«ДЖОЗЕФ ВЕБЕР, р. 20.04.1918, В+»
Вдруг у меня перехватывает дыхание. Я роняю руку старика и задом пячусь в прихожую, где Лео бросил свой кейс, увидев лежащее на полу в гостиной тело. Схватив его, я выскальзываю в коридор как раз в момент прибытия полиции и «скорой». Полицейские начинают говорить с Лео и Джиневрой, а я прохожу в спальню Джозефа.
Сажусь на кровать, открываю защелки на кейсе Лео и вынимаю эсэсовское досье, которое он не дал мне читать несколько дней назад.
На первой странице – фотография Райнера Хартманна.
Адрес в Вевельсбурге.
Дата рождения – в один день с Гитлером, как сказал однажды Джозеф.
И группа крови. Другая…
У Райнера Хартманна была «АВ». Это в СС знали точно и отразили не только в досье, но и в татуировке, которую, по словам Джозефа, он срезал после войны швейцарским армейским ножом. Тем не менее на прошлой неделе, когда его без сознания привезли в больницу, сделанный анализ определил, что его группа крови «В+».
А значит, Джозеф Вебер вовсе не Райнер Хартманн.
Я вспоминаю бабушкин рассказ о шутцхафтлагерфюрере – как у него дрожал пистолет в правой руке. Потом представляю себе Джозефа, сидящего напротив меня в «Хлебе нашем насущном». Он держал вилку в левой! Я настолько глупа, что не заметила этих несоответствий? Или не хотела их замечать?
В коридоре слышны голоса. Я с опаской открываю тумбочку, стоящую с той стороны кровати, где спал Джозеф. Вижу упаковку бумажных салфеток, баночку с аспирином, карандаш и дневник, который старик всегда приносил с собой в «Хлеб наш насущный» и забыл там в тот вечер, когда мы познакомились.
Я заранее знаю, что обнаружу внутри.
Маленькие фотографии с зубчатыми краями аккуратно приклеены за уголки к страницам лицевыми сторонами вниз. Каждую карточку плотно заполняют строчки, написанные тонким аккуратным почерком, который мне знаком, – с острыми пиками и гладкими долинами. Я не умею читать по-немецки, но мне и не нужно, и так ясно, что я нашла.
Осторожно отрываю фотографию от пожелтевшей страницы и переворачиваю ее. На снимке ребенок. Внизу перьевой ручкой написано: «Ания».
Каждая фотокарточка подписана: Герда, Гершель, Хаим.
Сюжет обрывается раньше, чем в том варианте, который давала мне читать бабушка, написанном, когда она восстанавливала эту историю по памяти, уже живя здесь, где ей ничто не угрожало.
Джозеф не Райнер Хартманн, а Франц. Вот почему он не мог рассказать мне, чем занимался каждый день как шутцхафтлагерфюрер: он им никогда не был. Все описанные им лагерные эпизоды взяты из жизни брата. За исключением вчерашнего – о том, как Райнер умирал у него на глазах.
Страшнее всего мое сожаление, что я не сделал этого раньше.
Комната кружится у меня перед глазами, я наклоняюсь вперед и кладу голову на колени. Я убила невинного человека.
Не невинного. Франц Хартманн тоже был офицером СС. Он, вероятно, убивал заключенных в Освенциме, а даже если не делал этого, то все равно был зубцом в механизме машины смерти, и любой международный военный трибунал признал бы его виновным. Я знала, что он жестоко избил мою бабушку, как избивал и других узников. По его собственному признанию, он намеренно дал умереть своему брату. Но разве все это оправдывает мой поступок? Или – как Джозеф – я пытаюсь оправдать то, чему нет оправданий?
Зачем Франц так старательно изображал из себя своего жестокого брата? Потому что винил себя не меньше, чем его, за произошедшее в Германии? Потому что чувствовал вину за смерть брата? Думал ли он, что я не стану помогать ему уйти из жизни, если узнаю, кто он на самом деле?
А я не стала бы?
– Простите, – шепчу я, то ли повторяя просьбу Франца, то ли ища прощения за убийство не того человека.
Блокнот выпадает у меня из рук и в раскрытом виде приземляется на пол. Поднимая его, я замечаю, что бабушкина история обрывается внезапно, но на последних страницах есть другие записи. Три листа пропущены, а потом заметки возобновляются – на английском и более формальным, строгим почерком.
В первом окончании, которое придумал Франц, Ания помогает Алексу умереть.
Во втором Алекс остается в живых и терпит пытки целую вечность.
В третьем наброске Алекса, почти истекшего кровью, возвращает к жизни кровь Ании, и он снова становится хорошим человеком.
В четвертом, хотя Ания отдает Алексу свою кровь и тем поднимает на ноги, он не может побороть терзающее его изнутри зло и убивает ее.
Там придуман десяток разных концовок; видимо, Франц никак не мог решить, какой финал лучше.
«Чем все закончится?» – спросил он.
Теперь я понимаю, что вчера старик дважды солгал мне: он знал, кто моя бабушка. Может, надеялся, что я приведу его к ней? Это да. Только он не собирался убивать ее, как опасался Лео, нет, ему нужно было узнать развязку ее истории. Чудовище и девушка, которая может его спасти: очевидно, Франц в вымышленной Минкой истории прочел свою. Именно поэтому он спас ее тогда, в лагере, и по той же причине теперь ему нужно было знать, спасется он или останется навеки про́клятым.
