В результате я села на одну систему, не буду говорить какого доктора, который, с одной стороны, мне помог, а с другой стороны, может быть, я не очень дослушала его, не очень поняла, но в результате, сама рекламируя потрясающий «Кальций D-3 Никомед», я всегда раздавала его буквально пачками, упаковками в театре, меня все просили, я всем отдавала, а сама не пила, дурында. Я просто на себя смотреть не могла, боялась, что не смогу работать, мне стало тяжело ходить, у меня появилась одышка, у меня стали болеть ноги, руки, – это какой-то ужас!
Я себя просто не узнавала, не узнавали меня все мои друзья, знакомые. Друзья, конечно, говорили: «Ничего страшного. Ничего страшного. И в этом есть прелесть». Шутили, что «нужно сменить одежду, пусть привыкают к тебе полной». Я это все понимала, и все эти шуточки, и все эти системы поддержки, и сама пыталась это говорить, но я в ужасе была сама от себя.
И вот я села на жесточайшую диету, это было раздельное питание. По крови было определено, что мне нельзя кисломолочные продукты. Я с упорством сидела год на этом. В результате, кальций из организма ушел, остеопороз развился с невероятной силой, у меня сломаны были два позвонка. И вот я с дичайшими болями, в корсете от шеи до низа, на доске 8 месяцев, сначала дома в муках, потому что это было очень больно, страшно, трудно, некому было ухаживать. Девочки, которые мне помогают, могли только днем, вечером они все уезжали, ночью я оставалась одна с этими болями, встать невозможно.
Моя бедная собака Ника не понимала, что со мной, пыталась лечь на меня, как привыкла, лечь на мои ноги и куда-то пройтись, а я от боли кричала и отшвыривала ее. Она не понимала, за что обижалась. Кот, который всегда запрыгивает и всегда по утрам должен по мне пройтись, простите, по пузу, и лечь где-нибудь в центре и урчать. И тут гладь его! Ну все всегда говорят и все считают, что он в это время меня лечил. Представляете, при сломанном позвонке, как это больно. Я, бедная, своих любимчиков вынуждена была сгонять: «Ребята, я не могу! Уйдите!» Они этого не понимали, ложились рядом, согревали, с одной стороны – один, с другой – другая. И в три часа ночи больно, тоскливо, плохо, я звоню вниз вахтерше, она не спит, она говорит: «Ну что, Ирина Петровна, плохо? Сейчас я приду, сейчас я вам чайку сделаю». Чудная женщина.
Вообще я должна сказать, что у нас много прекрасных людей. У нас сказочный народ, у нас сердечные женщины, которые умеют помогать, умеют сопереживать и понимают, как правило, и тяжесть испытаний, поскольку сами привыкли, потому что жизнь трудна, и имеют огромное сопереживание. Дай Бог, чтобы следующее поколение это унаследовало. Потому что это достояние все-таки нашей нации, нашего народа, нашей страны. Женщины нашей страны – они особенные, они другие, как мне кажется. А может, я заблуждаюсь, может, во всем мире они такие же, но своих я люблю больше всего. Потому что я своих знаю. Потому у меня столько примеров, которые не перечесть и не пересказать. Их очень много.
Одна из них – Танечка. Я вам уже рассказывала, она работает в Центре цвета. Мы с ней познакомились довольно давно, не помню, по каким делам. Очаровательная женщина с большими карими глазами, с невероятно сияющей улыбкой, стильная, аккуратненькая, чистенькая, интеллигентная, образованная, контактная, улыбчивая, и какая-то очень внутренне добрая и сильная. Я таких женщин редко встречала, и она мне сразу же понравилась. Мы должны были сотрудничать. Тут же с ней обменялись телефонами, карточками – с этой минуты началась наша дружба, она началась очень быстро, мгновенно. Я помню разные ее периоды. Она тогда была профессором, уже тогда профессором в МАРХИ, она преподавала, она придумывала то, что уже сейчас стало незыблемым и важным. Мастерская по колористике, я не понимала, что это такое, такое научное большое название. Она тогда только получила право при «Моспроекте-3», ей дали сначала комнатку в помещении, и потом она собрала людей. Это были 90-е годы, тут только что вошло что-то в собственность и понеслось: у одного вкус такой, у другого – другой: «А почему я должен придерживаться старого, старой раскраски?» Короче, сейчас это уже поставлено совершенно на другую основу, она это придумала и довела логически и практически до совершенства, когда вся Москва красится в учете и с учетом этого Центра цвета, где все дома друг к другу должны подходить и соответствовать, они должны быть определенного цветового решения, гаммы.
И вот как-то я была больна, она это знала. Я специально не хочу писать ни про диагноз, ни про болезни. Я хочу написать только про одно – про человеческие отношения. Так случилось, что я, уже понимая, что мне все хуже и хуже, позвонила ей. Тогда уже появились первые мобильные телефоны – я помню, у меня он уже был, а у нее еще не было. Но я тем не менее позвонила ей на работу и сказала: «Танечка, мне очень плохо, мне нужно сделать одно исследование, я боюсь, поехали вместе». Она говорит: «Обязательно!» – и тут же подлетела. Мы поехали вместе с ней.
