Нет, – тихо ответил Алекс. – Я делаю, что могу, для твоего спасения.
Он просунул руку в разбитое окно и взял горсть снега, помял его в ладонях, потом вытер их о разодранную рубашку.
Сквозь прорехи в ней видны были свежие раны на его плечах, груди и спине. Но, кроме них, еще десяток тонких нитяных следов от заживших порезов по всему предплечью и запястью до самой ладони.
– После того как он напал на тебя, – продолжил Алекс, – я стал делать это. Пока пек хлеб.
– Я не понимаю…
В лунном свете шрамы на его руке напоминали серебристую лестницу.
– Не по своей воле я стал таким, – сдержанно проговорил Алекс. – Я стараюсь держать Казимира под замком, чтобы его никто не видел. Кормлю его сырым мясом, но он всегда голоден. Я делаю, что могу, лишь бы естество не одерживало над ним верха. Себя я тоже пытаюсь обуздывать. Обычно мне это удается. Но один раз он сбежал, когда я ушел, чтобы достать ему еды. Я направился по его следам в лес. Он напал на твоего отца, когда тот рубил дрова для печи, но у твоего отца был топор. Когда я подбежал, чтобы отвлечь Казимира, это дало ему шанс дать отпор. Он рубанул Казимира по бедру. Я рванулся, чтобы выхватить у него топор. И не знаю, запах крови или адреналин у меня внутри… – Алекс отвернулся. – Я не знаю, почему это случилось, почему я не смог сдержаться. Он все-таки мой брат. Это мое единственное оправдание. – Алекс взъерошил рукой волосы, и они встали у него на голове петушиным гребнем. – Я понимал, если такое случится опять, хотя бы раз, это будет уже слишком. Нужно было найти какой-то способ, чтобы защитить других людей, на всякий случай. И я попросился работать у тебя.
Я посмотрела на его шрамы, вспомнила, как он каждый день пек для меня булочку и просил съесть ее всю. Вспомнила проданные на этой неделе багеты и покупателей, которые говорили, что их вкус был сродни религиозному опыту. Пришла мне на память и старуха Сал, которая говорила, что защититься от упыря можно, только испив его крови. Я подумала про розовый оттенок теста и поняла, о чем говорил мне Алекс.
Он пускал себе кровь, чтобы спасти нас всех от себя.
Сейдж
Моя бабушка выживала дважды. Задолго до того, как я узнала, что она имеет какое-либо отношение к Холокосту, она поборола рак.
Я была совсем крошкой, года три. Сестры отправлялись в школу на весь день, а мама брала меня к бабушке каждое утро, когда дед уходил на работу, чтобы она не оставалась одна, пока выздоравливает. Бабушке полностью удалили грудь. Она лежала на диване, я, сидя за кофейным столиком, смотрела «Улицу Сезам» и раскрашивала картинки, а мама прибиралась, мыла посуду и готовила еду. Каждый час бабушка делала зарядку – «ползла» пальцами по стене рядом с диваном, стараясь вытянуть руку как можно дальше. Это был способ восстановить поврежденные во время операции мышцы.
Каждое утро сразу по прибытии мама отводила бабушку в ванную принимать душ. Она закрывала дверь, расстегивала молнию на бабушкином домашнем халате и оставляла ее мыться самостоятельно. Через пятнадцать минут мама тихо стучала в дверь и входила. Появлялись они вместе: бабушка пахла тальком, была одета в свежий халат, волосы на затылке мокрые, а остальные почему-то сухие.