Но судьба все же сыграла с ним злую шутку, так как бабушка не закончила свою историю. И не потому, что не знала, чем ее завершить; и не потому, что знала и не могла вынести такого конца, как сказал Лео. Она оставила ее неоконченной намеренно, как постмодернистскую картину. Если произведение завершено, оно статично, это замкнутый круг. А если нет, оно принадлежит воображению людей. И остается вечно живым.
Я беру дневник и кладу его в рюкзак.
В коридоре слышны шаги. Вдруг в дверном проеме появляется Лео.
– Вот ты где, – говорит он. – С тобой все в порядке?
Я пытаюсь кивнуть, но у меня плохо получается.
– Полиция хочет поговорить с тобой.
Язык у меня сразу липнет к нёбу.
– Я сказал им, что ты ему самый близкий человек, – продолжает Лео, осматриваясь. – Что ты, вообще, здесь делаешь?
И как мне ответить ему? Этому мужчине, который, вероятно, лучшее, что было в моей жизни, и который живет в узких границах хорошего и дурного, правды и лжи?
– Я… я заглянула в его тумбочку, – говорю я, запинаясь. – Думала, найду там записную книжку с адресами… тех, кому нужно сообщить.
– Нашла что-нибудь? – спрашивает Лео.
Вымысел обретает всевозможные формы и размеры. Тайны, ложь, фантазии. Мы все выдумываем. Иногда, чтобы развлечь других. Иногда потому, что нам самим нужно развеяться.
А иногда потому, что нам приходится.
Я смотрю в глаза Лео и качаю головой.
Благодарности
Эта книга началась с другой – с «Подсолнуха» Симона Визенталя. Во время заключения в нацистском концлагере Визенталя привели к постели умирающего эсэсовца, который хотел покаяться и получить прощение от какого-нибудь еврея. Моральное затруднение, в котором оказался Визенталь, стало отправной точкой для глубокого философского и этического анализа изменения отношений между жертвами геноцида и его преступными устроителями. Это и побудило меня задуматься, что случилось бы, если бы с такой же просьбой несколько десятилетий спустя кто-нибудь обратился к внучке еврея, пережившего Холокост.
Писать роман, в основе которого лежат события, связанные с величайшим преступлением против человечности в истории, – занятие обескураживающее, так как для автора, создающего художественное произведение, правильное изложение событий становится задачей, которая равносильна выражению дани памяти и уважения выжившим и погибшим.
Я в долгу перед многими людьми, которые помогли мне описать мир Сейдж в наши дни и Минки – в прошлом.
За то, что научили меня печь хлеб, и за самые изысканные научные консультации в моей карьере спасибо Филипу Мартину, а Элизабет Мартин и книжному магазину «Еще одна страница» в Арлингтоне, штат Виргиния, за науку, как печь с гнусными намерениями.
За истории о католической школе я благодарю Кэти Десмонд. За помощь в транслитерации терминологии, связанной с танцем, – Элисон Сойер. За объяснения, как складываются отношения в психотерапевтической группе, спасибо Сьюзен Карпентер. За консультации по законодательным вопросам и правоприменительной практике я благодарю Алекса Уайтинга, Фрэнка Морана и Лиз Гешайдт.
В процессе написания этой книги я выставляла на аукцион имя одного персонажа, чтобы помочь в сборе денег для Общества защитников геев и лесбиянок. Спасибо Мэри Деанджелис за ее щедрость и за то, что дала свое имя лучшей подруге Сейдж.
Эли Розенбаум, директор по стратегии и политике отдела по правам человека и специальным расследованиям Министерства юстиции, – это настоящий, ныне живущий охотник за нацистами, который нашел время научить меня тому, что делает, позволил создать героя, используя его личный опыт, и до сих пор убивает драконов. Я безмерно рада знакомству с человеком, который неустанно занимается своим делом. И я ценю то, что он выдал мне писательскую лицензию на получение информации из Национального архива (NARA), обычно у историков на это уходят дни, а не минуты.
Я благодарна Питеру Визеру, который прочел мне первую лекцию по истории Третьего рейха, и Штеффи Гладебек, осветившей для меня эти вопросы с точки зрения немцев. Но больше всего я в долгу перед доктором Питером Блэком, главным историком Мемориального музея Холокоста в США, который терпел мои бесконечные вопросы, с великим терпением помогал мне, поправлял меня, помог составить картину воспитания жизнестойкого нациста и читал отрывки из моей книги для проверки точности исторических фактов. Я вовсе не преувеличиваю, говоря, что не написала бы эту книгу без его участия.
Я благодарна работавшим со мной сотрудникам «Emily Bestler Books / Simon & Schuster»: Кэролин Рейди, Джудит Карр, Кейт Сетруло, Кэролайн Портер, Крису Ллореда, Джинни Ли, Гэри Урда, Лизе Кейм, Рейчел Цугшверт, Майклу Селлеку и многим другим, кто помогал мне. Спасибо классной PR-команде: Дэвиду Брауну, Валери Венникс, Камилле Макдаффи и Кейтлин Картер Зрелак, которым прекрасно удалось пробудить в других людях такой же интерес к моей новой книге, какой испытываю я сама. Я благодарна Эмили Бестлер, ценю твои советы, твою дружбу, твое трепетное отношение к моим писательским трудам и твою способность находить лучшие торговые сайты.