ание. Народ садится, жует, говорит, а она поет. Я думаю, господи, как же я выйду? Они вообще меня слушать не будут. У нее такой вокал, такой голос, а у меня ничего подобного нет. Я просто сойду с ума.
Идет время, я сижу в своем фургончике и понимаю, что уже скоро мне начинать. И вот вдруг стук в дверь: «Ирина, пора». Я выхожу и вижу – кромешная тьма. Мгновенно. Быстро так потемнело. «Слава тебе господи!»
Уже заканчивает израильская певица, ее уже слушают, на нее направлены прожектора, все это гудит. А на эстраде – огромное количество аппаратуры, того, что я не видела днем, потому что ее только выставляли. Стоит динамиков сорок с одной стороны и с другой, и меня куда-то ведут, дышать нечем, я становлюсь мокрая сразу с ног до головы, потому что влажность невероятная. Внутри все клокочет, и я только слышу ритм: бам-бам-бам, оркестр играет-играет и – все. Она заканчивает. Аплодисменты.
Я поднимаюсь по ступенькам, меня объявляют, перечисляют мои фильмы, звания. А мы договорились сразу, что сначала я что-то скажу, а потом пойдет первая песня «Ах, как жаль», та, с которой все началось.
Иду я и вдруг слышу невероятные аплодисменты, крики. В общем, то, что мне было так необходимо, чтобы понять – они меня увидели и узнали. Актрису из Советского Союза, как весточку из своей страны. И было понятно сразу же, что певица, стоящая до меня, просто не была им родной, потому что она поет по-английски, на другом языке, для них это уже немножко другое, а вот я – родная, своя, вдруг пришла и сказала «Добрый вечер».
Говорю в микрофон и понимаю, что никогда еще не слышала таким свой голос, потому что он разносится на огромное пространство – площадь, набережную океана. Звукорежиссеры в это время, пока я говорила, подстраивали все децибелы, все нюансы моего голоса. А мне было очень приятно. Я говорила, как я рада, что приехала, что их вижу, что попробую показать то, чем сейчас живу. «Вы, конечно, больше знаете меня как актрису, но сегодня я вам буду петь, хотите вы этого или не хотите». И вся эта многотысячная публика кричит: «Хотим!» А потом пошла эта первая «О, домаж, се домаж. Ах, как жаль». И полетела она прямо над этой всей темной аудиторией, над светящимся океаном, к невероятным звездам, которые большие-пребольшие, и так низко висят, что кажется, руку протянешь – и можно схватить.
А потом была красивая Андрюшина песня «Я люблю тебя, Россия». И я ощущала невероятное счастье, что могу ее петь, не просто рассказывать стихами или словами, а что я могу это петь, от сердца к сердцу, перед огромной аудиторией. Какой бы ни был у меня голос, это неважно. А с этой аппаратурой он был неожиданно сильный и даже ничего.
Еще была одна песня у меня в репертуаре, она и сейчас существует, я иногда ее пою, иногда нет, она в восточном стиле. Я уже рассказывала, что снималась в Турции в замечательном фильме А. Ибрагимова «Любовь моя, печаль моя», где я играла турчанку Сервинас. Мы снимали в гареме, в настоящем гареме в Стамбуле, куда нас, единственную группу, пустили, вообще туда никого не пускают – ни туристов, ни съемочные группы, как Аждар договорился, не знаю. Когда Андрей об этом узнал, он сказал: «Давай что-нибудь сделаем восточное». И написал фантастическую песню «Мой султан» с восточными танцами.
И представляете, я пела ее в Бруклине. На всю эту огромную площадь. И вдруг вижу – издалека по проходу идет какой-то мужчина в кепке, когда он подошел поближе, я вижу – явно восточный человек. Там вообще было очень много эмигрантов из разных стран. И вот он идет совершенно серьезно, без всяких улыбок, поднимается по лестнице ко мне на сцену и вдруг начинает рядом со мной вытанцовывать абсолютно восточный танец. Я чуть не рухнула.
В общем, концерт, по большому счету, удался. Я отработала свои 45 минут. Была безмерно счастлива, получила и аплодисменты, и внутреннее удовлетворение, и радость, что я не «опустила» концерт. А уж когда после меня объявили Льва Лещенко, просто весь зал рукоплескал, они уже были все горячие, готовые, потрясающе принимали его, просто без остановки кричали и аплодировали.
Это было для меня боевое крещение, очень странное, довольно трудное, хотя престижное и для меня достаточно дорогое. Потому что позже я приезжала в Америку с другой миссией. Мне очень захотелось оказаться там снова. Был такой период, когда мне очень нравилось путешествовать. И тут в моей московской квартире раздался звонок: «Не хотите ли вы приехать к нам со спектаклем?» – «С каким?» – спрашиваю я. «Ну, у вас же есть потрясающий спектакль – “Татуированная роза” в постановке Виктюка». – «Очень хочу!» – сказала я, хотя слабо себе представляла, как это будет. Тем не менее звоню Роме. Он: «Это очень хорошее предложение. Я обязательно что-нибудь придумаю, я сделаю маленькую такую компиляцию из спектакля, можно будет взять минимальное количество людей. А хочешь, я поеду с вами, вначале выйду, выступлю, расскажу?» Я говорю: «Конечно. С удовольствием. Давай».
