Прогон состоялся. Премьера состоялась. «Браво» кричали. Выбегал на сцену, нас выпихивал, слава тебе Господи, топором не зашиб, не зарубил в драке Бурков. У них с Борькой Щербаковым драка была сумасшедшая по пьесе. И мне перед этим прогоном Ромка тихо подошел и сказал: «Ируся, понимаешь, артисты они у нас хорошие, но могут от волнения чего-нибудь не так сделать». А он поставил потрясающую одну мизансцену, когда Бурков кидает в героя настоящий топор, который летит через всю сцену, и Борька должен успеть увернуться, но упасть. А я бегать должна между ними. И кричать то одному, то второму. Разнимать.
Ромка говорит: «Значит так, вот когда начнется у них драка, когда они в раж войдут, ты до мизансцены этой уйди вот туда, влево, в угол. Поняла меня? В левый угол. Неизвестно, в какую сторону он кинет топор». Я говорю: «Хорошо». Началась сцена. Жуткая. Оба они красные, завелись, мотор и темперамент пошел. Слово за слово, с этим топором. И, конечно, он как шуранул этот топор, который полетел чуть-чуть не в ту сторону, куда планировалось, так меня, как ветром сдуло, в левую кулису. «Убегу, – думаю, – к черту! Провались все пропадом! Ведь топор летит живой! Страшный».
Ну потом мы долго играли этот спектакль. Действительно, все было классно, и надо сказать, что Бурков, конечно, великий артист. В каком бы он ни был внутреннем состоянии, иногда более темпераментный, иногда менее, он очень все профессионально делал. В любой мелочи, не то что кого-то поранить.
Один раз на репетиции что-то такое там с Борькой они неточно сделали. Борька заехал ему в глаз. И вдруг я вижу, у него на наших глазах щека начинает раздуваться. Борька стал нервничать. А Жора – добряк, чудный совершенно парень, он говорит: «Ну все, съемка моя пропала». И начал хихикать: «Вот как хорошо. Я могу на два дня взять отгул. У меня производственная травма. Давайте зафиксируем». И все захихикали, забегали, что-то там ему прикладывали. Достали потом какую-то справку, чтобы он два дня не снимался, потому что синяк под глазом.
У меня было, к сожалению, с Романом Виктюком только два спектакля. В третий раз было совсем другое. У меня наступала цифра, страшно сказать, юбилейная. И первая мысль: как провести юбилей? Ну, естественно, самое простое, привычное – сыграть сцены из спектаклей, отрывки из фильмов, что-то почитать, что-то рассказать. Кто-то выйдет про тебя что-нибудь расскажет. Придут все друзья с цветами, с подарками. Красиво. Музыка звучит. Потом банкет. Вот тебе и юбилей. На сцене.
Так случилось, что я, поскольку всю жизнь стремилась к независимости, много концертировала. Я строила себе программу так: сначала, естественно, какие-то ролики из фильмов. Потом я что-то говорила, иногда импровизационный монолог. А потом стихи с переходом на песню. Поскольку петь я любила всегда, и это делала со студенчества.
На одном из таких концертов, читая монолог, я спела песню Лоры Квинт о любви, очень красивую, как бы из монолога моей роли я перешла в эту песню. За кулисами стоял Лев Лещенко. Он должен был выступать после меня. А он мне всегда очень нравился. Замечательный артист, очень талантливый, очень красивый, с потрясающим голосом, с невероятной энергетикой и обаянием и, мне кажется, с какой-то очень живой творческой душой, поэтому он по сегодняшний день волнует, интересует и нужен, крайне необходим зрителям и людям.
Это очень ценно и дорого, когда артист сохраняет себя, свое «я», свои внутренние возможности, их реализует и не успокаивается, не устает все время что-то искать, творить, пробовать и делать. Он очень гармоничная фигура – Лев Лещенко.
Так вот он подошел ко мне после моего выступления и сказал: «Ирин, у меня будет очень скоро юбилей. 50 лет буду отмечать в концертном зале “Россия”. Я хотел бы тебе предложить: давай вместе с тобой споем одну песню? Очень интересного, талантливого композитора Андрея Никольского. Она легкая. Я ее уже пою. Ну, ты придешь в студию, запишешь там куплетик, и все. Тебе позвонят». Я дала телефон. Звонит Андрей Никольский: «Давайте встретимся». – «Давайте». – «Где?» – «У Художественного театра, Камергерский переулок. А, нет, проезд Художественного театра, дом 3, МХАТ». – «Хорошо».
Тогда у меня была чудная японская машина, которая сломалась и стояла на приколе во дворе. Я без машины поехала на троллейбусе до телеграфа, перехожу, поднимаюсь, и у служебного входа в театр вижу мужчину. Высокий, красивый, в светлой куртке-дубленке, в белых перчатках почему-то (они запомнились сразу же), с голубыми, сияющими глазами, с розовым румянцем. Он представился: «Здравствуйте, я Андрей Никольский». И какой-то луч прямо, знаете, света, воздуха, таланта, энергии сразу же выплеснулся вот в этом «Здравствуйте, я Андрей Никольский». Наверное, я тоже просияла, потом он уже написал песню:
Когда январские печали
Встречали радость февраля,
На узкой улице, в начале,
Впервые встретил я тебя.
