В доме Сейдж покомандовали ее сестры – подготовили к принятию друзей и родственников, которые соберутся на поминки, и теперь он совсем не похож на тот, что я видел несколько дней назад. Мебель переставлена, чтобы все, кто придет, поместились. Зеркала завешены в знак траура. На всех горизонтальных поверхностях расставлены угощения. Сейдж смотрит на втекающую в двери череду людей и судорожно вздыхает:
– Все будут разговаривать со мной. Я этого не вынесу.
– Вынесешь. Я буду рядом, – подбадриваю ее я.
Как только мы оказываемся в доме, нас окружают желающие выразить соболезнования.
– Твоя бабушка была моей партнершей по бриджу, – говорит одна нервная, похожая на птицу женщина.
Плотный мужчина с золотыми карманными часами и усами в виде велосипедного руля, напоминающий персонажа с карточки «Шанс» для игры в «Монополию», крепко обнимает Сейдж и раскачивает из стороны в сторону ее хрупкую фигурку.
– Бедняжка, – с чувством произносит он.
Мое внимание привлекает лысеющий мужчина с уснувшим годовалым ребенком на руках.
– Я не знал, что Сейдж с кем-то встречается. – Он неловко протягивает мне руку, которой поддерживает пухлые ножки сына. – Добро пожаловать в цирк. Я Энди. Вторая половинка Пеппер.
– Лео, – представляюсь я и пожимаю его руку. – Но мы с Сейдж…
Тут я соображаю, что понятия не имею, как она объяснила родным мое присутствие здесь. Разумеется, ее право – рассказать им историю с Джозефом Вебером, если она посчитает это необходимым. Но я не собираюсь огорошивать их новостями, если Сейдж этого не сделала.
– Мы просто работаем вместе, – заканчиваю я.
Энди с сомнением оглядывает мой костюм.
– Вы не похожи на пекаря.
– Я не пекарь. Мы познакомились через… Минку.
– Она была нечто, – говорит Энди. – В прошлом году на Хануку мы с Пеппер возили ее в салон красоты делать маникюр. Ей так понравилось, что она попросила на день рождения сделать ей педофил. – Он смеется.
Но Сейдж услышала наш разговор.
– Энди, тебе кажется смешным, что английский не ее родной язык? А ты хорошо говоришь на польском, немецком и идише?
Парень дико смущается:
– Я не нахожу в этом ничего смешного. Мне это показалось милым.
Я обнимаю Сейдж за плечи и увожу ее в сторону:
– Давай проверим, не нужна ли твоим сестрам помощь на кухне?
Пока я веду Сейдж подальше от мужа Пеппер, она хмурится:
– Вот козел!
– Может быть, – говорю я, – но, если он хочет вспоминать твою бабушку с улыбкой, это не так уж плохо.
На кухне Пеппер кладет кубики рафинада в стеклянную вазочку.
– Я понимаю, можно не покупать сливки, потому что они жирные, но неужели у тебя нет даже молока, Сейдж? – спрашивает она. – Молоко есть у всех, ради бога.
– У меня непереносимость лактозы, – бурчит Сейдж.
Я замечаю, что при разговоре с сестрами она вся скукоживается и тушуется. Как будто пытается стать еще незаметнее, чем обычно.
– Отнеси это туда, – говорит Саффрон. – Кофе уже остыл.
– Привет! – восклицаю я. – Меня зовут Лео. Могу я чем-нибудь помочь?
Саффрон смотрит на меня, потом на Сейдж.
– Кто это?
– Лео, – повторяю я. – Коллега.
– Вы печете? – с сомнением в голосе произносит она.
Я поворачиваюсь к Сейдж:
– Ладно, что не так? Пекари носят костюмы клоунов или я одет как бухгалтер?
– Ты одет как адвокат, – отвечает она. – Поди разберись.
– Вот и хорошо, – говорит Саффрон, проплывая мимо нас с блюдом, – так как это почти преступление, что здесь во всем штате не найти ни одного приличного гастронома. Я что же, должна накормить шестьдесят человек копченой говядиной из дешевого супермаркета?
– Ты сама раньше жила здесь, – бросает ей вслед Сейдж.
Когда ее сестры выходят из кухни и мы остаемся одни, я слышу плач. Но это не Сейдж; она тоже настораживается. Идет на звук к кладовке, открывает дверь и обнаруживает запертую внутри Еву.
– Могу поклясться, для тебя это – ночной кошмар, – тихо говорит Сейдж, берет таксу на руки, но смотрит не на нее, а на людей, собравшихся в доме, чтобы помянуть ее бабушку. Людей, которые хотят сделать ее центром внимания, поделиться с ней воспоминаниями.
Сейдж продолжает держать на одной руке собаку, а я вытаскиваю ее через заднюю дверь кухни во двор и веду к тому месту, где припаркована моя машина из проката.
– Лео! – восклицает Сейдж. – Что ты делаешь?
– А? – произношу я, будто не слышал ее. – Когда ты в последний раз ела?
Это всего лишь ресторан отеля «Кортъярд Марриотт», но я заказываю бутылку дрянного красного вина и бутылку не менее паршивого белого, французский луковый суп и салат «Цезарь» с курицей, жареные куриные крылышки и моцареллу в кляре, пиццу с сыром и пасту фетучини «Альфредо», три шарика шоколадного мороженого и огромный кусок лимонного торта с безе.
Этого хватило бы мне, Сейдж, Еве и остальным постояльцам четвертого этажа, если бы я вздумал пригласить их к нашему столу.
