Я стала накручивать километры, причем по берегу. Солнце только раннее, утреннее, ветер обдувает, еще нет никакого остеохондроза, никаких проблем. Еще мало лет. И вот я ходила туда-обратно, стала заниматься гимнастикой. Как потом мне рассказывали, оказывается, некоторые мужчины из окон наблюдали, как я с утра хожу, как я делаю гимнастику, как я лежу, а гимнастика была лежа, на полотенце. При этом не ела ни грамма мяса вообще.
Когда я прилетела из Москвы, меня встречал замечательный шофер на «Волге» старенькой, обращался ко мне: «Ирина-ханум». И сразу, еще даже не заезжая на съемку к Аждару, мы ехали на рынок. Ему безумно понравилось, что я покупаю все: огромные помидоры бакинские «Бычья кровь», потрясающий красный лук, молодую картошку, фрукты, полно всякой зелени, овощей, лепешки белые, баклажаны, которые мама должна была тушить, все по науке. Причем это в основном там делают мужчины. А тут я ходила с гордым видом, в шляпе, в очках. Потом, конечно, меня все уже там узнавали, у меня уже было много фильмов, и все знали, что я люблю этот рынок, я всего там накупала.
Приезжаем на студию, меня встречает второй режиссер: «Почему так долго?!» – «Так мы же на рынок заезжали». – «А-а! Это другое дело». То есть это была самая уважительная причина, что потрясающе. Более того, шли мы по студии, вот представляете, она такая уютная, открыты у всех двери, жара несусветная, кондиционеров нет или если есть, то они не работали, в каждой комнате кто-то играет в нарды, кто-то сидит пьет их знаменитый чай, а у кого-то плиточка, кто-то уже готовит свои баклажаны. Короче, такой дом, знаете, киностудия-дом. В каждом кабинете что-то варится-шкварится-делается, пьется, естся, вообще удивительно хлебосольные очаровательные люди, и у меня самые добрые воспоминания об этом городе, о стране, о людях этой страны и, конечно, об Аждаре Ибрагимове, который снял замечательное кино, снял его быстро, достойно, очень дружелюбно, очень легко.
С ним работалось замечательно. Он сделает замечание так легко, шутливо, и вроде как ты понимаешь, как надо играть и как не надо.
Никогда не забуду, как я продолжала мамульку свою истязать, потому что она говорила: «Ну в конце концов, ну давай купим какой-нибудь кусок мяса. Тут полно баранины». – «Нет, мамуля, нельзя, вредно, вредно, вредно!» Она говорит: «Ну, ладно», – и терпела это мое увлечение и, так же как и я, ела бесконечные помидоры, баклажаны, кабачки, виноград, арбузы. С другой стороны, это не так уж плохо.
И там мы вдруг подобрали какого-то котенка, которого, естественно, хотели то ли утопить, то ли они сами – несчастные несколько котят – упали с обрыва, а один вдруг замяукал. И там какие-то детишки бегали и кричали: «Тут котенок! Котенок!» Ну и я, естественно, пошла. Что-то надо было делать с этим котенком. Конечно, я его беру. И, вы знаете, вот ведь тоже никогда не знала, что, когда животное умирает, на него нападают блохи. То есть когда оно уже не может сопротивляться. Мне это потом мама сказала, но я этого никогда не видела. У нас всегда кошки, котята были чистые, я не видела на них ничего. А тут вдруг беру – он маленький, пищит и на нем просто тьма этих блох, которые явно уж хотели его добить.
И мама на моих глазах сунула его под рукомойник, взяла щетку и давай его сразу же щеткой мыть, счищать. Прямо, знаете, поток с него сходил вот этот блошиный в дырочку рукомойника вместе с пеной. И он стал чистенький абсолютно, у него даже головка повисла, до того он устал от всего, он даже не мяукал. Мы его завернули в полотенце, нашли какую-то коробочку, положили его туда, и он тихо заснул. Нам с мамой надо было срочно что-то делать. Надо было принести молоко. Я побежала в столовую уже основного здания и говорю: «Мне нужно немножко молочка для котенка». Мне дали полстакана молока. Я прибегаю, и вдруг смотрю – глазки открыл. Пузико розовое, потому что шерстки совсем нету, маленький, крошечный, беззащитный, в серую полосочку.
Мы ему дали молоко, он еще не мог его пить, и мама моя, умница, тут же взяла из-под кордиамина или корвалола бутылку, промыла ее, потом туда налила молоко, нашла какую-то пипетку, которой мы в нос капаем, надела на бутылку, дырочку сделала, в рот ему воткнула. И что вы думаете, через какое-то время – чмок-чмок-чмок. Короче, это чудо у нас прижилось. И так мы его сначала и назвали – Чудо-Чудак, а потом выяснилось, что это девочка. Она, естественно, стала с нами жить, конечно, я никуда ее не то что выкинуть, но даже и отдать не могла. Прозвали мы ее Чудка. И позже она приехала со мной в Москву, в московскую квартиру. Она прижилась, стала красавицей, немножко диковатой, потому что это порода абсолютно диких кошек, уличных, причем, я так понимаю, вообще не столько с людьми живущих, а так, «при людях» чуть-чуть. Но все-таки на свежем воздухе.
