И сейчас, уже через год, когда пришли на день рождения мои друзья, знакомые, коллеги и вошли в эту скромную беленькую чудную беседку закрытую, мы зажгли огонь, и было ощущение невероятного какого-то счастья. Потому что счастье – оно зиждется на твоих эмоциональных ощущениях. Это очень краткий миг, который посещает людей только в самые яркие минуты их жизни. И уметь радоваться даже крошечному чему-то, от чего у тебя тепло на сердце, – это и есть счастье.
* * *
Я уже писала, но скажу еще раз. Когда я только начинала и понимала, что в мою жизнь вошло кино, то невольно было ощущение, что вот-вот откроется какая-то другая потрясающая, красивая жизнь звездная. То, о чем мечтают все девчонки, и я в том числе, думая, что вот наконец начнутся главные роли, и я могу выиграть какой-то приз, меня увидит не только вся наша страна – тогда это была огромная страна – Советский Союз, – о боже, меня может увидеть весь мир! Все оценят мою работу. Короче, амбиции, надежды, наверное, тщеславие – все то, что свойственно нашей профессии, профессии актрисы.
Это естественное желание славы, желание популярности. Это все то, что сопутствует этой профессии и то, к чему вроде бы стремятся, но, знаете, здесь есть одна хрупкая грань, как часто бывает в жизни, – цель, средства, методы, достижение этой цели, умение оставаться в ладу со своей совестью, не идти на компромисс или идти, раскаиваться потом или мучиться оттого, что ты не пошел на этот компромисс, а, может быть, надо было пойти. Это все то, что испытывает каждый человек в своем деле, и, естественно, испытывала я.
Всегда казалось, вот если у тебя будет муж, кинорежиссер известный, то он из тебя сделает суперзвезду. Об этом мечтают все вроде бы актрисы. Потому что есть прекрасные примеры: Любовь Орлова и Александров, Ладынина – Пырьев, Белохвостикова – Наумов. На Западе – это, естественно, Джульетта Мазина – Феллини, Антониони – Моника Вити, ну и так далее, можно приводить массу примеров.
Но здесь есть одно небольшое «но». Эти пары, эти браки прежде всего зиждились на любви, в этих парах, я уверена, никогда не было расчета. В этих парах наверняка были страсть, влюбленность, желание творить вместе, в плане созидать вместе, желание быть на съемочной площадке вместе и жить вместе. Поэтому эти браки столь долговечны, столь прекрасны, и, как мне кажется, столь плодотворны и с творческой точки зрения.
Часто актриса, у которой что-то не получается, думает с завистью, что вот если мне такое, то, может, у меня бы все получилось даже лучше, чем у них. Скажу вам сразу, никогда этой глупостью не была больна. Никогда не заблуждалась на этот счет и никогда к этому не стремилась. Более того, у меня был первый муж, уже потом знаменитый драматург, Михаил Шатров. Никогда ни ему в голову, ни мне не приходило, чтобы он для меня написал пьесу, а я бы сыграла на сцене Художественного театра в его премьере. В прекрасном фильме «Шестое июля», по его пьесе, где была изумительная роль Спиридоновой, блестяще сыграла Алла Демидова, и нам с ним не приходило в голову, что нужно использовать свое семейное положение, чтобы мне это сыграть. Мне казалось, что это неприлично. И, более того, я прекрасно понимала, что Демидова сыграла лучше меня и больше подходила. И она была та самая Спиридонова.
В нашем театре тогда ставил этот спектакль Варпаховский – изумительный режиссер. Он предложил, я уверена, но, думаю, получил сразу же ответ: «Ире тут делать абсолютно нечего». Играла блестяще Любовь Пушкарева роль Спиридоновой. И этот спектакль шел многие годы. Через много лет, когда я была уже ведущей актрисой театра, все-таки так получилось, что я сыграла в этом спектакле Спиридонову, когда заболела актриса, я выручила, но в то время я уже не была женой Шатрова, у него уже была своя семейная жизнь, а у меня – своя.
То есть никогда я не думала, что если кто-то будет, он для меня что-то сделает. Я всего хотела добиться сама. И, по большому счету, так и получилось. Насколько сумела добиться, это уже второй момент, это будут оценивать уже время и люди. Но тем не менее – это мои усилия, это мои ошибки, мои компромиссы, но уже другого порядка – с моей творческой совестью. Может быть, я что-то отклоняла, что не надо было, или, наоборот, за что-то не то хваталась. Может быть, я что-то сыграла некачественно, а что-то, наоборот, очень хорошо, что останется в истории и театра и кино. Но тем не менее это была МОЯ звездная дорожка. И она шла не только по Москве, потому что в Сан-Себастьяне был приз за фильм «Дядя Ваня» Андрея Кончаловского. В Локарно был приз за фильм «Пришел солдат с фронта», где у меня главная женская роль. За фильм «Единственная дорога», который снимался в Югославии, был приз на фестивале в Белграде и в Германии. На 8-м Московском международном кинофестивале – первый приз за фильм «Это сладкое слово Свобода».
Были еще какие-то, о которых я даже не знала, но на некоторые фестивали я приезжала. Я представляла страну в разные периоды ее жизни. Всегда хотела, пыталась и была звездой советского кинематографа. Позже – России. И всегда я выходила на сцены, как мне казалось, достойно, красиво, пытаясь представлять нашу советскую, русскую женщину, достаточно цивилизованную, образованную и умеющую вести себя.
