– Можно мне минутку побыть с ней наедине?
Адам кивает и мягко откидывает крышку гроба. Дверь за ним тихо закрывается.
На бабушке красная шерстяная юбка с черной отделкой. Ленты на вороте блузки завязаны бантом и напоминают распустившийся у горла цветок. Ресницы отбрасывают тени на щеки, слегка подкрашенные румянами. Седые волосы аккуратно причесаны и уложены, как обычно после похода в салон красоты, а бабушка посещала его два раза в неделю, сколько я себя помню. Адам и его сотрудники превзошли себя. Глядя на бабушку, я невольно вспоминаю Спящую красавицу, Белоснежку, а еще думаю о женщинах, которые, пробудившись от ночного кошмара, начали новую жизнь.
Бабушка пробуждалась так не один раз.
Когда умерла мама, мне не хотелось прикасаться к ней. Я знала, что сестры наклонятся и поцелуют ее в щеку, обнимут в последний раз. Но меня физический контакт с мертвым телом просто ужасал. Я знала, что он будет совсем не таким, как прежде, когда я приходила к матери за утешением, жалась к ней и она обнимала меня. А если теперь это невозможно, зачем притворяться?
Но у меня нет выбора.
Я беру бабушкину левую руку. Она холодная и неожиданно твердая, как у кукол, с которыми я играла в детстве. В рекламе уверяли, что они совсем как живые, но ничего живого в них не было. Я расстегиваю манжету и отодвигаю рукав, обнажая предплечье.
Во время церемонии прощания гроб будет закрыт. Никто не увидит татуировку, сделанную ей в Освенциме. И даже если кто-нибудь заглянет внутрь, как я, шелковая блузка скроет это свидетельство прошлого. Но бабушка так старалась, чтобы никто не опознал в ней бывшую заключенную концлагеря, что я чувствую себя обязанной сохранить ее тайну, что бы ни случилось дальше.
Я достаю из сумочки маленький тюбик с густым тональным кремом и осторожно замазываю им татуировку. Жду, пока крем подсохнет, проверяю, не видны ли цифры. Потом застегиваю манжету и, поднеся бабушкину руку к лицу, крепко прижимаюсь губами к ладони, будто вкладываю в нее гладкий камушек, который она заберет с собой на память.
– Бабушка, когда повзрослею, я буду такой же храброй, как ты.
Я закрываю гроб и осторожно, чтобы не размазать макияж, вытираю пальцем слезы. Делаю несколько глубоких вдохов и на нетвердых ногах иду в фойе при входе в похоронное бюро.
Адам не ждет меня за дверью. Но это не важно, я знаю, где тут что. Шагаю по коридору, лодыжки подкашиваются – на ногах у меня туфли на высоком каблуке, а я к такой обуви не привыкла.
В фойе вижу Адама и Пеппер, они тихо разговаривают с кем-то, но кто это, мне не видно из-за их спин. Наверное, это Саффрон приехала раньше остальных. Услышав мои шаги, Адам оборачивается, и вдруг я вижу, что говорят они вовсе не с моей сестрой.
Комната кружится, будто я катаюсь на карусели.
– Лео? – шепчу, уверенная, что мне это чудится, но он успевает подхватить меня за миг до того, как я рухну на пол.
Долгое время я просто плакала.
Каждый полдень Алекса приводили на деревенскую площадь и наказывали за то, что сделал его брат. Обычного человека это убило бы. Но для Алекса ежедневная порка стала лишь еще одним кругом ада.
Я прекратила печь. Что за жизнь в деревне без хлеба! Нечего преломить с родными за столом, нечем сдобрить разговор, нечем побаловать любимую. Из-за отсутствия хлеба люди ощущали внутреннюю пустоту, хотя другой пищи у них было предостаточно.
Однажды я пошла пешком в соседний городок. Именно оттуда прибыли к нам Алекс с братом. Дома там стояли такие высокие, что, если попытаешься увидеть их крыши, шея заболит. Там я отыскала одно особенное здание. Книг там было что зерен в мешке с пшеницей. Я сказала сидевшей за столом женщине, что́ мне нужно, и она отвела меня по винтовой металлической лестнице туда, где на встроенных в стены полках стояли древние тома в кожаных переплетах.
Там я узнала, что упыря можно убить несколькими способами.
Можно закопать тело глубоко под землю, придавив положенным на живот камнем.
Можно вбить ему в голову гвоздь.
Можно смолоть высушенный плодный пузырь, вроде того, в каком родился Казимир, и скормить его упырю.
Либо можно найти труп человека, превратившегося в упыря, и пронзить ножом его сердце. Из него польется кровь жертв.
Часть этих сведений наверняка бабкины сказки, но последнее, я знала, правда: потому что, если Алекс пронзит себе сердце, мне суждено истечь кровью и умереть.
Лео
Она похожа на енота.
Изможденного, очумелого, прекрасного енота.
Под глазами – темные круги от туши и недосыпа, наверное, и два ярких пятна на щеках. Руководитель похорон (оказавшийся тем же женатым парнем Сейдж, с которым я познакомился несколько дней назад; городишко этот, видно, совсем уж тесен) дал мне влажное полотенце, чтобы положить ей на лоб, отчего челка у нее намокла, а вокруг воротника черного платья появилось мокрое пятно.
– Привет, – говорю я, когда Сейдж открывает глаза. – Я слышал, у тебя есть такая привычка.
