Потом представили меня. Я что-то рассказала про Советский Союз, про кино, рассказала, кто я, с чем приехала, немного о Латинской Америке, о том, как мы снимали фильм. А дальше я стала рассказывать про Чехова. И тут же мне из зала стали говорить: «Ну как же! У нас идет Чехов! Мы любим этого автора, он в Мексике идет почти в каждом городе, а какие роли вы играли?» Очень много вопросов задавали, им все было интересно.
Когда я села, этот человек странный полез за пазуху и что-то оттуда достал. Показывает мне камень, простой коричневый камень, который висит на кожаной веревочке. И говорит: «Надень». А на камне какие-то полоски – это уже столько поколений его носили. «Пусть он полетит с тобой в Москву». Я его надеваю. Благодарю. Естественно, что-то тут же достаю – хохлому или матрешку, в ответ дарю ему. Со мной всегда была сумка-пакет с подарками, на любое мероприятие я обязательно все это везла.
На следующий день я выступила перед посольством. Все уже подходило к концу, мы должны были улетать. И вдруг кто-то из посольских, видя, что на мне этот камень надет, сказал: «Ирина, а вы не боитесь?» Я говорю: «А что?» – «Ну, что это такое, что это за племена, что это за духи такие…» Я потом забыла про это.
Камень сняла, положила в чемодан, опять всю ночь складывалась. Обратно мы должны были лететь через Нью-Йорк. Со мной были два чемодана. В один я сложила норковую пелерину, вечерний туалет, все-все-все супердорогое, что у меня было, все свои кольца, золотые украшения, потому что при прохождении таможни надо было писать каждый раз весь список того, что ты ввозишь и что вывозишь, а легче положить в чемодан и забыть.
Еще у меня были замечательный чемоданчик с косметикой и целая сумка с лекарствами и тем, что я брала с собой в дорогу, – какой-то бутерброд, кофточка, чтобы переодеться, или тапочки, короче, барахла всегда со мной много. А во второй чемодан я всунула массу подарков, которые я должна была везти в Москву, – полно сувениров и каких-то вещей.
Мы летим от Мехико до Нью-Йорка, спим, и вдруг я открываю глаза и передо мной – просто сказка, мечта, что-то невероятное, что-то потустороннее. Наш огромный самолет летит над Нью-Йорком и буквально перед глазами – одни огни. Такое количество! Ни конца, ни края. Такое ощущение, что это просто пожар огней. Мы спускаемся медленно на нашем огромном «боинге», просто-таки гигантском (мы потом на нем должны были, постояв два часа в Нью-Йорке, лететь до Москвы), и он планирует над этой красотой, все мелькает в глазах, приближается. Я подумала: боже мой, в какой рай я лечу. Я никогда не была в Нью-Йорке. Это было в первый раз.
Нас встретил представитель Совэкспортфильма и решил за эти два часа на своей машине показать нам Нью-Йорк. И мы со всем своим скарбом и барахлом, нет бы оставить, сдать в багаж или в какое-то бюро, помчались из аэропорта к Нью-Йорку. Этот замечательный человек показывает нам город, рассказывает, а потом говорит: «Сейчас я повезу вас на Брайтон-Бич, где все наши эмигранты, которые съехались со всего Советского Союза, у них там мини-Одесса. Чудное место. Можете, если хотите, что-то прикупить, там все в два раза дешевле, и там же мы перекусим».
Он туда нас подвозит, мы выходим все из машины, идем по магазинам, едим потрясающей вкусноты пиццу, а потом возвращаемся. И вдруг я, абсолютно женским своим взглядом, вижу: там, где весь наш багаж в микроавтобусе, один мой чемодан стоит – красный, а черного нету. Дальше смотрю левее, где стояли все чемоданы человека, который ехал вместе с нами, – работника посольства, он уезжал из Мексики насовсем (представляете, если он возвращался на родину, сколько у него было багажа, сколько подарков!). Всех этих чемоданов нет – пусто, и только стоит одна какая-то сумочка. И я вдруг понимаю, что нас обокрали. Тот человек заорал сразу же на представителя из Нью-Йорка: «Ты что, с ума сошел? Мы все ушли, почему никого не оставили в машине? Ты же понимаешь…»
Я сразу говорю: «Полицию! Надо вызывать полицию!» – «Ирина, успокойтесь, полиция сейчас ничего не сделает. Подходят воры, присосками опускают стекло, что успевают – вытаскивают. Счастье, что мы вернулись, иначе ничего бы не осталось». Мы ему, конечно: «Ну как вы могли бросить машину?! Оставили бы хоть кого-нибудь из нас. Мы же первый раз в Нью-Йорке, мы не представляли, что такое вообще может быть! В этой цивилизованной стране!» Нью-Йорк для меня был какой-то вершиной, мне казалось, что ничего лучше нет. А тут – вот что.
Мне стало нехорошо. Господи, у меня же там полно подарков, столько вещей. Так, а где все мои драгоценности? Где моя золотая цепь? В каком из чемоданов? Я истерически хватаю красный чемодан. «Где моя норка? Ее нет». Этот человек, бедный, представитель, который нас пиццей кормил, стал зеленого цвета. Говорит: «Вот вам деньги, давайте я вам что-нибудь куплю…» Потащил меня в какой-то магазин, жена его осталась, плачет, жена мексиканского – рыдает.