У меня масса разных историй, веселых, смешных, грустных. Разные были кинофестивали и разные ситуации, с которыми я сталкивалась. Первое, что мне, конечно, вспоминается, это фантастическая поездка в страну под названием Чили, где я снималась в фильме «Это сладкое слово Свобода» у режиссера Витаутаса Жалакявичуса. Он сначала не очень хотел меня брать на эту роль. Потому что видел и знал меня по двум фильмам – «Дядя Ваня» и «Пришел солдат с фронта». Где я – русская женщина. В «Пришел солдат с фронта» – простая крестьянка, а в «Дяде Ване» – Елена Андреевна, вся белая, очень мягкая, пастельная, страсти которой бушуют где-то внутри, и все такое изысканное, и все русское. Ничего общего с открытым темпераментом революционерки Марии из Латинской Америки, со страстью, риском, страданиями, яркостью – все другое. Он не представлял, что я могу быть такой.
Наконец завершились кинопробы, он меня увидел на съемочной площадке, почувствовал, понял, что я это хочу и могу сыграть, и мы пустились в плавание. В плавание с этой ролью. Очень интересно работалось. Трудно, талантливо, интересно. Он, конечно, прекрасный режиссер, который импровизировал мгновенно, который не терпел никаких догм, стереотипов, абсолютно был уникален, индивидуален во всем. Очень нервный, очень импульсивный, очень даже порой злой, с ним было страшно и трудно, потому что он требовал то, что ему мучительно хотелось передать через эту картину, – удивительную любовь к Латинской Америке.
Почему-то он много раз говорил, что Чили и вообще Латинская Америка – это его вторая любовь. Сначала я воспринимала это как шутку, потом поняла, что это действительно так. Странно, он родился в Литве, в северной стране, но с каким-то мощным, прямо-таки латиноамериканским темпераментом. Очень страстный, очень гневный, очень сильный, очень нервный, буйный, с какой-то огромной удалью. И он был, конечно, царь и бог на площадке. Который приходил раньше всех, где бы это ни было.
Он все время ходил, все время писал, переписывал, переделывал, у него всегда были карандаш или ручка и блокнот. Фантазировал, придумывал, исходя из ситуации сегодняшнего дня, из своего настроения, из актеров, которые на площадке, из цвета солнца, из цвета неба. Менялись костюмы, менялся диалог. Практически от сценария оставался только остов, он покрывался какими-то новыми красками, какими-то радужными цветами.
Мы прилетели в Сантьяго, и я себя там ощущала уже латиноамериканкой. Надо сказать, что из меня ее долго делали. На «Мосфильме» пытались найти цвет волос. А представьте себе, до этого я снималась в «Пришел солдат с фронта», они у меня были белокурые, выбеленные, такие, как сейчас, и в «Дяде Ване» они были почти бело-серые какие-то, серебряные. И надо их сделать сразу черными. И учтите, что это все-таки 72–73-й годы. Красок в Москве не так чтобы много. Все надо было доставать непонятно где. Короче, на «Мосфильме» что-то такое придумали, нашли – написано «черный». Красят-красят-красят. Он у меня – рыже-коричневый.
Оператор Володя Нахабцев, прелестный, тогда совсем молодой, начинающий, крутился возле камеры, смотрит и говорит: «Нет, Ириша, все рыжее». Смотрит на пленку, а еще пленка в рыжину (тогда был не Кодак, а «наша» – рыжело все, даже цвет лица). Какая там латиноамериканка! Надо шить парик. «Парик – ужасно», – сказал Жалакявичус. Ну хотя бы на первые дни, чтобы хоть первую сцену снять где-то вдалеке. Сделали сине-черный парик, из того, что было. И я в этом парике была один или два съемочных дня. А дальше он говорит: «Как хотите, делайте черными волосы!»
Ну поскольку сказал – все навытяжку, и Ира в том числе, то бишь я. Приезжаю однажды на «Мосфильм», подписала договор, мы уже начинаем сниматься, костюмы шьются. Я вхожу, стоит гример с трагическим видом. «У тебя кто-то помер?» Она говорит: «Да нет, все живы». – «Но тогда отчего такой вид?» – «Боюсь, как ты отреагируешь и что вообще будет». Я говорю: «А что?» – «Мне приказано тебя красить!» – «Ну и что такого страшного? Будешь красить». – «Но ты не представляешь, чем!» – «Чем?» – «“Урзолом”!» – «А что такое “Урзол”?» – «Это не краска, это что-то техническое. А если ты станешь лысой?» Я задумалась. Перспектива стать лысой, конечно, меня не очень вдохновляла. Она говорит: «Ну, я не знаю, что еще придумать. Ну потихонечку, давай с краев начнем». – «Давай».
Конечно, авантюристки жуткие. Надо сказать, что эта гадость воняла на всю гримерную «Мосфильма» так, что находиться было нельзя. Я, несчастная, сижу, с ужасом смотрю в зеркало и думаю: «Сейчас будут опадать». Но как-то, слава тебе Господи, опадать они не стали, зато стали чернеть на наших глазах. Мало, что чернеть – синеть! Я говорю: «Слушай, ты видишь, что они какие-то синие». Она говорит: «Очень хорошо! На экране будет то, что нужно!» В общем, где-то кусок коричневого торчал, где-то черного, где-то абсолютно синюшного – ужас!