Все сомнения по поводу того, хорошо ли я поступил, похитив скорбящую девушку из дома, где поминают ее покойную бабушку, и тайком протащил таксу в ресторан, куда собакам вход воспрещен, развеиваются по мере того, как на лицо Сейдж возвращаются краски, пока она расправляется с обилием стоящей перед ней еды.
В номере, предназначенном для людей, приехавших по делам, есть небольшая зона отдыха с диваном и телевизором. Мы включили канал, где показывают старые фильмы, и убрали звук. На экране Джимми Стюарт и Кэтрин Хепбёрн о чем-то спорят друг с другом.
– Почему у актеров в старых фильмах такие голоса, будто им челюсти связали проволокой? – спрашивает Сейдж.
Я смеюсь:
– Мало кому известно, но Кэри Грант страдал от дисфункции височно-нижнечелюстного сустава.
– Никто в сороковые не говорил, как шпана из домов на колесах, – размышляет вслух Сейдж. Джимми Стюарт наклоняется к Кэтрин Хепбёрн, и Сейдж произносит за него фразу: – Обещай, что будешь встречаться со мной, Мейбл. Я знаю, ты в другой лиге… но всегда могу начать играть в боулинг по вторникам вечером.
Я усмехаюсь и отвечаю ей за Кэтрин Хепбёрн:
– Прости, Ральф. Я не могу полюбить человека, который думает, что «загрузить посудомоечную машину» – это значит «напоить жену».
– Но, дорогая, – продолжает Сейдж, – что мне делать с этими билетами на гонки?
Кэтрин Хепбёрн откидывает волосы назад.
– А мне какое дело, – говорю я.
Сейдж улыбается:
– Голливуд много потерял.
Она отключает телефон, потому что сестры начнут донимать звонками, как только обнаружат ее отсутствие. Такса посапывает в углу дивана. Экран телевизора вдруг заполняется рекламой. После черно-белой картинки это разноцветье бьет в глаза.
– Наверное, все закончилось, – говорит Сейдж.
Я смотрю на часы:
– Фильм будет идти еще полчаса.
– Я о Райнере Хартманне.
Потянувшись за пультом, я выключаю телевизор:
– Мы теперь не можем получить от твоей бабушки показания в суде или снять их на видео.
– Я могу передать ее слова…
– Это будут показания с чужих слов, – объясняю я.
– Но это несправедливо. – Сейдж, сидя на диване, поджимает под себя ноги. На ней по-прежнему черное платье с похорон, только ноги босые. – Она умерла, а он продолжает жить. Кажется, что все было напрасно. Ей следовало жить дальше, чтобы рассказать свою историю, понимаешь?
– Она это сделала, – замечаю я. – Рассказала тебе, чтобы ты ее сохранила. И теперь, когда она умерла, может быть, настал твой черед.
Мне ясно, что Сейдж не рассматривала смерть бабушки под таким углом зрения. Она хмурится, а потом встает с дивана. Ее сумочка как огромная черная дыра. Трудно представить, что в ней можно что-то найти. Но Сейдж, покопавшись внутри, вытаскивает блокнот в кожаной обложке. Такой мог бы носить в сумке Китс, если бы в его время подобные вещи были в моде.
– Здесь история, о которой она говорила, – та, что спасла ей жизнь. Бабушка снова записала ее после войны. На прошлой неделе она дала мне этот блокнот. – Сейдж садится на диван. – Думаю, ей хотелось бы, чтобы ты ее услышал. Мне тоже хотелось бы.
Когда вам в последний раз читали вслух?
Вероятно, в детстве. И, вспоминая прошлое, вы ощущаете, как уютно вам было тогда, лежа под одеялом или свернувшись у кого-то на руках, пока история опутывала вас своими нитями, как паук паутиной.
Сейдж читает мне о пекаре и его дочери; об опьяненном властью капитане стражи, который любит ее; о череде убийств, произошедших в деревне. Я наблюдаю за ней. Произнося каждую фразу из диалогов, она передает голосом характер героев.
Написанная Минкой история напоминает мне книги братьев Гримм, Исака Динесена, Ганса Христиана Андерсена – то время, когда волшебные сказки не были разбавлены диснеевскими принцессами и танцующими зверюшками, а нагоняли на читателей страх мрачной кровавостью и поджидавшими героев опасностями. В этих старых томах любовь брала свое, а счастливый конец нужно было заслужить. История Минки поучительна, и она меня захватывает, но я отвлекаюсь, зачарованный тем, как ускоряется биение пульса на горле Сейдж, когда она читает отрывок о первой встрече Ании и Алекса – самой невозможной из всех пар.
– Никто, – читает Сейдж, – взглянув на лежащий под скалой осколок кремня или заметив сухую ветку у лесной дороги, не посчитает такую находку чудесной. Но при особых обстоятельствах, если соединить их вместе, можно разжечь огонь, который поглотит весь мир.
Мы превращаемся в упырей из этой истории, бодрствуем всю ночь. Солнце уже выкарабкивается из-за горизонта, когда Сейдж добирается до места, где Алекс попадает в расставленную солдатами ловушку. Он заключен в тюрьму, и его должны замучить до смерти. Если он не убедит Анию, чтобы та из милосердия убила его.
Вдруг Сейдж закрывает блокнот.
– Ты не можешь просто взять и остановиться на этом! – протестую я.
– У меня нет выхода. Это все, что она написала.
Волосы у Сейдж взлохмачены, круги под глазами темные, будто синяки.