Когда мне это все смыли, я посмотрела на себя в зеркало – ну ведьма! Другого слова не могу подобрать. Когда я читала в детстве сказки, именно так представляла себе ведьм. При этом стало так: глаз нету, они сделались абсолютно светлые на этом фоне, лицо какое-то беломраморное, ни кровинки. Брови, которые, как мне казалось, у меня очень яркие, темные, тоже стали почти не видны.
Вошли Желакявичус с Нахабцевым. Я вжалась в кресло и думаю: «Ну все, сейчас вообще скажут – она сниматься не будет!» И тогда я поняла: все, я – несчастный человек, потому что этот кошмар уже не смыть никогда! Это должно только отрастать.
Нахабцев воскликнул, видя ужас на моем лице: «Изумительно! Наконец они не будут красными! Это цвет, который нам подходит». Жалакявичус посмотрел на меня очень пристально, куда-то внутрь: «Да. Не очень с Латинской Америкой, но что-то в этом есть. Надо сделать темный грим. Можно вас посмотреть поближе?» И подошел близко-близко. И вдруг я увидела, что у него какие-то очень сияющие глаза. С каким-то очень странным блеском. Он вглядывался в меня долго-долго: «Вы знаете, у вас на этом черном фоне стали желтые глаза. В этом что-то есть. Володь, надо будет как-то подсветить. В этом что-то есть. Обычно латиноамериканцы с карими или черными, а тут желтые. Может, Мария такая и должна быть? Интересно». И ушел.
После этого мы должны были лететь в Чили. Летим туда, прилетаем в Сантьяго, нас встречает кто-то из посольства и говорит: «Слушайте, как вы вообще сюда вылетели, кто вас отпустил? Какие съемки? Тут такое творится! Одни демонстрации! Мы ничего вам гарантировать не можем! Лучше летите обратно сразу же». Но тут уж, конечно, вся съемочная группа восстала – летели часов 16, на другой конец Земли, климат другой, дышать нечем, трудно, тяжело, и еще нам говорят «зачем вы прилетели, улетайте обратно».
Еще там жив был Альенде. Мы едем и видим – какие-то группы идут по улицам, с флагами, с лозунгами, всюду репродукторы и оттуда какие-то испанские речи. Нам говорят: «Это Альенде выступает на площади около дворца». Едем дальше и слышим – уже какая-то другая речь. Это выступает оппонент, не помню, кто. Тут другая демонстрация. Едем дальше – перекрыто движение, везде полиция, шум, крики. Оказалось, сошлись одни демонстранты с другими – потасовка, слезоточивый газ. Поехали в объезд.
Короче, когда мы доехали до гостиницы, у меня было ощущение беды и кошмара. Я подумала: «Господи! Куда мы прилетели? Зачем? Я хочу домой. Мне страшно. Я не хочу ни эту съемку, ни эту Марию, вообще ничего». Должна вам сказать, что я безумно боюсь толпы. Еще с тех пор, когда хоронили Сталина, и я испугалась толпы людей, идущих по улице Горького вниз к Колонному залу, и в переулке Малого Гнездниковского, куда мама меня тащила, чтобы пролезть под огромными грузовиками и влиться в общую толпу. Я жутко боялась и не пошла. Может, это спасло нам с мамой жизнь, потому что позже, когда вся толпа стала поворачивать на Столешников, чтобы влиться в толпу, идущую по Пушкинской улице к Колонному залу, была жуткая давка у Моссовета и перетоптали огромное количество людей!
Так и тут. У меня невероятный страх был. Боже мой, это ужасно. В номере со мной оставалась очень спокойная женщина-гример. Она говорит: «Да не бойтесь, Ирочка, ну что вы, все будет хорошо». Мы там переночевали, а утром вдруг солнце. Первый съемочный день. Мне надо было проехать на машине – как бы на свидание к моему мужу Панчо (его играл Адомайтис), который был в тюрьме.
Я выхожу на улицу вместе со всей съемочной группой, и нам говорят, что никто помогать не будет, у посольства нет денег, чтобы обеспечить нам полицейский патруль, и вообще – им не до нас. Будем снимать документально. То есть так, как есть, камера будет стоять в машине. «Ира, вы – за руль». Я умела водить, у меня были международные права, но у меня в то время был «Москвич-426» с ручным переключением скоростей. Автомат-машину я еще не испробовала. Тем более, мне дали машину какого-то сотрудника посольства, новую, шикарную, западную, и надо было выехать на центральную улицу. На другой машине – оператор с камерой. Никакой тут тебе милиции-полиции, которая перекрывает движение и создает условия, нет, нужно просто влиться в общий поток.
Я села. Должна сказать, рискованное занятие, поскольку улицы чужие, страна чужая, машина чужая. Да еще при этом вести диалог, играть состояние, в котором находилась моя Мария. И вместе с этим отдавать себе отчет, где я и как.
В общем, это было довольно сложно. Но я это сделала. Я справилась с этим, и в этот же день нужно было уехать в другой город, на море, где мы снимали несколько сцен и один мой проход, который остался у меня в памяти. При пересмотре фильма я всегда ждала именно этого прохода. Потому что он был незабываем по ощущению. Наверное, уже по ощущению Марии, которая любила и которая была счастлива от любви, она шла после свидания со своим мужем и понимала, что все у них будет хорошо, что он вернется и что он любит ее.
