Когда мы летели в Чили на съемки, это была дружественная спокойная страна, с режимом социалистической направленности. Там был Альенде, были прекрасные места для съемок. И вдруг разом все изменилось, и сюжет нашего фильма, где революционеры бились за свободу, отдавали за нее свои жизни, мечтали о любви и лучшем будущем, весь этот сюжет вдруг стал реальностью для Чили.
Закончились съемки. И на кинофестивале мы получили первый приз. Я уже писала об этом. Потом я ездила с этим фильмом в разные страны. Во Францию, на Цейлон, в Индию, Швецию, Финляндию. И – на Кубу! Вот уж поистине фантастическая была поездка, потому что я поехала туда с великим Юрием Озеровым, который снимал в это время свое «Освобождение», бесконечное количество людей там было занято. «Мосфильм» работал на эту невероятную киноэпопею. И часть из этих серий Юрий Озеров вез тогда на Кубу на Неделю советских фильмов, а я везла фильм «Это сладкое слово Свобода». Кто-то еще был из команды его фильма, из моей – только я. А еще с нами летел Ростоцкий-старший, тоже с каким-то своим прекрасным фильмом.
Пока летели, я рассказывала, какой на Кубе жуткий климат. Я, конечно, психологически сразу настраивалась, что мне нужно, как хочешь, пробыть там все 10 дней. «Ира, терпи, это надо». Там были люди вдвое старше меня, с больным сердцем. Ничего? Ничего. Так и вытерпела.
Я помню шикарный отель. Очень красивые вышколенные официанты, ухоженные, черные с бриолином волосы у всего обслуживающего персонала. Очень доброжелательные. Очень улыбчивые. Но почему-то абсолютно мокрое белье, простыни. Невозможно было высушить. Они их стирали, просто гладили и приносили. Влажность была чудовищная. Ни кондиционер, ничто не спасало. Принимаешь душ, вытираешься влажным полотенцем, и остаешься влажной с ног до головы. Волосы не просыхали. Это было мучительно.
Естественно, первый вопрос у нашего представителя посольства – что вы хотите тут посмотреть? «Конечно, дом Хемингуэя. Конечно, кафе Хемингуэя, где он стул вверх тормашками к потолку приделал».
А надо сказать, что я безумно люблю Хемингуэя – он мой самый любимый автор, тогда я как раз прочла «По ком звонит колокол». Он не был еще напечатан, мне давали текст, отпечатанный на машинке, в какой-то жуткой обложке.
Помню, в ВТО замечательный был вечер, приезжал БДТ, один из лучших театров страны, на мой взгляд, на спектакли которого я ездила специально в Ленинград. И вдруг я вижу на сцене Юрского и Шарко, которые играют Хемингуэя, – «Белые слоны». О! Это было нечто! Как они играли! Сказка! Они сделали инсценировку по этому рассказу, и я, совершенно тогда молодая актриса, сидела на кончике стула, потому что все тело мое было устремлено туда, на сцену, я просто училась. Как они все это проживали, весь этот второй план, который всегда у Хемингуэя существует: говорят одно – думают другое. Это было очень интересно и понравилось мне безумно.
И вот наконец вечер, и наконец премьера. Открытие Недели советских фильмов. Наконец-то объявляют, что сегодня к нам приехали из Советского Союза звезды советского кино, все очень красиво, звучит и по-английски, и по-французски, и по-испански, на всех языках. Я счастлива, все камеры снимают, зал неистовствует. Потом выходит Озеров, кричат ему, потом кричат Ростоцкому.
Ощущение невероятного праздника. Этот праздник, конечно, сопутствует твоей жизни, твоей профессии, когда тебе что-то удается, и когда тебе кажется, что вот это то, ради чего ты создана на этой Земле. Это то, ради чего ты стремилась к этой профессии. Но это очень краткий миг. Он бывает не у всех и не всегда. У меня – был. Мне казалось, что вот оно – то самое, чего я достигала, и хотелось сказать: «Остановись, мгновение!» В этот миг – да. А через секунду могло быть совершенно другое. Тут же какие-нибудь беды или неурядицы. Что-нибудь обязательно случалось. Слава Богу, в тот раз ничего.
А дальше мы поехали в дом Хемингуэя. Я не могу вам передать, что испытала, когда вошла туда. Потрясающий сад! Замечательный, даже не знаю, как назвать, какой-то скворечник. Как у меня из вагонки построенный, так и тут. Такая избушка на курьих ножках, где надо очень высоко по лестнице подниматься. И вот там, наверху, одна комната. Это его кабинет, в котором окна выходят на разные стороны. Если бы я была писательницей, я, наверное, на этой территории такой же скворечник сделала бы. Вот туда он забирался, более того, у него был не письменный стол, а что-то типа конторки или дирижерского пульта на трех ногах – такое же было у Пушкина, – за ним можно работать стоя и писать.
Он был ранен и у него была больная спина, поэтому лежал он на деревянной кушетке, и такие же кресла – у бассейна. Вокруг – огромное количество зелени. Это Куба. Мокро. Какие-то лианы. Какие-то кусты неповторимые, я таких никогда не видела, где ярко-зеленые листья, толстые-толстые, сочные-сочные, набрякшие, мясистые. Я оторвала три таких листочка и сунула себе в сумку – на память. Потом спросила у кого-то из тех, кто с нами шел: «Скажите, если этот листочек опустить в воду, он даст корешок?» – «Даст, только надо прийти в гостиницу и сразу же в стакан с водой».