Необходимо было мне буквально немедленно ложиться на сложнейшую операцию. Я, конечно, рыдаю. Она стоит потерянная, потом я перестала рыдать, понимала, что уже как-то надо мобилизоваться. И она мне говорила: «Немедленно собирайся, немедленно делаем, все будет хорошо. Надо! И не смей даже раскисать ни на секунду!» Она вот, знаете, прямо как какой-то магнит, к которому притягивается что-то слабое или более легкое по энергетике. Она так спрессовалась и мгновенно меня подтянула к себе душой, сердцем, силами, и я понимала, что это надо делать.
Короче, иду. Но, прежде чем идти, я должна сыграть спектакль «Татуированная роза». Я спрашиваю врачей: «Можно?» – «Можно». А на следующий день я уже ложилась. И вот, вы знаете, я выхожу играть эту «Татуированную розу» и, как в последний раз, вижу эти декорации. Ребята, наверное, и не понимали, что со мной. Я никому не говорила, ни костюмерам, ни гримерам – никому. Наверное, они просто видели, что я была очень собранная, и вот, представьте себе, там роль трагическая, и мне не надо было даже настраивать себя на Серафину. Я уже играла как Ирина, сама, живя совершенно другой своей жизнью, помимо роли. Потому что я прощалась. Прощалась со сценой, прощалась с целым периодом ярчайшей, интереснейшей жизни моей, ощущала чудовищный страх перед завтрашним днем, и страх оттого, что все изменится, прощалась со своим зрителем, когда мы кланялись в последний раз, как мне казалось, в тот момент, поверьте, я, наверное, слабая, я не могла себе говорить: «Нет! Все будет хорошо! Скоро я снова выйду на сцену!» Не было у меня таких мыслей. У меня мысли были совершенно другие и ощущения другие.
Все аплодируют, несут цветы, а мы должны с Боречкой Коростелевым, обнявшись, счастливые смотреть друг на друга, а потом под ручку, так поставил Рома Виктюк, идти через всю сцену кланяться. И вот я смотрела на него. Он не понимал, только спросил: «Ирина Петровна, что с вами? Что вы такая грустная?» – «Ничего, ничего», – сказала я, наверное, сдерживая слезы, я уже не помню. Но тем не менее вот это ощущение прощания было.
И такое же ощущение прощания было накануне операции, когда пришел ко мне в больницу Андрей. Он шел по коридору, я стояла в дверях и ждала. Он шел в вечернем костюме, в котором выходил на сцену, когда мы с ним гастролировали. Он всегда очень любил красивую обувь и любит. И у него были очень красивые ботинки. И сзади шел человек, какой-то дежурный врач, и таким «железным» голосом: «Почему вы не надели бахилы?» А он шел с огромным букетом роз какого-то невероятного цвета – коричнево-розового. Они были такие красивые, их было много, раскрытые, знаете, очень красивый букет. И, конечно, бодрый веселый голос: «Ну вот, тут меня заставляют надевать какие-то бахилы! Ну не могу же я прийти к тебе в бахилах каких-то, каком-то халате. Я хочу, чтобы ты меня видела в красивом виде».
Я сразу стала говорить, каков вид и как все прекрасно, мы долго не знали, куда поставить розы, потом наконец поставили, а потом договорились: «Значит так, первое, как только проснешься, сразу звонишь мне! Хорошо?» И как-то у меня не было времени так уж сильно переживать, жаловаться, прощаться, – просто я знала, что у меня задание – сразу же первое – звонить и докладывать, как дела.
Наступило утро. Надо уже направляться на операцию. И вдруг приходит Танечка. В бахилах, в халате голубом, шапочке и маске. И торчат только два глаза. Испуганные, нежные, добрые. И она шла за мной до того места, куда ей уже входить было нельзя.
Долго все длилось. И каждый, наверное, по-разному рассказывает, как он выходил из наркоза, у каждого свои ощущения; у меня была очень смешная история. Мне что-то снилось, у меня было ощущение, что я была в космосе, что я где-то в розовом парю, у меня все время было ощущение нежно-розового цвета. И абсолютно не было ощущения меня реальной, только моя душа, которая где-то летает, потом вдруг я куда-то лечу вниз-вниз-вниз и мне безумно больно, и вдруг я чувствую, что меня придавливает каким-то жутким камнем, и тут я слышу голос: «Она не дышит, надо, чтобы она дышала. Ну-ка, чтобы она дышала, давайте-ка!»
Потом я даже не понимаю, что – то ли меня бьют по лицу, я открываю глаза и, о боже! – поскольку я все время лечу в космосе, мозгами понимаю, что я в космосе, и вдруг открываю глаза и вижу перед собой женщину, в шапочке, маске, кусок красных щек виден и абсолютно, как мне кажется, раскосые глаза, и точно такой же врач, мужчина, у которого точно так же: шапочка, маска, глаза и красные щеки. И я подумала: «Ой, это гуманоиды!» – и закрыла глаза сразу. И опять слышу: «Да что же это! Ну-ка дыши!» – и теребят меня всячески.
После этого я уже открываю глаза и понимаю, что это медсестра и доктор, и я его узнаю, потому что он перед операцией ко мне приходил, и я его очень испугалась и занервничала. А как выяснилось, это один из самых лучших реаниматологов в этом институте. К сожалению, позже я узнала, что он очень скоро умер. Теперь я понимаю, что, конечно, у них адски нервная, сложная и трудная работа. Царствие ему Небесное. Спасибо ему.