И хоть мы были незнакомы,
Я так легко тебя узнал…
Он стоял с огромным магнитофоном. Я повела его наверх. В комнату правления театра. Вхожу в комнату правления, это единственное место, где есть пианино. А там сидит Евстигнеев Женечка. То ли кончалась репетиция, то ли он что-то там делал, не знаю. Я вхожу: «Женечка, мы не помешаем?» – «Нет-нет, я уже ухожу». А я представляю: «Вот, познакомься, это композитор, Андрей Никольский. Мы будем репетировать песню». Он говорит: «Да? Как интересно. Ну, давайте-давайте. Можно послушать?»
Андрей сначала нервничал жутко, не знал, куда воткнуть этот магнитофон. А потом прозвучала первая песня – «Ах, как жаль». Мне понравилось. Женя послушал, и ему тоже понравилось: «Очень хорошо. Извините меня. Я уже должен идти». А я начала отслушивать все то, что он мне показывал. Предлагал просто послушать. Песню «Ах, как жаль» он принес на кассете. Я ее взяла с собой, чтобы учить дома. Она была записана в плюсе и в минусе.
А на следующий день у нас была уже запись. Я вошла в студию фирмы «Мелодия», где звучала фонограмма, уже записанная Львом Лещенко. А потом я вступаю. Я пела так, как я это чувствовала. Смотрю, Лева прислушивается. Потом говорит: «Так, я перепишу себя. Я по-другому сделаю. Давай». И влетает ко мне в студию. И мы начинаем практически записываться вместе.
Задумывалось, что его куплет останется, как есть, я запишу следующий куплет, потом мы с ним вместе, я поверх его голоса, он там в припеве, и я в припеве, а потом нужно просто свести. Но ему, видно, как мне показалось, понравилось, что он захотел войти и записать по-другому, уже вместе со мной.
Мы сделали, как нам показалось, очень красивую песню. Живым дуэтом. И я пела с ним на его юбилее. В первом ряду сидел Андрей Никольский с огромным букетом цветов. Он подарил мне первой цветы. Вот с этой минуты началась моя другая жизнь, полная творчества, связанного с музыкой, с эстрадой, с песнями Никольского.
Именно поэтому у меня родилась идея сделать мой юбилей другим, необычным. И с этим я, конечно же, звоню Роману Григорьевичу Виктюку. Говорю: «Ромочка, а не сделать ли нам юбилей? Приходи». Рома приходит ко мне, мы начинаем все с ним придумывать. Конечно, придумывает все он. Притаскивает какие-то потрясающие тексты, какие-то потрясающие монологи, слова, отбирает песни, которые я должна петь (Андрюшины). Я начинаю записывать его новые песни, некоторые репетирую с оркестром в Театре Эстрады вживую.
Находятся какие-то деньги. Театр Эстрады предлагает сам делать этот юбилей. Продает билеты. Договариваюсь с помощью Андрея с центральным каналом телевидения, не помню, как он тогда назывался.
И вот Роман Виктюк ставит этот мой первый сольный концерт в Театре Эстрады по песням А. Никольского. Музыкальное действо. Мы открываем новую страницу моей жизни. И я счастлива, что именно ОН, Рома, это делал, потому что он делал это, как никто, с любовью, талантливо, забавно, просто, посадив меня в огромное роскошное кресло, отделив от оркестра. Я ему рассказала свою мечту, которую я видела когда-то, когда была студенткой.
Приезжала Марлен Дитрих к нам в Москву со своим сольным концертом. Она давала его в Театре оперетты. И вот что меня поразило – она посадила оркестр за тюль, и когда надо, он оттуда подсвечивался и казался очень близким. А когда не надо, он был как мираж сзади. А она находилась на авансцене. Иногда свет совсем гас. То есть на сцене было черно. И Дитрих пела одна. Это вот тот самый случай, когда фонограмма музыкальная необходима, то есть оркестр выполнял функцию фонограммы, когда мы не видим реально скрипача, который играет, или музыканта, который переглядывается с кем-то, или кто-то там потер свой нос, или волосы расчесал – живые же люди сидят, живой оркестр. Он действительно отвлекает внимание от лица и глаз, и когда нужны луч света и только лицо актрисы или актера, то уже все вокруг на сцене и в зале должно растворяться.
Роман тут же ухватился за эту идею: «Ой, как здорово! Давай попробуем». В Театре Эстрады совсем другая сцена. Мы сзади сделали белый тюль, за тюлем посадили оркестр. Оркестр надулся на меня сразу же, конечно. «Мы первый раз в жизни сидим за тюлем». Но потом, когда пошло замечательное действо, вдруг они вкусили всю прелесть. Когда было темно, они могли тихо встать и уйти. Не сидеть на каких-то моих монологах, когда им не надо было там находиться. Они спокойно могли пойти покурить, отвлечься, а не сидеть просто и смотреть на выступающего перед ними солиста.
Короче, родился какой-то свой спектакль. И в этот юбилейный год я открыла для себя совершенно поразительного поэта и композитора, человека, который изменил ход моей жизни. Который подарил столько счастья сотворчества. Он написал специально для меня несколько вещей, специально для моего юбилея. Это дорогого стоит, это остается навсегда в твоем сердце и памяти, и ты понимаешь, что являешься отчасти «музой» или по крайней мере в этот момент что-то делается только для ТЕБЯ, для ТВОЕЙ индивидуальности. Это крайне редко. Спасибо ему огромное за это.