меется:
– Как-нибудь вы придете сюда, и мы с вами сыграем на пару. Я вас всему научу.
– Договорились, – заверяю я ее и вытираю салфеткой губы. – И спасибо вам за… ну за все. Но нам с Сейдж, наверное, пора уйти.
Минка обнимает внучку на прощание и прижимает к себе немного крепче, чем обычно, так же поступали и другие бывшие узники, которых я видел. Как будто им невыносимо расставание с тем хорошим, что есть в жизни.
Я держу холодные и хрупкие, как опавшие листья, руки Минки:
– То, что вы сделали сегодня… Я даже не могу как следует отблагодарить вас за это. Но…
– Но это еще не все, – говорит Минка. – Вы хотите, чтобы я пришла в суд и сделала это снова.
– Если вы готовы, то да, – признаюсь я. – Свидетельства выживших узников всегда имели огромное значение. И ваши показания – это не просто идентификация личности. Вы своими глазами видели, как он совершил убийство.
– Мне предстоит увидеться с ним?
Я не сразу решаюсь ответить.
– Если вы не хотите, мы можем записать ваши показания на видео.
Минка смотрит на меня:
– Кто там будет?
– Я, историк из моего отдела, оператор, адвокат обвиняемого и Сейдж, если вы захотите.
Старушка кивает:
– Это я могу. Но если мне нужно будет увидеться с ним… Не думаю… – Голос ее стихает.
Я уважительно киваю. И порывисто целую Минку в щеку на прощание:
– Вы чудо, Минка!
В машине Сейдж набрасывается на меня:
– Ну? И что дальше? Ты получил, что хотел, да?
– Даже больше, чем нужно. Твоя бабушка – просто золотая жила. Одно дело – опознать преступника, и она в конце концов указала на шутцхафтлагерфюрера, но, кроме того, рассказала нам о его эсэсовском прошлом такое, чего никто, кроме моего отдела, никогда не узнал бы.
Сейдж качает головой:
– Я не понимаю.
– Это кажется нелепым, но в концлагерях существовали представления о допустимых и недопустимых способах убийства заключенных. Офицеры, не выполнявшие установленных правил, получали дисциплинарные взыскания. Одно дело – пристрелить заключенного, у которого нет сил подняться на ноги, но убить безо всякой причины – это значило лишить Рейх работника, а нацисты нуждались в рабочей силе. Конечно, никого на самом деле не волновала участь заключенных, так что нарушавшего порядки офицера в лучшем случае могли шлепнуть по руке, однако в личных делах эсэсовцев то и дело встречаются упоминания о разбирательствах нарушений дисциплины. – Я смотрю на Сейдж. – В досье на Райнера Хартманна есть параграф, где говорится, что он представал перед особой комиссией за неправомочное убийство заключенной.
– Дарьи? – спрашивает Сейдж.
Я киваю:
– Имея показания твоей бабушки, нам легко доказать, что человек, которого она опознала, и тот, который признался тебе, что его настоящее имя Райнер Хартманн, – одно и то же лицо.
– Почему ты не сказал мне, что в досье есть эти сведения?
– Потому что у тебя нет допуска к секретной информации, – говорю я. – И еще я не мог рисковать, ты могла повлиять на показания своей бабушки.
Сейдж оседает в кресле:
– Значит, он говорил мне правду. Джозеф. Райнер. Как бы его ни звали.
– Похоже на то.
Я вижу шквал эмоций на лице Сейдж – она пытается примирить в своем сознании Джозефа Вебера с его прошлым. Теперь, когда подтверждение получено, сделать это не стало проще. А Сейдж к тому же приходится бороться с чувством, что она предает человека, которого считала другом.
– Ты поступила правильно, придя ко мне. То, что он попросил тебя сделать, – это не правосудие. И точка.
Сейдж не поднимает глаз:
– Вы его сразу арестуете?
– Нет. Сперва я съезжу домой.
Взгляд Сейдж взлетает вверх.
– Сейчас?
Я киваю:
– Мне многое нужно сделать, прежде чем мы двинемся дальше.
Ехать совсем не хочется. Я бы лучше пригласил Сейдж на обед. Мне нравится смотреть, как она наспех печет что-нибудь. Мне нравится смотреть на нее, точка.
– Значит, ты поедешь в аэропорт? – спрашивает Сейдж.
Она как будто тоже немного разочарована известием, что я уезжаю?
Нет, я просто вижу то, что хочу увидеть. У нее есть парень. Женатый, конечно, но главное – Сейдж сейчас никого себе не ищет.
– Да, – отвечаю я. – Позвоню своей секретарше. Вероятно, найдется какой-нибудь вечерний рейс в Вашингтон. – А про себя думаю: «Попроси меня остаться».
Сейдж встречается со мной взглядом:
– Ну… если тебе нужно ехать, может, заведешь машину?
Лицо мое вспыхивает от смущения. Эта нагруженная смыслами пауза, оказывается, вовсе не была полна невысказанных слов, ее вызвал не запущенный двигатель.
Вдруг раздается звонок телефона. Сейдж ерзает на сиденье, вынимая его из кармана шортов.
– Да… Это Сейдж Зингер. – Глаза ее расширяются. – Он в порядке? Что случилось? Я… Да, я понимаю. Спасибо. – Закончив разговор, она смотрит на зажатый в руке мобильник так, будто это граната, и говорит: – Джозефа увезли в больницу. Звонили оттуда.
