Откапываю в гараже велосипед, на котором в последний раз ездила, когда училась в колледже. Шины у него сдуты, но я нахожу ручной насос и кое-как накачиваю их. Потом быстро замешиваю на кухне тесто и пеку маффины и штрейзели. От румяных кексиков еще идет пар, когда я заворачиваю их в фольгу, аккуратно кладу в рюкзак и качу на велике к дому Джозефа. Кручу педали и взбираюсь на холмы Новой Англии, сердце у меня стучит. Я думаю о вчерашнем рассказе бабушки. Вспоминаю историю о детстве Джозефа. Это два скоростных поезда, которые мчатся навстречу друг другу и непременно столкнутся. Я не в силах остановить их, но и отвернуться не могу.
Доезжаю до дома Джозефа запыхавшись, обливаясь потом. Увидев меня, он озабоченно хмурится:
– С тобой все в порядке?
Тяжелый вопрос.
– Я приехала на велосипеде. Моя машина в ремонте.
– Ну, – произносит он, – рад тебя видеть.
Хотелось бы мне сказать то же самое. Но теперь, когда я вижу морщины Джозефа, они разглаживаются, и у меня перед глазами встает суровое лицо шутцхафтлагерфюрера, который воровал, лгал, убивал. Забавно, но он добился своего: я поверила в его историю. Так сильно поверила, что едва сдерживаю подкатывающую к горлу тошноту.
Ева выскакивает из дверей и приплясывает у моих ног.
– У меня есть для тебя кое-что, – говорю я. Запустив руку в рюкзак, достаю свежеиспеченные маффины.
– Думаю, дружба с тобой сильно вредит моей талии, – говорит Джозеф.
Он приглашает меня в дом. Я занимаю свое обычное место напротив него у шахматной доски. Он ставит чайник и возвращается с двумя чашками кофе.
– Сказать по правде, я не был уверен, что ты еще придешь. Я тебе такого порассказывал в прошлый раз… Это нелегко переварить.
«Вы даже не представляете насколько», – думаю я.
– Многие люди, услышав слово «Освенцим», сразу представляют тебя чудовищем.
Его слова наводят меня на мысль о бабушкином упыре.
– Думаю, вы и хотели, чтобы я так решила.
Джозеф морщится:
– Я хотел, чтобы ты возненавидела меня настолько, что захотела бы убить. Но я не понимал, что почувствую при этом сам.
– Вы назвали это «Жопой мира».
Джозеф слегка вздыхает:
– Мой ход, да?
Он подается вперед и съедает одну из моих пешек конем-пегасом. Двигается медленно, осторожно. Этакий безобидный старикашка. Я вспоминаю рассказ бабушки, как у него тряслась рука. Смотрю, как он снимает мою пешку с инкрустированной шахматной доски, но его движения вообще неуверенны, так что я не могу судить, получал ли он когда-то в прошлом ранение, последствия которого должны сказываться до сих пор.
Джозеф ждет, пока я сосредоточусь на доске, и только после этого начинает говорить:
– Несмотря на репутацию, сложившуюся у Освенцима сейчас, я считал это хорошим назначением. Я был в безопасности; меня не пристрелят русские. В лагере был небольшой поселок, куда мы ходили есть и выпивать, даже на концерты. Когда мы там отдыхали, создавалось впечатление, что войны вовсе нет.
– Мы?
– С братом, он работал в четвертом секторе… в администрации. Он был бухгалтером, складывал цифры и отправлял счета коменданту. Я был намного выше его рангом. – Джозеф смахивает крошки с салфетки на тарелку. – Он отчитывался передо мной.
Я прикасаюсь пальцем к дракону-офицеру, и Джозеф издает горлом низкий звук.
– Нет? – спрашиваю я.
Он качает головой. Тогда я переношу руку к кентавру, единственной оставшейся у меня ладье.
– Значит, вы возглавляли администрацию?
– Нет. Я служил в Третьем секторе. Я был шутцхафтлагерфюрером СС, начальником женского лагеря.
– Вы были хозяином фабрики смерти, – сухо произношу я.
– Не хозяином, – замечает Джозеф, – но в руководящем составе. И к тому же я не знал, что происходит в лагере, когда прибыл туда в сорок третьем.
– И вы думаете, я в это поверю?
– Могу сказать тебе лишь то, что знаю. Моя работа не имела отношения к газовым камерам. Я следил за заключенными, которых оставляли в живых.
– Вам приходилось отбирать их?
– Нет. Я присутствовал, когда прибывали поезда, но отбором занимались лагерные врачи. А я в основном наблюдал.
– Надзирал, – едко говорю я.
Менеджер для неуправляемых.
– Именно.
– Кажется, вас ранили на фронте.
– Да… но не так сильно, чтобы я не мог справляться с этим.
– Значит, вы отвечали за женщин-заключенных.
– Это было делом моей подчиненной, Aufseherin СС. Два раза в день она проводила переклички.
Вместо того чтобы сделать ход ладьей, я тянусь к своей белой королеве, изящно вырезанной русалке. Я достаточно хорошо научилась играть в шахматы, чтобы понимать: то, что я собираюсь сделать, неразумно, из всех фигур королева – самая ценная, и ее нужно беречь до последнего.
Я передвигаю русалку на свободное поле, прекрасно понимая, что ставлю ее на пути коня-пегаса Джозефа.
Старик смотрит на меня:
– Ты делаешь это специально.
Я встречаюсь с ним взглядом:
– Предположим, я учусь на своих ошибках.
Джозеф съедает мою королеву, как я и ожидала.
