На следующий день мама приходит и говорит: «Значит так, Аня сказала, что у тебя международный паспорт». – «Да». – «У тебя есть еще одна виза». – «Да». – «Значит, надо еще что-то такое дооформить, чтобы ты немедленно вылетала к ней, они тебя поднимут. Ирочка, доченька, надо это сделать?»
Я лежу на доске, в одной позе. Передо мной батарея, на этой батарее сушатся полотенца остальных пятерых, которые лежат в этой шестиместной палате. Они все время ходят в бассейн. Приходят с мокрыми полотенцами и кладут их на батарею. Зима. Лежу на правом боку. Читаю «Граф Монте-Кристо» или что-то еще. Но точно Дюма. Просто читаю, чтобы отвлечься. Просто, чтобы ни о чем не думать.
Не сплю ночь. Прикрыла плафон газетой. Сзади слышу голос моей соседки, ее звали Галя, как сейчас помню, она говорит: «Ну что не спишь, больно?» Я говорю: «Да». – «Ну что тебя мучает, расскажи». И я ей все рассказываю. И говорю: «Что мне делать, Галочка?» – «Немедленно, завтра же, на костыли и в самолет. Может быть, это твой шанс. А сейчас – немедленно спать, спать. Завтра утром – великие дела!» Чудная женщина.
Утром я узнаю у медсестер, где можно купить костыли, они говорят: «Дадут так». Что нужно? «Корсет». Где корсет? Естественно, в Московском Художественном театре. Как позвонить? Раньше мобильных телефонов не было. Дойти до телефона я не могу, естественно, кого-то прошу. Тут же звонят маме. Дальше звонят в Московский Художественный театр. Узнают, как позвонить костюмерше, моей любимой Маргоше, которая меня всегда одевала.
У меня был такой потрясающий светло-сиреневый корсет от какой-то другой актрисы, потому что там корсеты передавались из поколения в поколение. Он замечательно стягивал мне талию, какие там 60 см, намного меньше. У меня все чеховские роли были в этом корсете. И Оскара Уайльда я играла в нем. И вот этот корсет я прошу. Все уже знают о моей беде. Весь театр знает, что я лежу, что я скрюченная, что ходить не могу.
За день оформляется виза. Берется билет. В корсете, на костылях, я оказываюсь в самолете фирмы «Малев». А надо сказать, что перед этим старым Новым годом кто-то мне из знакомых предложил мечту каждой женщины – норковую шубу. Более того, кто-то даже сказал, что эта шуба чуть ли не самой Гали Брежневой. Что это из ее дома. Что из какого-то высшего партийного ателье. Она действительно была потрясающе красиво сшита. Изумительного качества норка. Почти ненадеванная. Очень красивая. И в принципе не очень дорогая. Но для меня по тем годам все равно дорогая. Но я, зная, что у меня два фильма впереди, а третий – в Венгрии, беру деньги в долг (как делаю всю жизнь, по сегодняшний день, такая я дурында) и покупаю эту шубу.
И как вы сами понимаете, я предугадала этой шубе какую-то несчастливую судьбу. Я не знаю на самом деле, чья она была до меня, надеюсь, она жила более радостно, чем со мной. Но со мной она оказалась в аварии, в Склифе, потом в Боткинской больнице, потом из Боткинской больницы она вернулась домой, а позже я полетела в ней в Венгрию.
И вот я во всем этом достаточно красивом парадном виде с надеждой в глазах лечу в Будапешт. Прилетаю. Сижу еще в самолете. С трудом, в корсете, но все же сижу. Входит Анечка Берец с приятным мужчиной в очках. «Ира, это наш супердоктор». Он на блестящем русском языке, но с акцентом, говорит: «Я учился и стажировался в Москве».
Надо учесть, что это все-таки советское время и Венгерская Социалистическая Республика. Естественно, очень многие говорили по-русски, и мы там себя чувствовали достаточно легко и свободно.
