Тут я подумал: «Ладно, начало положено, выслушаем историю до конца».
«Но прежде всего, — добавила девушка, — позвольте мне написать отцу, ведь я оставила ему прощальное письмо, в котором сообщила о своем решении, и он теперь думает, что меня уже нет в живых. Вы позволите ему, не правда ли, приехать сюда? О, только бы в порыве отчаяния он не отважился на какой-нибудь безрассудный шаг! Позвольте, я напишу ему, чтобы он приехал незамедлительно. Чувствую, что только с ним я смогу поплакать, а слезы принесут мне облегчение!»
«Напишите, конечно, напишите, — сказал мой хозяин, пододвигая ей перо и чернильницу. — Кто посмеет оттянуть хотя бы на минуту священное свидание дочери с отцом, полагавших, что они разлучены навеки? Пишите, я первый прошу вас об этом. Не теряйте ни минуты. Как должен страдать в эту минуту несчастный ваш отец!»
Тем временем девушка настрочила записку хорошеньким бисерным почерком и, подписавшись, спросила адрес нашего дома.
«Паромная улица, дом тридцать один», — пояснил я.
«Паромная улица, дом тридцать один!» — повторила она.
И — хлоп! — чернильница опрокинулась на простыню. Помолчав, девушка заметила с грустью:
«Верно, само Провидение привело меня сюда».
«Провидение или не Провидение тому виной, а потребуется целая прорва щавелевой кислоты, чтобы вывести это пятно», — пробормотал я.
Господин Эжен казался озадаченным.
«Я вижу, вы удивлены, — проговорила она. — Но, узнав мою историю, вы поймете, почему такое впечатление произвел на меня адрес, названный вашим слугой».
И она вручила ему письмо для своего отца.
«Кантийон, отнеси это письмо».
Я бросаю взгляд на адрес: улица Фоссе-Сен-Виктор.
«Конец не близкий», — говорю.
«Не важно, найми кабриолет и возвращайся обратно через полчаса».
В два счета я выбежал на улицу; мимо проезжал кабриолет, и я вскочил в него.
«Сто су, приятель, чтобы отвезти меня на улицу Фоссе-Сен-Виктор и вернуться обратно!»
Хотелось бы мне самому хоть изредка иметь таких щедрых седоков...
Останавливаемся у невзрачного дома. Стучу, стучу, наконец привратница, брюзжа, отворяет дверь.
«Брюзжи себе, — бормочу я и спрашиваю: — На каком этаже живет господин Дюмон?»
«Боже мой, уж не с вестями ли вы от его дочки?»
«Да, и с отличными», — отвечаю я.
«На шестом этаже, в конце лестницы».
Я поднимаюсь, перескакиваю через две ступеньки; одна дверь приоткрыта; смотрю и вижу старика военного, который безмолвно плачет, целуя какое-то письмо, и заряжает при этом пистолеты. «Должно быть, отец девушки, — думаю, — или я очень ошибаюсь».
Толкаю дверь.
«Я приехал к вам от мадемуазель Мари», — говорю ему.
Он оборачивается, становится бледным как мертвец и переспрашивает:
«От моей дочери?»
«Да, от мадемуазель Мари, вашей дочери. Ведь вы господин Дюмон и были капитаном при том самом?»
Он утвердительно кивает.
«Вот, возьмите письмо от мадемуазель Мари».
Он берет письмо. Скажу, не преувеличивая, сударь, что волосы дыбом стояли у него на голове, а воды у него лилось со лба не меньше, чем из глаз.
«Она жива! — воскликнул он. — И спас ее твой хозяин. Сию минуту, сию же минуту вези меня к ней! Вот возьми, мой друг, возьми!»
Он шарит в ящике небольшого секретера, вынимает оттуда три или четыре пятифранковые монеты, которые словно играли там в прятки, и сует их мне в руку. Я беру деньги, чтобы не обижать его. Осматриваю помещение и думаю: «Не больно ты богат». Поворачиваюсь на каблуках, кладу все двадцать франков позади бюста того самого и говорю отставному военному:
«Благодарю, капитан».
«Ты готов?»
«Жду только вас».
Тут он ринулся вниз по лестнице, да так быстро, как если бы съезжал по перилам.
Я кричу ему:
«Послушайте, послушайте, служивый, на вашей витой лестнице ни черта не видно!»
Какое там! Он был уже внизу. Ладно. Сидим мы в кабриолете, и я говорю ему:
«Не сочтите за нескромность, капитан, но позвольте вас спросить, что вы собирались делать с заряженными пистолетами?»
Он отвечает, сдвинув брови:
«Один пистолет предназначен некоему негодяю, которого может простить Бог, но которого я простить не могу. (“Понятно, — говорю я сам себе, — он имеет в виду отца ребенка”.) А другой — мне».
«Хорошо, что все обошлось иначе», — замечаю я.
«Дело еще не кончено, — говорит он. — Но скажи мне, каким образом твой хозяин, этот превосходный молодой человек, спас мою несчастную Мари?»
Тут я все рассказал ему. Слушая меня, он рыдал как ребенок... Сердце разрывалось на части при виде того, как плачет старый солдат; кучер и тот сказал ему:
«Сударь, как это ни глупо, а слезы застилают мне глаза, и я с трудом правлю лошадью. Если бы бедное животное не было умнее нас троих, оно прямиком отвезло бы нас в морг».