Я провожу переговоры с этим Марком, хотя понимаю, что еще ничего не гарантировано, потому что Рома – это Рома, я вам уже рассказывала. Так и получилось. Ромы – нет, он неизвестно где, в каких-то разъездах, а Марк уже говорит: «Надо решать, или едем, или не едем». И я тогда решаю сделать все сама. Быстро соображаю, какое количество людей нам надо брать с собой, составляю список, быстро делаю инсценировку, оговариваю гонорар. Приезжает ко мне Марк, мы заключаем договор сразу на выступления в нескольких городах. Потом мне сказали опытные люди, что они всегда заключают на много городов, а потом сокращают и остается один или два. Так оно и случилось.
В общем, все было трудно долго, но в результате мы все-таки летим на два спектакля – в Нью-Йорк и в Чикаго. Я так сумела организовать все, чтобы взять как можно больше людей, я всегда очень люблю быть с людьми, и мне всегда это помогает в жизни. Команду мы собрали, дальше рассчитали, кто с кем будет жить, кто в каких будет номерах – в общем, все обговорили.
Прилетаем – опять стоит огромный лимузин для меня и микроавтобус для всех остальных. Я к ребятам подхожу: «Не обидитесь?» – «Ни в коем случае!» Надо отдать должное, у меня классная команда все-таки была и есть. С нами летала Кира Николаевна Головко, наша старейшая и изумительная актриса. Вот я взяла ее, и мы с ней вдвоем сели в лимузин, а все остальные – в микроавтобус. Шикарный автобус, с кондиционером, все как полагается. Поселили нас в Манхэттене, в хорошей гостинице, а нам надо на следующий день играть спектакль, а через день вылетать в Чикаго и вечером играть, а потом уже из Чикаго лететь обратно. То есть мы полетели фактически дня на четыре.
Надо вам сказать, что этот Марк – очаровательный человек, порядочный, честный и хороший продюсер. Мне это очень понравилось. Потому что я не люблю разочаровываться в людях. Полное доверие, все было организовано прекрасно и заплачено – все были довольны. Но при этом вдруг я узнала, что выступать мы должны не в театрах, а в церковных школах – ДК в нашем понимании. Клуб, в котором сцена в принципе чистенькая, но кулис нет, висит какая-то дрань, две тряпки. «Мы говорили, что у нас нет кулис. Вы должны были что-то свое привезти». А мы привезли «что-то», но через океан не повезешь кулисы! Мы, конечно, привезли нашу родную скатерть, мы привезли Мадонну, специальные чехлы на их стулья разносортные. И все было так хорошо, вроде бы даже успели свет поставить, успели музыку сделать. Все мы репетировали, кричали, шумели, нервничали, потому что времени оставалось мало, а надо было все успеть.
Начинаем спектакль. А так поставлено Романом, что вначале должна быть долгая пауза. Я сижу и смотрю вдаль – таким образом собираю все внимание на себя. Дальше надо тихо-тихо, шепотом позвать свою дочь Розу, которая в траве ищет светлячков, и через весь зал сказать: «Роза, где ты?» Она отвечает: «Я здесь, мама». – «А что ты там делаешь, дорогая?» – говорю я тоже тихо, и вдруг с последнего ряда с одесским акцентом: «Слушайте, я ничего не слышу, это что, так будет весь спектакль?» Тут же с другой стороны кто-то зашикал: «Тихо, тихо! Дайте послушать!» Третий голос говорит: «Ну, подождите, дайте им разыграться!» Четвертый: «Безобразие!» Кто-то поближе обращаясь к нам, как бы извиняясь: «Ну, необразованные люди, что делать!»
Я молчу, думаю, господи, стыд-то какой. Пауза. Все затихли, перестали двигать железными стульями. Ждут. И тут я думаю: «Так, Ромочка, извини» – и громко, через весь зал, чтобы на последнем ряду эта милая женщина услышала, я кричу: «Роза! Где ты, моя девочка?!» Моя партнерша, очаровательная Алена Хованская, которая мгновенно все понимает, так же громко отвечает: «Я здесь, мама!»
Дальше спектакль понесся. Не могу вам сказать, где играть легче – на сцене Художественного театра или на сцене импровизированного ДК в Нью-Йорке для наших эмигрантов. Даже оценивать это не могу, потому что на это не имею права. Может, вам это не нравится и кажется назидательным и занудным, но я повторю снова: моя профессия, по большом счету, не позволяет оценивать, где проще, где легче – всюду должно быть хорошо, что на площади, что на пристани, что в огромном зале с шикарными креслами, где угодно. Потому что зритель всегда один, он всегда – привилегированный, даже если шутит или не слышит, даже если возмущается, все равно зритель для меня – главное. Как хочешь крутись, но играй.
Представьте: маленькая сценка – стоит Мадонна, которую мы привезли, сделанную, естественно, из папье-маше, на нее луч света, и я перед ней на коленях. А сзади – кусок кулисы, ободранный и грязный, и дядя Сема – какой-то их рабочий сцены, в джинсах, в майке с надписью USA, который что-то жует и которого совсем не волнуют ни слезы, ни боль моей героини. И краем глаза я утыкаюсь в него, хотя не должна его видеть, должна видеть только лик Мадонны, луч и говорить о своем самом-самом сокровенном.
И я понимаю, что в зале сидят зрители и они должны видеть мои слезы, потому что, если я не буду это делать, они разочаруются в той самой актрисе, которую ждали. Потому что, какая бы ни была пьеса, они знали, что в главной роли – Ирина Мирошниченко. Это нормально. Потому что все равно они чего-то ждут, ждут какого-то чуда от меня на этой крошечной площадке с потрепанными кулисами, и их не касается то, что происходит за кулисами, никого не касается, что там какие-то огрызки, веревки, пыль, какие-то ящики, люди разговаривают. Но я-то это вижу!