То же самое и с пьесами – они написаны кем-то далеким, в давние годы, и ты не знаешь, кто вдохновлял автора. Но помнишь об этом. Скажем, играя Чехова, я всегда понимала, что его что-то озаряло, что какие-то образы он писал с великой Книппер-Чеховой. У других авторов – что-то другое, но тем не менее все персонажи были созданы для кого-то, и ты пытаешься всю жизнь эти образы как-то приближать к себе, к своей индивидуальности, к своему «я».
Например, что такое сыграть Натали Пушкину? Натали Пушкина – великий образ, который мы знаем со школьной скамьи, с определенным как бы уже пониманием, что вот красавица Натали, из-за которой погиб великий поэт Пушкин. Попробуй сыграть это. Вот как сделать ее живой, эту красавицу Натали, из-за которой погиб Пушкин? Как сделать из нее женщину, которая любит, рожает, страдает, ревнует, которую любят, из-за которой действительно готовы драться на дуэли и погибать? Что это за женщина должна быть? Просто так на дуэль не пойдет никто. Плюнет – и пойдет в другую сторону. Разные же есть люди, разные же есть женщины на земле. Жили, живут и будут жить. Что это за уникальная девушка? Что это за уникальная личность? Что это за персона? Со всеми своими чувствами, эмоциями, умом, интеллектом, обидами, проблемами, характером? Какая она? Как ее сыграть?
А тут песня, которую пишут специально для тебя. Он написал несколько вещей, которые были только МОИ. Для меня. Например, «В Средиземном море», которую писали, плывя на корабле мимо острова Корфу. Конечно, эти песни живут и будут жить, они замечательные. Но изначально они были написаны им для меня, для моего праздника.
Этот юбилейный концерт и есть третья моя работа с Ромочкой, больше не было. Но внутренняя связь осталась, и понимание, что в любой момент, когда он скажет: «Ирусь, вот прочитай». Что бы он ни предложил, это будет всегда интересно. Это будет всегда талантливо.
У меня есть очень красивая песня Андрея – «Прощай, прощай». Она мною уже была записана и издана. Но тут вдруг по прошествии лет я стала придумывать совершенно другой ход этой песни, мне сделали другую аранжировку, очень красивую. И захотелось ее совсем по-другому исполнить. Она должна была звучать и по-русски, и по-французски, потому что так было задумано автором. Можно фантазировать, что это могла петь русская женщина, прощаясь с любимым. А может то же самое петь и французская женщина. Точно так же страдать. Скажем, в первом варианте, когда я ее записывала, героиня у меня улетает, бежит от него куда-то во Францию, слышится французская речь за окном или в аэропорту. Я это даже делала, озвучивала. А тут это может быть как лейтмотив.
В общем, я записала новый вариант. Закончила в 11 вечера. Как правило, на студии пишется очень поздно. В 11 у меня два варианта: один громче, другой тише. Один ближе голос, другой больше «тонет» в аранжировке.
Я еду по Тверской. Домой не хочется. Андрюше дала послушать по телефону. Он живет далеко за городом и было плохо слышно. И, как вы думаете, кому я звоню? Роману Григорьевичу. Потому что я знаю, что он только в полдвенадцатого появляется дома. Он снимает трубку. Я говорю: «Ромочка, значит так, я тут недалеко. Я умоляю, мне нужно, чтобы ты послушал и сказал, какой вариант лучше. Завтра отдавать на радио». Он говорит: «Безумная, ну что мне с тобой делать? Я только вошел». Я: «Рома, я подъеду ко двору, а ты спустишься, ну на секундочку». Он: «Подожди, у меня должен быть человек. Я завтра уезжаю, он мне должен принести билеты».
Короче, я врываюсь в его жизнь, ком снежный. Бабах! Неизвестно, откуда. Но это только Рома. Другой бы сказал: «Ну что ты, я сплю, или занят…» Только Рома говорит: «Жди меня!» И я сижу в своем «мерседесе» в его темном дворе. Ходят какие-то пьяные люди, кто-то с собаками гуляет, милиционер прошел и как-то так ко мне приглядывается: стоит какой-то «мерседес» и сидит какая-то девица, простите, «женщина», я про себя как-то уж слишком легкомысленно. Что она тут сидит?
Вдруг открывается дверь подъезда. Выпрыгивает Рома и ко мне: «Сумасшедшая! Ночь на дворе! Спать надо, отдыхать. А тут, понимаешь, песню слушать! Ну, где?» Садится. И я на полную мощность, на весь этот двор врубаю ему первый вариант. Он очень серьезно слушает. Потом второй вариант. Опять слушает. И очень серьезно говорит: «Ирусь, знаешь, в первом такое ощущение, что ты голосом хочешь какую-то тяжелую стену пробить. Прямо пробиваешься. Это нехорошо. А во втором ты вот прямо тут близко кричишь мне, плачешь – и мне так хорошо. Возьми второй».
А на самом деле в первом – голос дальше. Больше тоники в оркестровке. Профессионально. А во втором – голос ближе. Но он объяснял совершенно по-другому. Образно. Как видел он. Я взяла этот вариант.