Она должна пройти по улочке, которая с горы ступеньками спускается. Среди маленьких магазинчиков этого города чилийского. Одета была в пончо сине-зеленое, я его купила в первый же день, это пончо, – так оно мне понравилось. Синяя кофта, черные волосы, желтые глаза, брюки, какая-то сумка-размахайка полосатая, латиноамериканская, чилийская настоящая.
И вот я иду и в душе обязательно звучит музыка. Идет моя Мария, влюбленная, счастливая, красивая, и, наверное, в этот момент шла моя Ирина, то бишь я, тоже влюбленная на этот момент, тоже в принципе красивая, и тоже в тот миг счастливая.
Эта сцена была снята. И мы должны были возвращаться в Сантьяго. Мы ехали на больших машинах, то ли «форды», то ли «шевроле», вообще в Латинской Америке очень большие машины, особенно после «Москвича», и с той минуты мне очень хотелось, чтобы у меня была большая машина, потом судьба такой шанс мне дала – у меня была машина американская. Сзади нас ехал микроавтобус со всей съемочной группой, мы мчались по огромному шоссе в несколько рядов, справа и слева желтая и выжженная – не пустыня – а, наверное, саванна, что ли, по которой летели черные кони. Я никогда этого не забуду – солнце и эти черные кони летят, может быть, они были темно-коричневые, но под этим солнцем казались абсолютно черными. Целый табун.
Мы проезжали мимо горы, которая рассечена для этого шоссе, и она была рыжая-рыжая, камни рыжие с какими-то полосками. Больше нигде в мире я такой природы не видела. Это было так красиво, так незабываемо, что в этот миг мне вдруг очень захотелось проехать с севера Америки, через всю нее, потом перебраться через океан вниз, и так же – через всю Латинскую Америку, и чтобы самой за рулем. Об этом я стала мечтать. Конечно, это не осуществилось. Но я счастлива, что сейчас смогли проехать так через всю Америку хотя бы двое – Познер и Ваня Ургант, и показать нам ее. Я смотрела с завистью и в то же время с невероятной гордостью, потому что когда я об этом мечтала, то прекрасно понимала, что это никогда не осуществится, – в те годы это было невозможно. Теперь я уже не смогу этого сделать, но очень рада, что смог кто-то другой.
А в Сантьяго нас встретил наш посольский товарищ и говорит: «Немедленно в Москву, собирайте вещи». И я вдруг вижу – у нашего отеля идут толпы людей, и женщины почему-то в бигудях, вообще, надо сказать, в Латинской Америке женщины любят ходить в бигудях, каких-то шапочках или косынках, не стесняясь этого. И я переняла у них эту привычку – теперь так же езжу на съемки. Так намного удобнее, чтобы не сидеть часами с феном, не вытягивать и не высушивать волосы, я все это делаю заранее дома, потом накручиваю бигуди, чтобы волосы держали нужную форму, надеваю косынку, уже в гриме, приезжаю, только снимаю, тряхану, и все – прическа есть. Так вот бегут эти женщины в бигудях с кастрюлями, сковородками, с железными ложками. Что-то скандируют и бьют по этим кастрюлям. После этого у нас в газетах писали: «Кастрюльные демонстрации в Латинской Америке». У них такой стиль, такая манера. Они кричали-кричали-кричали.
Мы стали быстро, нервничая, с невероятной скоростью, собирать вещи, чтобы успеть. Прыгнули в машину, нас привезли в аэропорт. Тут уже стоял самолет. Все наши советские туристы, дипломаты – все с котомками, с сумками – невероятное количество вещей. Я понимала, что бегут. Это ощущение побега из страны было жутким. Сразу вспомнился фильм «Бег», где убегала наша интеллигенция, и вообще наши русские, от революции, на корабль. Вы помните эту сцену, эту картину? Это было очень давно. А тут вдруг в реальности. И я сама со всей нашей группой и с огромным количеством русских, советских людей запихиваюсь в этот самолет гигантский, который наконец взмывает вверх, и мы летим.
Посадка была на Кубе, куда позже я прилетела одна уже на премьеру этого фильма. На Кубе мы были буквально час. Ужасный климат! Вышли, и я чувствую – мне плохо с сердцем. Дышать нечем, мокро. Не хватает кислорода. Такое ощущение, что у тебя перекрыло все горло. Влажный, совершенно другой воздух. Я подошла в аэропорту к нашему «Аэрофлоту», говорю: «Мне плохо». Померили давление – 80 на 40. Мне вкололи какой-то жуткий кордиамин. «Это нормально, выпейте кофе. Нет, от кофе у вас будет сердцебиение. Давайте лучше кордиамин. Здесь надо адаптироваться».
Я ждала, сидя в медчасти, где был кондиционер, когда же пройдет этот час. И подгоняла эту жизнь и этот час, чтобы снова прыгнуть в самолет и скорее полететь в Москву, туда, где нормальный, человеческий климат. У меня потом часто так в жизни бывало: когда плохо в другом городе, в другой стране, я считаю минуты до того момента, когда смогу наконец сесть в самолет и лететь в наше Шереметьево. Такая тяга к дому, такая тяга и любовь к моему городу – Москве.
Когда час прошел, я одной из первых вошла в самолет.
Буквально через три-четыре дня, уже в Москве, мы узнали о перевороте в Чили. Пошли танки. Был убит Альенде. И началась у них совершенно другая жизнь с Пиночетом.
Мы видели документальные фильмы – ужас, пытки, расстрелы ни в чем неповинных людей. Все демонстрации и крики превратились в беду человеческую. И красивейшая страна стала на очень многие годы страшным трагическим регионом.