рушенные дороги и разлившиеся ручьи вынудили Сатюрнена Сиаду остаться в Кастельнодари или остановиться в Монжискаре у родственника. Правдоподобность этого объяснения подтверждалась еще и тем, что гроза, свирепствовавшая накануне в двадцати льё отсюда, в этот час, по-види-мому, приближалась к Тулузе. Ветер усиливался, небо затянуло облаками, яростно зашумел дождь. Темнота сгустилась. Больше уж никто не надеялся на приезд Сатюрнена.
— А почему не пришел кюре Шамбар? — спросила вдова Мирай.
— Мари мне сказала, что он утром пошел в Тулузу, — ответила Жозефина Сиаду на вопрос тетушки, — наверное, он еще не вернулся.
— Вернулся, — вмешалась Констанция, другая племянница, — я видела, как он входил в церковь около четырех часов пополудни; мне показалось, что он болен, так как был бледен словно смерть.
— Кто? Кюре? — переспросил, входя, Жан Сиаду. — Он не болен. Я пошел навстречу отцу и видел кюре на кладбище. Я только не понял, что он там делал: он стоял у подножия креста и, кажется, молился.
— А я его видел на краю деревни, — добавил Луи, — он был без шляпы, несмотря на проливной дождь. Не понимая, почему он стоит с обнаженной головой, я хотел было к нему подойти, но, заметив меня, он зашел за живую изгородь, будто желал от меня скрыться. Черт возьми, я не привык бегать за теми, кто меня избегает, и оставил его в покое.
— Как странно! — удивилась вдова Мирай, питающая большую симпатию к доброму аббату Шамбару. — Тома, — обратилась она к старшему из трех братьев, — надо пойти за ним!
— Охотно! — согласился юноша.
Он надел шапку и, не раздумывая, вышел. На полдороге он встретил старую Мари и, узнав ее при свете фонаря, спросил:
— Послушайте, тетушка Мари! О чем думает господин кюре? Мы ждем его с семи часов, а сейчас уже восемь...
— А ваш отец вернулся? — спросила Мари.
— Нет, мы уже не рассчитываем, что он сегодня вернется, но мы рассчитываем увидеть господина кюре.
— Знаете, дорогой господин Тома, вы, как говорится, рассчитывали, не спросив гостя; дело в том, что господин кюре... не знаю, право, что с ним, беднягой, случилось с утра... он послал меня извиниться перед вами, вот я и иду выполнять поручение.
— Как так?! Он не придет? — воскликнул Тома. — Он что, грозы испугался? Какого черта! Я его понесу...
— Послушайте меня, сынок! — сказала Мари со старческой фамильярностью, обычной до сих пор в наших деревнях. — Я хочу вам дать совет: оставьте сегодня господина кюре в покое. Кажется, у него нет желания развлекаться.
— Он болен?
— Да нет; я не знаю, какую новость он услышал в Тулузе; достоверно лишь то, что пришел он из города совершенно потрясенный и со времени своего возвращения только и делает, что стонет, плачет и молится.
— Тем более мы должны попытаться его развлечь; он окажется в доме, где все кутят, веселятся и радуются; к тому же моя тетушка Мирай клянется, что не сядет за стол, пока справа от нее не будет сидеть ее добрый друг Шамбар; я пойду за ним, Мари, и приведу его к нам во что бы то ни стало!
— Ступайте! — покачала головой Мари. — Но я сомневаюсь, что он решится с вами пойти.
Они направились к дому священника и, так как у служанки были ключи, вошли в дом бесшумно. Затем Тома Сиаду, предшествуемый Мари, переступил порог комнаты аббата Шамбара.
Кюре сидел в своем большом кресле: его голова свесилась на грудь, руки вытянулись вдоль колен — воплощенная статуя Уныния.
Увидев свет фонаря, он решил, что Мари вернулась одна, и не шевельнулся.
— Господин кюре, — обратилась к нему Мари, — вот Сиаду.
— Какой Сиаду? — воскликнул кюре, вздрогнув.
— Я, Тома, — ответил юноша.
— Боже мой! Тома, что вы хотите мне сообщить? — спросил кюре, устремив на юношу испуганный взгляд.
— Я пришел вам сказать, что вы опаздываете, господин кюре, вот и все; так как мы не хотим ужинать без вас, я пришел за вами.
— Возвращайтесь к себе, Тома, дитя мое! — вымолвил кюре с глубокой грустью. — Извинитесь за меня перед вашей семьей: я решил сегодня вечером не выходить.
— Но, господин кюре, подумайте, что мы будем делать без вас? — уговаривал его Тома. — Мало того, что не приехал отец, так теперь еще вы отказываетесь идти; два пустых места за семейным столом, самых почетных места; нет, это невозможно, господин кюре, вы что, хотите нас всех лишить и радости и аппетита? Да к тому же вы отлично знаете, что тетушка Мирай не видит и не слышит никого, кроме вас, и вы один сможете ее осторожно подготовить к новости, которую привезет отец относительно ее мясника, а я не сомневаюсь — отец сообщит, что Кантагрель женат. Это так же точно, как то, что вы святой человек, а я просто честный малый.
— Бедный мальчик! Бедный мальчик! — бормотал кюре.
— Бедный мальчик? Что это значит? Что вы хотите этим сказать?
— Я хочу сказать, что лучше мне остаться дома, Тома, я только опечалю всех своим присутствием.