«В морг! — воскликнул капитан, вздрогнув. — В морг! Подумать только, что я не чаял найти мою несчастную Мари, мою любимую дочь в ином месте; я уже представлял себе ее, бездыханную, на черном и мокром мраморе! О, скажи мне его имя, имя твоего хозяина: мне хочется благословить его и поместить в своем сердце рядом с другим дорогим мне именем».
«С именем того, чей бюст стоит у вас в комнате, не так ли?»
«О, Мари! Ведь правда, что она вне опасности? Врач отвечает за ее жизнь?»
«Не говорите мне об этом враче: это редкостный олух!»
«Как? Разве состояние моей дочери внушает опасение?»
«Да нет же, нет! Опасение относится ко мне, к моему носу».
Пока мы беседовали, экипаж катил себе по улицам, и вдруг возница крикнул:
«Приехали!»
«Помогите мне, друг мой, — попросил капитан, — ноги что-то не слушаются меня. Где живет твой хозяин?»
«Вот тут, на третьем этаже, там, где горит свет и какая-то тень виднеется за занавеской».
«Идем же, идем!»
Несчастный человек! Он был белее полотна. Я взял старика под руку и почувствовал, как сильно бьется его сердце.
«А что, если я найду ее бездыханной?» — проговорил он, глядя на меня безумным взглядом.
В тот же миг двумя этажами выше распахнулась дверь квартиры господина Эжена и мы услышали женский голос:
«Отец! Отец!»
«Это она, это ее голос!» — вскричал капитан.
И старик, который за секунду перед тем дрожал всем телом, взлетел по лестнице, словно юноша, вбежал в спальню, ни с кем не здороваясь, и, плача, бросился к кровати дочери.
«Мари, дорогое дитя, любимая девочка моя!» — твердил он.
Когда я вошел, трудно было не растрогаться, видя их в объятиях друг друга. Старик прижимался своей львиной головой с большущими усами к личику дочери, сиделка плакала, господин Эжен плакал, я тоже заплакал — словом, настоящий потоп.
Хозяин говорит сиделке и мне:
«Надо оставить их вдвоем».
Мы выходим все трое. Господин Эжен берет меня за руку и говорит:
«Постереги Альфреда де Линара — он скоро вернется с бала — и попроси его зайти ко мне».
Я занимаю наблюдательный пост на лестнице и думаю: «Ну, приятель, ты за все получишь сполна».
По прошествии четверти часа слышу «Траля-ля, траля-ля!». Это он, напевая, поднимается по лестнице. Я вежливо обращаюсь к нему:
«Хоть сейчас и не время, но господин Эжен желает сказать вам пару слов».
«Разве он не может подождать до завтра?» — возражает он насмешливо.
«Видно, не может, раз он просит вас зайти немедленно».
«Хорошо. Где он?»
«Я здесь, — говорит господин Эжен, услышавший наш разговор. — Не будете ли вы так добры, сударь, войти в эту комнату?»
И он указывает на дверь комнаты, где находится мадемуазель Мари. Я ничего не мог понять.
Отворяю дверь. Капитан направляется в соседнюю комнату, делая мне знак не вводить гостя, пока он не спрячется. Как только старик скрылся, я говорю:
«Входите, господа».
Мой хозяин вталкивает господина Альфреда в спальню, меня вытаскивает оттуда, затворяет дверь, и мы с ним остаемся в коридоре. Я слышу дрожащий голос: «Альфред!» — и другой удивленный голос, вопрошающий: «Как, Мари, вы здесь?»
«Господин Альфред — отец ребенка?» — спрашиваю я у хозяина.
«Да, — отвечает он. — Давай постоим здесь и послушаем».
Сначала до нас доносился только голос мадемуазель Мари, которая, казалось, о чем-то просила господина Альфреда. Это продолжалось довольно долго. В конце концов мы услышали мужской голос.
«Нет, Мари, — говорил он, — это невозможно. Вы с ума сошли. Я не властен жениться по своей воле: я завишу от своей семьи, а она не потерпела бы этого брака. Но я богат, и если деньги...»
При этих словах в комнате началось что-то невообразимое. Капитан даже не дал себе труда отворить дверь комнатки, где он прятался, а высадил ее ударом ноги. Мадемуазель Мари вскрикнула, капитан выругался, да так громко, что стены чуть не потрескались.
«Идем», — сказал мне хозяин.
Мы подоспели вовремя.
Капитан Дюмон повалил господина Альфреда и придавив его коленом, собирался свернуть ему голову, словно какому-нибудь цыпленку. Мой хозяин разнял их.
Господин Альфред встал на ноги: бледный, глаза его были неподвижны, зубы крепко сжаты. Он не удостоил ни одним взглядом мадемуазель Мари, по-прежнему лежавшую без чувств, а подошел к моему хозяину, который ожидал его, скрестив на груди руки.
«Эжен, — сказал он, — я не знал, что у вас не квартира, а разбойничий притон. Теперь я приду к вам не иначе как с пистолетом в каждой руке, слышите?»
«Именно так я и надеюсь вас видеть, — ответил мой хозяин, — ведь если вы явитесь иным образом, я тут же попрошу вас удалиться».
«Капитан, — обратился господин Альфред к отцу Мари, — не забудьте, что я также и ваш должник».
«И этот долг вы немедленно уплатите мне, — сказал капитан, — ибо я вас от него не освобождаю».
«Пусть будет по-вашему».
«Уже начинается рассвет, — заметил господин Дюмон. — Ступайте за оружием».
«У меня имеются и шпаги и пистолеты», — заметил мой хозяин.
«В таком случае, прикажите снести их в карету», — сказал капитан.