– Чем вы занимались? – спрашиваю я. – В Освенциме?
– Я тебе говорил.
– Не совсем так. Вы говорили, чем не занимались.
Ева ложится у ног Джозефа.
– Ни к чему тебе слышать это от меня. – (Я молча смотрю на него.) – Я наказывал тех, кто не справлялся с работой.
– Потому что они падали с ног от голода.
– Не я создал эту систему.
– Но вы ничего не сделали, чтобы прекратить это, – замечаю я.
– Что ты хочешь от меня услышать? Что мне жаль?
– Как же я могу простить вас, если вы ни о чем не жалеете?! – Вдруг я замечаю, что перешла на крик. – Я не могу это сделать, Джозеф. Найдите кого-нибудь другого.
Старик ударяет кулаком по столу, отчего шахматные фигурки на доске подпрыгивают.
– Я убивал их. Да. Ты это хочешь услышать? Вот этими руками убивал. Вот. Больше тебе ничего знать не нужно. Я был убийцей и за это заслуживаю смерти.
Я делаю глубокий вдох. Лео разозлится на меня, но кто, как не он, должен понимать, что я чувствую, слушая, как Джозеф рассказывает об офицерских застольях и виолончельных концертах, когда моя бабушка в то же самое время лизала пол, где был пролит суп.
– Вы не заслуживаете смерти, – жестко говорю я. – Во всяком случае, на ваших собственных условиях, раз не позволяли другим людям такой роскоши. Я надеюсь, вы умрете медленной, мучительной смертью. Нет, на самом деле, я надеюсь, что вы будете жить вечно, чтобы ваше прошлое грызло вас и сводило в гроб долго-долго.
Я перевожу ладью на другую сторону доски и занимаю позицию, которую больше не защищает конь Джозефа.
– Шах и мат, – говорю я, поднимаюсь и ухожу.
На улице я сажусь на велосипед и оглядываюсь. Джозеф стоит в дверях:
– Сейдж, прошу тебя, не надо…
– Сколько раз вы слышали эти слова, Джозеф? – спрашиваю я. – И сколько раз услышали их?
Только увидев Рокко за кофемашиной, я понимаю, как соскучилась по работе в «Хлебе нашем насущном».
– Мне лгут глаза? – говорит Рокко. – Смотри, что кот принес. / Пропавшую пекаршу.
Он выходит из-за прилавка, чтобы обнять меня, и, не спрашивая, начинает готовить мне латте с корицей и соевым молоком.
Народу больше, чем обычно, но, впрочем, в это время дня я, как правило, уже не здесь, а еду домой спать. У кассы стоят мамаши в спортивных костюмах, за столиками сидят молодые люди, яростно стучащие по клавишам ноутбуков, и кучка пожилых Красных Шапочек, которые едят один на всех шоколадный круассан. Это зрелище заставляет меня перевести взгляд на стену за прилавком – корзины полны отлично испеченных багетов, маслянистых бриошей, манных булок. Не вызвана ли эта возросшая популярность новым пекарем, который подменил меня?
Рокко, видимо, читает мои мысли, потому что кивает в сторону пластиковой вывески на стене у меня за спиной: «ДОМ ИИСУСОВА ХЛЕБА».
– К нам так и прут, / Но быть святым / Не значит быть голодным, – говорит он. – Молюсь я об одном, / Чтоб ты вернулась, / Иначе Мэри сдаст.
Обхохочешься.
– Я тоже по тебе скучаю, Рокко. Но где же все-таки наш благословенный босс?
– Где-то в святилище / Плачет, что чудо / Не послано Богом.
Переливаю свой латте в одноразовый стаканчик и, срезая путь, через кухню иду в святилище. На кухне безупречная чистота. Емкости с заквасками расставлены на полках аккуратнейшим образом, в соответствии с датами; мешки с разной мукой и зернами подписаны и стоят в алфавитном порядке. Деревянная столешница, на которой я формую хлеб, протерта; огромный миксер застыл в углу, как окаменевший дракон. Чем бы ни занимался тут Кларк, он делал все хорошо.
Это заставляет меня еще сильнее почувствовать себя неудачницей.
Я наивно полагала, будто без меня и моих рецептов «Хлеб наш насущный» – ничто. Теперь мне ясно, что это не так. Вероятно, он изменился, но в конечном счете без меня можно обойтись. Пекарня всегда была мечтой Мэри, а я только болталась рядом – сбоку припёка.
Поднимаюсь по Святой лестнице и нахожу Мэри стоящей на коленях посреди зарослей аконита. Она занята прополкой, на руках у нее резиновые перчатки длиной почти до локтей.
– Рада, что ты заглянула. Я думала о тебе. Как твоя голова? – Она смотрит на синяк, оставшийся после аварии, который я прикрыла челкой.
– Нормально, – отвечаю я. – Рокко говорит, Иисусов хлеб все еще кормит твой бизнес.
– Пятистопным ямбом, не иначе…
– И похоже, Кларк прекрасно справляется с выпечкой.
– Да, – без обиняков отвечает Мэри. – Но как я тебе сказала в тот вечер, он – не ты. – Она встает и крепко обнимает меня. – Ты уверена, что с тобой все в порядке?
– Физически – да. Эмоционально? Не знаю, – признаюсь я. – Тут случилась небольшая драма с моей бабушкой.
– О, Сейдж, как мне жаль… Я могу что-нибудь сделать?
Хотя мысль, что бывшая монахиня станет участвовать в истории с пережившей Холокост старушкой и бывшим нацистом, – как убойная строчка в анекдоте, именно это и привело меня сегодня в пекарню.