— Ничего подобного! Это не вы нас расстроите, а мы вас |развлечем, мы в силах это сделать, слава Богу!
— Оставьте меня, Тома! Оставьте меня!
— Господин кюре, я обещал вас привести! Умоляю вас, пойдемте со мной ради нас всех, ради моего отца — вы нам замените его; если бы он был здесь, он бы вас уговорил.
Вздох кюре больше походил на стон.
— Ну, пойдемте же, господин кюре! Решайтесь же, наконец! Вы так хорошо умеете утешать людей в их скорби — будьте же примером, принесите себя в жертву!
Говоря это, юноша подхватил аббата под руку и заставил подняться.
— Вы настаиваете? — спросил аббат Шамбар, не умея отказывать ни просьбам, ни приказаниям.
— Настаиваю? Еще бы, да я просто требую во имя вашей дружбы с моим отцом! Ведь не так мало времени вы знакомы с Сатюрненом Сиаду! — засмеялся молодой человек.
— В первый раз я обедал в доме бедняги Сатюрнена двадцать четыре года назад, в день святого Петра.
Последние слова кюре произнес с таким страдальческим выражением, что юноша почувствовал дрожь во всем теле.
— Послушайте, господин аббат, — сказал он, сунув бедному кюре в руку шапку, которую тот безуспешно искал, — по-моему, самое время вас увести, иначе, дьявол меня побери, я сам скоро начну отчаиваться, как вы!
Мари набросила на плечи аббата Шамбара его плащ и, взяв еще не погасший фонарь, пошла впереди, освещая дорогу.
Священник машинально поплелся за ней, опираясь на руку юноши.
Через несколько минут они вошли в дом Сиаду, где приход кюре был встречен дружным «ура».
— Проходите! Проходите, господин кюре! — восклицали и члены семьи, и приглашенные друзья. — Проходите, жаркое подгорает! За стол! За стол!
Добрый священник мучительным усилием выдавил улыбку в ответ на приветствия и занял предложенное место за столом, тогда как место напротив него, отведенное Сатюрнену Сиаду, оставалось свободным.
Но, к величайшему изумлению окружающих, кюре, чье присутствие вносило обычно в подобные собрания и милое веселье и отеческую теплоту, на этот раз оставался холодным, как мрамор. Видно было, что он старается принять участие в общем смехе и шутках, но слова замирали у него на губах. Каждый раз, когда снаружи слышался шум и кто-нибудь из присутствующих бежал к окну посмотреть, не Сатюрнен Сиаду ли это вернулся, кюре, движимый, вероятно, каким-то непреодолимым чувством, опускал голову и тяжело вздыхал.
Вскоре беззаботная и веселая беседа полностью переключилась на отсутствующего хозяина дома. Все гадали, где он сейчас и что делает. О чем он думает, и так было ясно: досадует, что не может присоединиться к ожидающим его детям и друзьям.
Пока велся этот оживленный спор, проникнутый дружеским расположением и семейным участием, аббат оставался отстраненным, погруженным в свои мысли и, казалось, подавленным каким-то воспоминанием.
К этому часу, наконец, разразилась надвигавшаяся гроза. Было слышно, как дождь уныло хлещет по оконным стеклам; ветер, врывавшийся в коридоры и трубы, завывал и жаловался, словно плачущая душа, нуждающаяся в молитве. Время от времени вспыхивали молнии, сопровождаемые раскатами грома; в их голубоватом отблеске свет от ламп казался бледным.
Вопреки предсказаниям Тома Сиаду, собравшимся не только не удалось развеселить аббата Шамбара, но, напротив, грусть и уныние достойного священника передались всем сидящим за столом.
Беседа мало-помалу замирала. Если за столом и переговаривались еще, то вполголоса; никто ничего не ел и почти ничего не пил; пьянящие вина Юга, вместо того чтобы веселить сотрапезников, словно превращаясь в наркотический напиток, повергали всех в глубокую меланхолию.
Над домом нависло предчувствие неведомого несчастья, грозившего обрушиться на семью, как стервятник бросается на добычу.
Неожиданно раздался стук во входную дверь; то был один-единственный удар — низкий и глухой; именно так, один раз, в дверь стучат тогда, когда знают — одного удара достаточно, чтобы содрогнулся весь дом.
Присутствующие переглянулись и затем, словно сговорившись, перевели взгляд на кюре.
Он был бледен как призрак, холодный пот струился у него по лбу, зубы лязгали.
Дверь в столовую открылась; все вскочили, заранее страшась предстоящего визита, хотя и не знали еще, кого им придется увидеть.
Первым вошел капитул, за ним асессоры в мантиях, потом чиновники ратуши, затем лучники, низшие судейские, и наконец показались носилки: их несли четверо.
На носилках, прикрытое окровавленной простыней, лежало тело, как можно было догадаться по видневшимся очертаниям.
Тома понял, что он должен делать. Не говоря ни слова, не задав никому ни одного вопроса, он приблизился к носилкам (при этом волосы его стали дыбом) и медленно приподнял простыню, прикрывавшую тело.
Из всех уст одновременно вырвался громкий, отчаянный крик: это был труп Сатюрнена Сиаду.
Тело, пронзенное одиннадцатью ударами ножа и плавающее в крови, было найдено на этой стороне Вильфранша, на берегу реки Эре; убийца, вероятно, не успел его бросить в воду.