Так вот, Брег. Сижу я однажды на пляже, сняла свои бигуди, приготовилась к съемке, и вдруг меня кто-то окликает. Поворачиваюсь – и какой-то фотограф меня снял. А чуть позже он приносит фотографии любительские. И я должна вам сказать, что это лучшие фотографии за всю мою жизнь. Кроме последних, которые уже делал классный фотограф, и уже я в другом возрасте, в другом статусе, в другом состоянии души, чем в тот момент. Они не выставлены светом, не специально сделаны в павильоне, просто так – на пляже, очень красиво. Красиво не потому, что я красивая, а потому, что, наверное, все как-то совпало: и солнце, и загар, и эта Бельгя, и, наверное, моя диета, от которой, конечно, как только я вернулась в Москву, мне пришлось отказаться. Потому что у нас холодный климат и другая жизнь. И более того, я даже думаю, после того как перепробовала все экстремальные способы похудения, что жить нужно в гармонии с собой. Есть надо все, испытать в жизни по возможности многое, все невозможно, но многое. Увидеть постараться как можно больше.
Где же я еще загорала? А! Ну, конечно, в Сочи. Я никогда не ездила практически в санатории и дома отдыха актерского направления, нашего. То есть я никогда не брала, будучи членом профсоюза и работником профсоюза и членом профкома и так далее, ни одну путевку в санаторий от СТД, Союза театральных деятелей, или от ВТО, раньше – никогда. Но я один раз ездила в санаторий в Сочи по путевке, которую нам с мамой папа доставал через свое управление, в партийный санаторий.
Он чуть-чуть ближе гостиницы «Жемчужная», где я снималась потом, об этом я уже рассказывала, а следующий стоит санаторий «Актер», в который ездили все наши. И вот думаю, дай-ка я туда зайду. Мы с матушкой топ-топ-топ поверху прошли и спускаемся в этот «Актер». Ну, благо, меня узнают, меня там пропускают, а там все по пропускам, смотрю, у них тут столовая, пляж. Я иду. Наконец мы вместе с мамой берем какие-то топчаны, ложимся, я закрываю глаза и рядом слышу голоса женские. И дальше идет рассказ, простите, про меня: какая я, как мне дают роли, как я их получаю, каким способом, как я выгляжу, сколько у меня мужей, как я одеваюсь и где, как я езжу на машине. И так чувствую – ну не по-доброму про меня рассказывают, мягко выражаясь, и половина неправда. Такие бабские сплетни.
Мне становится обидно и я лежу и думаю: «Господи, только бы мама не слышала этого всего». У меня, естественно, наворачиваются слезы от обиды, от неправды, от того, что люди почему-то так про меня думают. И вдруг слышу другой голос, который говорит: «Люд, ну что ты несешь, а? Ну ты чего? В тебе столько злости и зависти! Прекрати! Она нормальная девка, что ты на нее катишь? И это все совсем не так!» Ну, мне стало чуть полегче. Но после этого все равно я там больше находиться не могла, какой тут загар, какой тут отдых!
А дальше они с такой же легкостью перешли на другую фамилию, и понеслось все то же самое – эпитеты определенные, и опять тот же самый набор: каким образом роли, и вроде как плохо играет, короче, все повторяется. И так они поливают-поливают-поливают. И та, которая заступалась за меня, опять начала заступаться, а потом говорит: «Все, хватит! Ну вас на фиг! Слушать вас больше невозможно! Пошли обедать». Они в конце концов тихо собираются и уходят. И остается от них только запах духов и запах всяких масел и кремов.
И тут я увидела, когда шляпу приподняла, между лежаками бутылку пустую из-под вина, стаканы и огрызки от яблок. Я поднялась, села, посмотрела на уходящих моих коллег из театра, которые получили путевки бесплатно для того, чтобы отдохнуть, и мне стало ужасно горько, что я, еще будучи членом профкома, всегда поднимала руку за то, чтобы им дали бесплатные путевки, и не думала, что я окажусь вот на эти полчаса рядом с ними и услышу про себя такие гадости.
Я встала и сказала: «Никогда в жизни я не буду отдыхать со своими коллегами!» А вообще, слава Богу, я дожила до такого времени, когда в нашем театре совершенно другая атмосфера. И тот стиль зависти, конкурентности и внутренних домыслов, и по большому счету обид, остался в той прошлой жизни, наверное, потому, что коллектив тогда был очень большой и действительно играла маленькая команда артистов главные роли, а все остальные играли или в массовке, или маленькие эпизоды. И, может быть, это чувство горечи, чувство несправедливости. А люди все талантливые. Я никогда не скажу ни про одного артиста Художественного театра, который остался на Тверском бульваре и который работает в нашем театре, что он неталантливый. Нет! Брали всех самых талантливых со всех курсов, это правда! Только так устроена жизнь, так творческая судьба складывается, что один обгоняет другого.
Я могу только рассказывать про свою судьбу, про свою одержимость, про свою неугомонность и про свое желание все время работать и все время двигаться вперед. Оно не оставляет меня по сегодняшний день, хотя мне уже много лет, и многие из тех, кого я знала, могли в конце концов делать самостоятельные спектакли, проявлять большую инициативу, но они этим не занимались, они больше тратили время на то, чтобы злобствовать и завидовать. К сожалению, это одно из отрицательных качеств людей нашей профессии. И мне очень жаль, что порой люди свой талант так подменяют и превращают в какое-то внутреннее зло.