Вы знаете, о Роме наверняка многие люди могут рассказывать. И каждый будет рассказывать свое. Я, может быть, только сотую часть рассказала о том, что я испытывала, все-таки жизнь довольно долгая. Были разные моменты. Разные ситуации. Попадались ситуации, связанные с моей личной жизнью, когда жаловалась ему, когда было очень плохо. И когда он меня поддерживал. Рассказывал, как надо себя вести. У нас есть целая тайная тема. Я никогда не буду выплескивать это на страницы журналов или книг, потому что это потаенное. Но он, как никто, знает мою душу, мое сердце и все мои внутренние переживания.
Что сказать? Друг? Наверное, друг. Творческая личность, которая понимает другую, может, похожую? Да, это тоже так. Одно из самых ценнейших, на мой взгляд, достояний или открытий в жизни – это возможность встретить людей, с которыми легко, просто, с которыми интересно, с которыми ты един душой. Это бывает очень редко. И очень ценно. Я счастлива, что Бог мне послал тебя, Ромочка.
* * *
Конечно, я всегда мечтала, как каждая актриса мечтает, быть знаменитой. Это аксиома. Быть популярной. Выступать перед зрителями. Чтобы публика любила, почитала, узнавала. Это то, к чему все вроде бы стремятся.
Разные выступления были за мою жизнь. Представьте, сколько. Когда только пришла в Московский Художественный театр, у нас был подшефный завод «Красный пролетарий». Мы дружили с заводом годами. В чем дружба эта выражалась? Ну, наверное, в том, что давали часть мест для того, чтобы заводчане могли приходить к нам на спектакли.
Еще, конечно, мы на все их праздники устраивали то, что называется «шефские концерты». И эти шефские концерты проходили разными способами. Иногда в их прекрасном Дворце культуры. Там мы выступали много раз. И Тарасова играла. Я даже помню, как они с Прудкиным играли там сцену из «Анны Карениной». Она в своем концертном вечернем платье и в черных перчатках, которые мне потом по наследству достались. Даже сейчас они у меня лежат как реликвия. И все потому, что в какой-то из пьес мне нужны были черные перчатки, они были общественные, из костюмерной, и мне предложили: «Ирина Петровна, а хотите вот перчатки Аллы Константиновны, тарасовские подойдут на спектакль “Перламутровая Зинаида”». Я говорю: «О боже!» – «Или хотите, будем искать новые?» – «Ни за что!» И я их надевала, эти замечательные, из капрона сделанные, на резиночке, выше локтя, черные перчатки.
Я играла на заводе «Красный пролетарий» сцену Сарры с Ивановым вместе с Иннокентием Михайловичем Смоктуновским. Он в вечернем костюме, я – в вечернем платье. Представляете, как это сложно – без декорации, последняя сцена в пьесе очень экспрессивная, эмоциональная. И надо было тут же перед зрителем распахивать душу и со слезами, с истерикой, и с гневным монологом кидаться на Иванова.
Надо вам сказать, что школа Художественного театра столь прекрасна и высока, что она предполагает, где бы ты ни выступал, когда бы ты ни выступал, ты всегда выступаешь на полном градусе, и нет разделения такого – скажем, это – для премьерной элиты, а это – для рабочих.
Я видела и как Алла Константиновна играла свою знаменитую сцену из «Анны Карениной», со слезами, на этой крошечной заводской сцене. И я сама выплескивала все, что могла.
Шефский спектакль. Это было нормой жизни. Потом какие-то общие собрания проводились. А еще была придумана бригада коммунистического труда. Конечно, это апофеоз коммунистической жизни и, может, сейчас это немного смешно, но было в этом и хорошее.
Итак, я была членом бригады коммунистического труда. Со мной трудились еще 8 человек. И они должны были работать и за меня. То есть вырабатывать какую-то смену за 9-го человека тоже. Это как-то все искренне делалось. И делалось действительно. А я, в свою очередь, эту бригаду коммунистического труда приглашала на свои спектакли, более того, мы отмечали какой-то общий день рождения в каком-то кафе. Потом у меня была премьера фильма, и в Доме кино я попросила восемь мест. Они пришли ко мне на премьеру. И во всем этом были какая-то дружба и удивительное единение.
Но, помимо этого, были шефские концерты, которые проходили по разнарядке. Днем. В перерыве. С двенадцати до часу. Прямо в цеху была построена маленькая сценка, и на этой сценке мы все играли. Я, в том числе, Чехова. Смотрю, в зале так называемом, сидят в телогрейках засаленных, в косынках. Кефир или молоко – в левой руке, булка в правой. Смотрят на сцену, параллельно жуют. И хлопают с восторгом. Им нравится.
А мы работаем. В вечерних платьях. Сначала это было немного странным. Потом стало естественным. А дальше наступило новое время. Дружба с заводом кончилась. В мою жизнь вошла песня.
Я даже получила приз «Открытие года». Это 92-й, кажется, или 93-й год. Вручали в концертном зале «Россия», где я выходила с песней Андрея Никольского «Ах, как жаль». Записала ее по-французски, мы придумали, как использовать мой французский язык. В первом варианте у Андрея, где по-русски в конце, есть несколько французских слов: «Ах, как жаль, ах, как жаль» («С’est dommage»). Я попросила свою приятельницу, прелестную переводчицу Леночку Кассирову, она сделала французский текст, и я записала эту первую песню. Андрей мне дал первую свою фонограмму, и возникла эта «Се домаж». Ее крутили везде, это было неожиданно – вдруг актриса запела.