Позвольте вам сказать, я изо всех сил стараюсь, чтобы меня не стошнило прямо здесь, в кабинете директора похоронного бюро. Атмосфера этого места меня просто вымораживает, что довольно удивительно для человека, который целыми днями копается в фотографиях жертв нацистских концлагерей.
– Как ты? – спрашивает Сейдж.
– Этот вопрос должен задать тебе я.
Она садится:
– Где Адам?
А чего я ждал? Нас будто разделяет невидимая стена. Я отодвигаюсь от Сейдж, создавая между нами дистанцию, и говорю деловитым тоном:
– Конечно, я приведу его.
– Я не просила тебя об этом. – Голос Сейдж тонкий, как веточка. – Откуда ты узнал… – Она не заканчивает фразу, это ни к чему.
– Я звонил тебе, когда вернулся в Вашингтон. Но ты не брала трубку. Я забеспокоился. Ты, конечно, не считаешь девяностопятилетнего старика угрозой для себя, но я видел, как такие кадры наставляли пистолеты на агентов ФБР. В конце концов кто-то ответил. Твоя сестра Саффрон. Она рассказала про Минку. – Я смотрю на Сейдж. – Мне очень жаль. Твоя бабушка была совершенно особенной женщиной.
– Что ты здесь делаешь, Лео?
– Думаю, это вполне очевидно…
– Я понимаю, ты пришел на похороны, – перебивает меня Сейдж. – Но почему?
У меня в голове возникают разные ответы: потому что прийти сюда – это правильно; потому что в нашем отделе принято ходить на похороны бывших узников, которые выступали в качестве свидетелей; потому что Минка стала участницей моего расследования. Но настоящая причина того, что я здесь, – это мое желание быть рядом с Сейдж.
– Я, конечно, совсем мало был знаком с твоей бабушкой, но по тому, как она смотрела на тебя, когда ты не видишь, понял, что для нее семья – главное в жизни. Как и для большинства евреев. Это стало частью коллективного бессознательного. – Я бросаю взгляд на Сейдж. – Вот я и подумал, что сегодня могу побыть твоей семьей. – Сейдж застывает в неподвижности, потом я вижу, что по ее щекам текут слезы, и тянусь к ней сквозь невидимую стену, беру за руку. – Это мелочь, но все же: ты плачешь как от радости, что в День благодарения за столом появился нежданный гость, или вроде как от ужаса, если бы вдруг узнала, что кто-то из твоих дальних родственников извращенец?
С губ Сейдж срывается смешок.
– Не знаю, как ты это делаешь.
– Что делаю?
– Возвращаешь меня к жизни, – говорит Сейдж. – Но все равно спасибо.
Барьер между нами, который я вообразил, мгновенно рушится. Я сажусь на диван рядом с Сейдж, и она кладет руку мне на плечо легко и просто, словно всю жизнь так делала.
– А если это мы виноваты?
– Из-за того, что вынудили рассказать свою историю?
Сейдж кивает:
– Не могу отделаться от ощущения, что если бы я не завела речь об этом… если бы ты не показал ей фотографии…
– Ты этого не знаешь. Перестань терзать себя.
– Просто это так обыденно, понимаешь? – едва слышно говорит она. – Пережить Холокост и умереть во сне… В чем тогда смысл?
Я на мгновение задумываюсь:
– Смысл в том, что ей довелось умереть во сне. После ужина с внучкой и весьма симпатичным юристом. – Я не выпускаю руки Сейдж из своей; ее пальцы безупречно сплетаются с моими. – Может быть, она умерла всем довольной. Может быть, она успокоилась, Сейдж, и почувствовала, что все будет хорошо.
Церемония по всем статьям организована отлично, но я почти не слежу за ней, а все время оглядываюсь по сторонам – не появится ли Райнер Хартманн. Я и теперь еще не исключаю такую возможность. Убедившись наконец, что он не придет, сосредоточиваю внимание на Адаме, который скромно стоит в глубине зала, как и подобает руководителю похорон, и пытается не смотреть на меня волком всякий раз, как Сейдж берет мою руку или утыкается лицом мне в плечо.
Не стану скрывать, это довольно приятно.
Когда в старшей школе мне дала отставку девушка, желавшая встречаться вечерами по пятницам с кем-нибудь более популярным, мама говорила: «Лео, не переживай. Отверженные наследуют землю». Вероятно, это правда.
Но, кроме того, мама сказала бы мне, что флиртовать с женщиной, скорбящей на похоронах бабушки, – это прямая дорога в ад.
Я не знаю никого из присутствующих, только Дейзи, которая тихо сморкается в полотняный платочек. По окончании церемонии Адам объявляет, когда и где будет проводиться шива. Он также называет две благотворительные организации, предложенные Пеппер, куда можно переводить пожертвования в память о Минке.
У могилы я стою позади Сейдж, сидящей между своими старшими сестрами. Они похожи на нее, но слишком яркие – райские птицы по бокам от примулы. Когда настает очередь Сейдж кидать в могилу ком земли, руки у нее трясутся. Она бросает три горсти. Остальные присутствующие – в основном пожилые люди, видимо друзья родителей Сейдж, – тоже сыплют землю. Я бросаю свою горсть последним и догоняю Сейдж. Не говоря ни слова, она снова сплетает свои пальцы с моими.