В магазине тут же выскакивает из-за прилавка какой-то симпатичный человек, который вдруг: «Ирина! Мирошниченко! В моем магазине! Давайте сразу сфотографируемся. Оставьте мне вашу фотографию с автографом. Я буду всем говорить, что у меня Ирина купила. Сколько у вас денег? Я вам сделаю скидку!»
Я уже ничего не соображала и хотела только, чтобы вернули мой чемодан. Он говорит: «Что ты такая бледная, Ирина?» Потом достает какую-то курточку, коробку: «На тебе джинсы! Вот твой размер!» Хватает сантиметр, тут же обмеривает: «Вот последние самые модные джинсы. Вот тебе джинсы, вот дубленая курточка, ты будешь в машине ездить, ты будешь – вот!» И показывает большой палец: «Ты будешь то, что надо! Будешь звезда. Только оставь мне автограф!»
Представитель из Нью-Йорка достает деньги и протягивает ему: «Это мой подарок! Только не нервничайте, Ирина, я вас умоляю! Простите меня!» А хозяин вдруг: «О чем вы говорите? Ничего мне не надо, бери так. Только распишись на стене!»
Я пишу какую-то чушь, что вот в самую трудную минуту на Брайтон-Бич вы мне потрясающую красоту подарили… И самое главное – «С уважением, Ирина Мирошниченко». Больше ему ничего не надо.
Мы вернулись в автобус – нам уже нужно было ехать к самолету. Конечно, траурное молчание. Высаживаемся в аэропорту. И тут этот представитель достает огромную бутылку водки и наливает сразу этому представителю из Мексики, который потерял гору чемоданов, его жене и себе тоже. Наливает нашему Борису Ивановичу, у которого, кажется, пропал только портфель, пытается налить и мне, я говорю: «Я не буду, мне лучше валокордину».
Как-то все немножко расслабились. Потом обнялись, расцеловались. И так здорово! Все-таки удивительный наш народ, наши русские люди, по большому счету – все бескорыстные, и нет такого жлобского ощущения потери. Да, тогда было мало религии в наших душах и сердцах, но было советское воспитание, что все материальное – ерунда, а все-таки ценность – в другом – в человеческой жизни. И меркантильность – она как-то не была в почете. Поэтому не было жутких переживаний. Я только вспоминала, где у меня что. Осталось вот это или нет?
Позже, как выяснилось, в красном чемодане все самое ценное сохранилось. И ничего особенного я не потеряла. А в том чемодане у меня были повседневные вещи, белье и подарки. Жаль, конечно, но я потом, что называется, забыла. Сейчас даже и не вспоминаю.
Я села в самолет, взяла свой джин с тоником. Мало джина, много тоника. Это то, чего не было в Москве. Но меня часто приглашали на приемы в американское посольство, в английское посольство, тогда это было очень модно. И там, как правило, баловалась тем, что всегда вначале давали джин с тоником со льдом и с лимоном. Вот выпью, и у меня ощущение праздника и радости. Сейчас другое время и сейчас все можно иметь у себя дома, если захочешь. Но невозможно повторить жизнь. И все твои воспоминания, все твои ощущения, все, что запоминают глаза, твоя душа, – это все остается в тебе и, рассказывая, как бы заново все это переживаешь. Я очень рада, что у меня есть эта возможность – разговаривать с вами и рассказывать.
Камень от шамана сохранился, лежал он у меня в чемоданчике с косметикой. Я привезла его, надела на следующий день и пошла в театр. Прихожу – и сразу читаю приказ за подписью Ефремова и Ушакова: «За нарушение дисциплины уволить актрису Ирину Мирошниченко».
Я как увидела это слово – «уволить», мне стало очень страшно и очень горько. Иду к Ефремову, сидит он за столом и, как у него всегда бывает, когда он крайне недоволен, смотрит на меня с таким трагическим видом, как будто я предала родину. Опустив голову, говорит мне: «Я ничем не могу помочь. Приказ уже висит. Ничего изменить нельзя. Надо было думать. Но ты же у нас звезда». – «Но я же ничего не сорвала». – «Ты не явилась на репетицию!» Я говорю: «Олег Николаевич, я не знала, что будет репетиция». – «Не надо было улетать!»
Я чувствовала, разговор не получается. Уговорить его невозможно. Дальше он любимым жестом поворачивает руку и смотрит на часы. «Времени нет». – «Я понимаю, что у вас нет времени. Извините, ухожу».
И ушла. Слезы из глаз. Сидит замечательная его секретарь, Ирина Григорьевна Егорова, которая меня очень любила. Она была секретарем еще при Ливанове и Кедрове. И она мне совершенно другим тоном, уже на «вы», говорит: «Не надо было идти наперекор, вы же знаете, какой у него характер».
Я рыдала дня три. Что делать – не знала. Идти не к кому. И тут у меня какое-то мероприятие, которое было давно запланировано. Я должна была где-то выступить. Приезжаю туда читать монологи свои, что-то рассказывать о театре, и вдруг вижу – в первом ряду сидит Демичев! Министр культуры, который меня очень уважал и, как я уже рассказывала, был на премьере моего спектакля «Татуированная роза».
Я выступила, все рассказала, стою за кулисами. Как только все кончилось, и Демичев встал, я – к нему и говорю: «Петр Нилович!» Сразу слезы из глаз. Он: «Что случилось? Что случилось?» – «Помогите мне. Я вас очень прошу, помогите мне! Это такое чудо, что вы сегодня пришли на этот концерт, что я смогла вас увидеть, потому что на прием к вам я никогда бы не пошла. Меня увольняют из театра». – «То есть как увольняют? За что?»