Я приехала в гостиницу и поставила в стакан с водой эти три листочка. Вечером мы ходили в знаменитый гаванский ночной клуб, где кабаре фантастическое и шоу, которого я никогда больше нигде не видела, по тем годам в нашей стране это невозможно было где-то увидеть. В каких-то удивительных перьях, в каких-то бикини из блесток кубинки с потрясающими светло-коричневыми телами, с невероятными ногами устраивали фантастические танцы. Живой оркестр, живые певцы, живые танцоры, которые танцевали между столиками, прекрасное световое-цветовое решение. Для меня это было абсолютным откровением. Я поняла, что перенеслась в какой-то совершенно другой мир, мне хотелось выскочить к ним на сцену, танцевать румбу и все латинские танцы, тем более я тогда могла танцевать часами.
А наутро нам нужно было лететь. Я взяла эти три листочка, завернула в мокрую вату, в целлофановый мешок, завязала и убрала в сумку. А в Москве на таможне написано – нельзя провозить еду иностранную, что-то еще и растения. И вот я стою, и, да простят меня наши таможенники, думаю, что же мне делать – неужели эти листочки из сада великого Хемингуэя, которые я сорвала в надежде, что они приживутся и, может быть, дадут ростки на нашей московской земле, сейчас придется выбросить?
Но таможню я прошла спокойно, принесла листочки домой, поставила на окно, и что вы думаете, через несколько дней один засох, второй засох, а от третьего белая вереница корешков вниз в воде поползла. Я подождала еще неделю, потом купила горшок с землей и посадила. И, о боже, у меня за несколько лет на Тверской, на этой совершенно загазованной территории, на окне распустился этот фантастический цветок! Который жил у меня несколько лет. И я понимала, что часть великого Хемингуэя каким-то образом перенеслась сюда. Это ощущение было невероятным. Более того, я с гордостью об этом рассказывала всем журналистам, которые брали у меня интервью, его фотографировали.
Через какое-то время цветок все-таки погиб, как только у меня начался ремонт. Ремонт – это всегда беда. Она выражается во всем, даже цветы этого не выдерживают, а уж тем более люди.
Так закончились кубинские впечатления. Но продолжилась моя история, моя звездная дорожка поездок, и дальше она пролегла опять же в Латинскую Америку. В другую страну, под названием Мексика.
Мне предложили туда полететь буквально на неделю. Огромная честь и гордость – представлять свою страну на Неделе советского кино. Но я работала в театре, вела репертуар, сейчас несколько составов – это норма, тогда – нет. Или ты играешь роль сам – или ты ее теряешь. Такой был подход.
Я прихожу, естественно, к директору. Показываю письмо от Госкино. Он говорит: «Я поговорю с Ефремовым».
По идее в репертуаре на эту неделю нет моего спектакля. А репетиции – неизвестно: то ли будут, то ли нет. В это время я должна была репетировать новый спектакль в постановке Эфроса по пьесе Михаила Рощина «Эшелон». Но пока еще не было назначено число. Я иду в репертуарную контору к моим друзьям и говорю: «Мне так хочется поехать, так важно для меня. Еду с очень хорошим фильмом “Это сладкое слово Свобода”. Я там главная героиня. Там уже ждут меня, а я не могу лететь, потому что не знаю, то ли будет репетиция, то ли нет». «Ир, позвони Ефремову, хотя нет, он сейчас злой, расстроенный, проблемы в театре. Лучше ему под руку не лезть».
Я опять к директору. Он мне: «Я не решаю! Иди к Ефремову!» А я вдруг думаю: «Надо рискнуть!» Складываю вещи, и наутро в Шереметьево. Как всегда, набрала гору туалетов. Всю ночь складываюсь. Это вечная моя беда. Мне все кажется, что мало, что не то взяла. А тут из Турции со съемок я привезла красивейшие вещи.
Перед этим я снималась в Турции в фильме «Любовь моя, печаль моя» у Аждара Ибрагимова, изумительного режиссера, потрясающего человека, и потом мы уже были всю оставшуюся жизнь до конца его дней друзьями и с ним, и с его женой Риточкой.
Мы были в Турции почти месяц, поэтому суточные были больше, гонораров, естественно, никаких – все платилось в Москве зарплатно. Все говорили, что надо тут закупать золото, оно здесь самое дешевое и качественное. Я пошла на центральную улицу, солнце светит, удивительно доброжелательный народ вокруг. Зашла в один магазинчик, и мне понравилось. Знаете, это не наше, в привычном понимании, золото, которое блестит, а матовое, причем из каких-то тоненьких цепочек сплетенное, – получается как ткань. Это сейчас можно у нас все увидеть, но тогда я нигде этого видеть не могла, этого нигде не было.
Здесь надо сказать, что еще перед отъездом из Москвы я была в ВТО на вечере моей любимейшей поэтессы Беллы Ахмадулиной. У нас с ней очень добрые отношения по сегодняшний день. Они начинались очень-очень давно, еще с моей юности, еще от Мишы Шатрова. По жизни мы с ней как-то пересекались и всегда с огромной симпатией. Я – с огромным пиететом преклонения, потому что она – великая поэтесса, это правда, ну а она – с огромным уважением ко мне. Она была на моих премьерах, я приглашала ее много раз.