Он начинает молоточком что-то там мне стучать, смотрит, а потом и говорит: «Ирина, очень нехорошо». И с грустным видом что-то по-венгерски говорит Ане. Аня подходит ко мне, берет меня за руку, участливо смотрит, и я понимаю, что плохо действительно. Он говорит: «Надо Ире немедленно в Москву и в больницу или к нам на “скорую” и в больницу». Аня говорит: «К нам, Ирочка, к нам». – «Конечно, к вам». И меня везут в изумительный госпиталь под названием «Орфи». Ортопедический, ревматологический физиологический институт. «Орфи» – четыре буквы.
Красивейшее старинное здание. Привозят в красивейшую, после шестиместной палаты, огромную комнату, где круглый стол, цветы, шторы, ковры. Жесткая одна кровать, прелестная ванна с какими-то поручнями – все специально для таких больных, – где из крана течет одна нормальная вода питьевая, а вторая – минеральная, потому что здесь источники внизу. Потрясающий термобассейн, все связано с термальными водами.
Ко мне тут же подходит медсестра в белом кокошнике с красным крестом наверху. Она на ломаном русском языке что-то сказала типа «здравствуйте, спасибо, осторожно». Приходит врач, который немножко говорит по-русски. Смотрит, молоточком стучит, очень аккуратненько, и говорит: «Нем йо, нехорошо, Ирина. Ирина, нем йо. Но ничего». И вот я лежу там: «Что ж мне делать?» – «Ничего, лечиться». – «А как же съемки?» – «Ничего, несколько дней подождем, попробуем, будет лучше, здесь будет лучше».
Конечно, начинают тут же уколы, какие-то свечки, лекарства. Но что такое клиника? Еще раз говорю, это 80-е годы. По сравнению с советскими нашими клиниками – это совершенно другое. В семь утра на следующее утро входит медсестра: «Доброе утро!» – по-венгерски, берет меня под белы рученьки, вторая рядом с ней санитарка, крепкая, просто берет меня на руки. А надо сказать, что я тогда уже была худая, как палка, ничего не ела, уже весила очень мало и тихонько усыхала.
Они меня раз – и в ванну, сажали там на какой-то стул. И обливали водой. Сначала холодной. Я визжала от ужаса, потому что никогда не любила холодную воду. Потом более-менее теплой. Но что поразительно, если у нас считали всю жизнь, что надо все греть, и поэтому я ехала в каких-то шерстяных рейтузах, шерстяных носках, то здесь они с ужасом на все это смотрели. Тут же стянули с меня всю эту шерсть и куда-то выкинули. И стали меня ледяной простыней оборачивать. Ледяной простыней! Все было наоборот, в общем.
В ногах у меня стоял телефон, который через коммутатор. Ну Анечка мне, конечно, привезла разговорник. Рядом кнопка вызова. Я не знаю, что делать. Во-первых, читать я не могу, потому что все время на правом боку, а по телевизору – передачи на их языке. Ну я хотя бы стала смотреть. До пластинок – там стояла радиола – я не могла доползти. Но все-таки как-то скорячилась и доползла до телефона. Снимаю трубку. «Алло! Алло!» – слышу чудный голос. Очень приятный, хриплый, но теплый-теплый какой-то. Я что-то по-венгерски начинаю вякать, что это я. Она: «И́рина, И́рина, да-да, говори. Ну, как дела?» Я говорю: «Фай, плохо, больно, фай». Слышу: «И́рина, И́рушка», – очень тепло она что-то говорит по-венгерски, а потом: «Москва, Москва! Можно Москва!» И дальше я по цифрам, которые в разговорнике, по-венгерски начинаю говорить мамин телефон. И говорю, что это мама, мама. «А-а, мамушка!» В общем, дозвонилась. Но, как вы сами понимаете, межгород, можно поговорить там три минуты – и все.