Из нашего укрытия за дровяным сараем на участке Баруха Бейлера мы видели все: Казимир в цепях на поспешно сколоченном помосте; Дамиан с дикой яростью орет на него, брызгая слюной в лицо мальчика. Опьяненный властью, Дамиан обращается к жителям деревни, сбившимся в кучу под сияющим голубизной небом. Капитан стражников поймал не одного преступника, а двух. Теперь-то деревенские жители точно в безопасности? И могут вернуться к нормальной жизни?
Одна ли я понимала, что это невозможно?
Нет. Алекс тоже это знал. Вот почему он пытался загладить вину брата.
– Друзья! – широко раскинув руки, провозгласил Дамиан. – Мы изловили чудовище! – (Толпа, жадно заглотив его слова, взревела.) – Мы похороним упыря так, как его следовало похоронить изначально: лицом вниз, на перекрестке дорог, пронзив сердце дубовым колом.
Алекс рядом со мной задергался. Я успокоила его, мягко придержав за плечо, и шепнула:
– Не надо. Разве ты не видишь, что это все – ловушка для тебя?
– Мой брат не может сам себя сдерживать. Это не значит, что его поступки правильны, но я не могу сидеть здесь…
Дамиан подозвал одного из солдат:
– Сперва мы убедимся, что он действительно мертв и не оживет. А сделать это можно только одним способом.
Солдат вышел вперед со страшной кривой косой. Лезвие сверкнуло, как драгоценный камень. Он занес орудие над головой, а Казимир прищурился на солнце, пытаясь разглядеть, что происходит.
– Три, – начал отсчет Дамиан. – Два. – Он повернулся и посмотрел в сторону нашего укрытия, – значит, с самого начала знал, где мы. – Один.
Лезвие с визгом прорезало воздух, голова Казимира отскочила от тела. Помост залило кровью. Она стекала тонкой струйкой с края и бежала ручейком по земле к толпе зрителей.
– Неееет! – завопил Алекс.
Он оторвался от меня и кинулся к помосту, а стражники бросились ему наперерез. Но Алекс больше не был человеком. Он кусался и царапался, отбросив семерых мужчин с силой целой армии, когда толпа рассеялась, чтобы укрыться.
Когда остался только Дамиан, без своего защитного эскорта, Алекс шагнул вперед и зарычал. Дамиан поднял было меч, но выронил его, развернулся и дал дёру.
Не успел он добежать и до середины площади, как Алекс настиг его, схватил и повалил на спину, пусть ясное голубое небо станет последним, что тот увидит. А потом одним резким, винтящим движением вырвал у него сердце.
Сейдж
В больнице пахнет смертью. Слишком чисто, слишком прохладно. Стоило мне войти сюда, и я сразу вернулась на три года назад, когда сидела здесь и смотрела, как постепенно угасает мама.
Мы с Лео стоим в коридоре рядом с палатой Джозефа. Врач сказал мне, что Джозефа привезли сюда для промывания желудка. Очевидно, у него возникла побочная реакция на какое-то лекарство, волонтер из движения «Еда на колесах» нашел его лежащим на полу без сознания.
«Кто же сегодня вечером позаботится о Еве?» – думаю я.
Лео в палату не пустят, только меня. Джозеф сказал, что я его ближайшая родственница. Довольно странное заявление, если учесть, что он просил меня убить его.
– Не люблю больницы, – говорю я.
– А кто их любит.
– Не знаю, что мне делать, – продолжаю шепотом.
– Ты должна поговорить с ним, – отвечает Лео.
– Хочешь, чтобы я убеждала его, мол, нужно поправляться, а сам потом выпроводишь его из страны и он умрет в тюремной камере?
Лео обдумывает мои слова:
– Да. После суда.
Его прямота шокирует меня настолько, что я мигом возвращаюсь в настоящее, киваю, набираю в грудь воздуха и вхожу в палату Джозефа.
Несмотря на рассказ бабушки, на фотографию из «коллекции» Лео, Джозеф – всего лишь старик, только оболочка от того головореза, каким он был когда-то. Под голубым больничным одеялом проступает костлявое тело, редкие седые волосы взлохмачены. Трудно поверить, что когда-то один вид этого человека наводил на других людей ужас.
Джозеф спит, его левая рука закинута за голову. Шрам на внутренней стороне плеча, рядом с подмышкой, который он мне показывал, хорошо виден – блестящая темная пуговица с неровными краями размером с монету в 25 центов. Оглянувшись через плечо, я вижу в коридоре Лео, он не отрывает от меня глаз. Поднимает руку, давая знать, что он рядом.
Снимаю на камеру мобильника шрам Джозефа, чтобы Лео тоже его увидел.
Быстро сую телефон в карман, как только в палату входит медсестра.
– Вы та девушка, о которой он говорил? – спрашивает она. – Циннамон, да?
– Сейдж, – весело поправляю ее я, думая, видела ли эта женщина, как я делала снимок? – Та же полка со специями, но другая банка[70].
Медсестра смотрит на меня с недоумением:
– Что ж, вашему другу мистеру Веберу очень повезло, что его вовремя нашли.
Найти его должна была я.