Ночью я, конечно, не сплю и вдруг слышу – мне звонок. Снимаю трубку. Это она. «Хочешь мамушка?» Дальше что-то она мне по-венгерски говорит, и я понимаю ее заговорщицкий тон. Никого нет. Врачей нет. И она хочет меня бесплатно потихоньку соединить с Москвой. Конечно, она слышала в трубке, подключая коммутатор, как я плакала. Вот так началась наша с ней дружба. Ее звали Ирэнка. А я – Ирина. Когда мне плохо было – я все время этой Ирэнке.
А через несколько дней приезжает Аня и говорит: «Ирина, как хочешь, но надо один съемочный день сделать. Иначе меня просто убьют. Я фильм оттягиваю-оттягиваю. Уже всех персонажей сняли. Я говорю: «Я готова». Что вы думаете, если я смогла прилететь, ну что я, не снимусь? Текст я весь знала, уже подготовилась. Меня обратно в корсет, на костыли – и на съемочную площадку.
Вот уж поистине наша профессия замечательна! Вышла я на съемочную площадку, с кокошником, во всех этих прекрасных золотых косах, в каком-то сарафане расшитом, в гриме, с накладными ресницами, и мы начали играть сцену. И что вы думаете! Я еще стала пританцовывать! На правой ноге, которая была здоровее, а левая висела. Пританцовываю, диалог веду, кокетничаю, в общем – Елена Прекрасная.
Мы снялись в главной сцене, которая была Ане нужна, чтобы потом дальше что-то продолжать, и я вернулась в больницу. Лечилась я там долго. Поднялась, начала ходить, уже не на костылях, а с палочкой. И вот наконец смогла выйти и пройти по коридору, а коридор длинный-длинный – из моего корпуса в главный. Первое, что я сделала, как только почувствовала, что могу ходить с палкой, – поползла туда. Потому что мне хотелось увидеть Ирэнку, а она была там.
Я кое-как дошла, вечер уже, и вижу – стеклянная будочка. Там настольная лампочка, стол, и спиной сидит такая большая полная черноволосая женщина, мелким бесом завитая, и курит, рука, ногти длинные, и дым, дым, поэтому у нее такой низкий хриплый голос. Я так тихо-тихо подхожу и свою «морду» в стекло – бум, стою, на нее смотрю и улыбаюсь. Она не поняла, подняла глаза, а потом: «А! Ирина!» И я увидела вот это чудо. Эту Ирэнку. Эту венгерскую очаровательную, полную (мне тогда казалось, потому я сама была длинная, сухая) женщину. Которая по ночам на протяжении полутора месяцев без конца меня соединяла с Москвой.
Я думаю, через столько лет могу это написать, но наверняка, если бы тогда там кто-нибудь узнал, ее бы за это взгрели. Это был невероятный акт доброты, человечности и понимания.
Конечно, позже я просила тех, кто летел из Москвы, передать то, чем можно было порадовать. Хохлому, всякие разные сувениры, икру, водку. Всю эту ерунду, которую можно прислать, чтобы хоть каким-то образом отблагодарить за сердечность, за невероятное тепло, которое шло от этих людей. И от Ирэнки, и от врачей, которые меня поднимали. И от всех, кто там был, потому что все знали, что я из Советского Союза, что я актриса, что я очень больна, что я там снимаюсь, продолжаю работать, и все знают, как это больно.
Когда ходить я еще не могла, меня возили на улицу на коляске – на какие-то процедуры. А на улице зима. И вот, представляете, я в пижаме, в халате, во всем этом больничном облике, а поверх него – моя роскошная норковая шуба за пять с половиной тысяч, которая куплена в долг. И я сидела в этой коляске и думала: «Елки-палки, все на меня смотрят». Потому что в Венгрии одевались очень красиво, но в принципе скромно. Нельзя сказать, что каждый второй ходил в норковой шубе в советские социалистические времена. Это элитарная одежда, вечерняя одежда. Ну уж не больничная – точно.