То был рыночный день. Легко догадаться, какое впечатление производила эта странная процессия. Луи и Жан несли носилки, Тома шел рядом. Одежда их была разорвана, лица кровоточили, ведь Кантагрель защищался как лев. В другое время к молодым людям стали бы приставать с вопросами, но сейчас уже всем было известно, что произошло с их отцом, и перед ними расступались с почтением, которое люди обычно испытывают к большому горю. Кроме того, хотя у Кантагреля, узнанного всеми, не было кляпа во рту, он не взывал о помощи.
Было ясно, что юноши направляются к королевскому судье по уголовным делам. Так что речь шла о правосудии. Толпа ограничилась тем, что последовала за ними.
Королевский судья издали увидел этот странный кортеж; не сомневаясь, что процессия следует к нему, он приказал открыть для нее дверь.
Вошли три брата, а за ними та часть толпы, что могла уместиться в комнате. Тома знаком приказал братьям опустить носилки.
— Кто этот человек? — спросил судья.
— Это мясник Этьен Кантагрель, убийца нашего отца Сатюрнена Сиаду! — ответил Тома.
Дальше произошло то, что и должно было произойти: Кантагрель, уверенный в том, что его никто не видел, и твердо зная, что он никому, кроме священника, ничего не рассказывал, отрицал все.
Трое юношей, призванные к ответу правосудием, вынуждены были объяснить, от кого они получили свидетельства виновности мясника и как получили их; впрочем, убежденные в своем праве действовать как благочестивые сыновья, обязанные отомстить за своего отца, они рассказали все, едва ли не гордясь своим преступным деянием; однако правосудие заявило, что оно не может извлекать пользу из кощунства, а напротив, должно покарать его в интересах религии.
Парламент рассмотрел дело и постановил взять под стражу не только убийцу, но и обвинителей — сыновей жертвы, а также священника, не устоявшего перед запугиванием.
Между тем расследование, помимо сведений, полученных от кюре Шамбара, выявило достаточно убедительные свидетельства виновности Кантагреля. Там, где совершается преступление, как бы темна ни была ночь, сколь бы пустынно ни было место, всегда найдутся глаза, видевшие убийцу.
Кантагреля узнали погонщики — они видели, как он переходил брод; его узнали рыбаки — они видели, как он переправлялся через реку; наконец, его узнали крестьяне — они видели, как он подгонял коня, изнемогшего и, казалось, каждую минуту готового пасть под ним. Улики были неопровержимы, и мясника приговорили к колесованию.
Кюре Ла-Круа-Дорада за то, что он выдал тайну, доверенную ему на исповеди, во время отправления им его священнических обязанностей, приговорили к четвертованию и сожжению живым.
Трех сыновей Сиаду, угрозой и насилием вырвавших у священника тайну исповеди, приговорили к повешению.
Этот страшный приговор не был приведен в исполнение полностью.
Мясник был колесован, причем от палача потребовали самого беспощадного и неукоснительного исполнения этой ужасной казни.
Настоятельные ходатайства о смягчении участи священника привели только к тому, что палач прикончил его, прежде чем бросить тело в костер.
Что касается трех братьев, чья вина состояла лишь в сыновьей любви, то их судьба вызвала такое живое сочувствие в Тулузе, что им помогли бежать из тюрьмы; они беспрепятственно добрались до долины Андорры, а двадцать дней спустя король разрешил им вернуться во Францию.
Поднимаясь на эшафот, покорившийся судьбе кюре Шамбар понял, что он должен был претерпеть мученичество от рук сыновей Сатюрнена Сиаду.
Католическая Церковь первых веков была права: не бывает доблести без борьбы и мудрости добра без могущества зла. В священническом служении физические возможности должны помогать моральным: в здоровом теле должен быть здоровый дух!
Невероятная история
Однажды утром, едва только я успел проснуться, как в спальню ко мне вошел мой слуга и принес мне письмо с надписью: «Срочно». Он раскрыл занавески — день (по всей вероятности, по ошибке) был прекрасен, и сияющее солнце победоносно ворвалось в комнату. Я протер глаза, чтобы посмотреть, от кого пришло это письмо, весьма удивленный тем, что оно было лишь одно. Почерк был мне совершенно незнаком. Довольно долго повертев конверт перед глазами в попытке разгадать, кем же он был подписан, я наконец открыл его. Вот что оно содержало:
«Сударь!
Я прочел “Трех мушкетеров ”, ибо я богат и у меня много свободного времени...»
«Вот счастливый человек!» — подумал я и продолжал чтение.
«Должен признать, что эта книга изрядно меня позабавила; однако, имея много свободного времени, я решил из любопытства выяснить, действительно ли Вы все взяли из “Мемуаров г-на де ла Фера ”. Я живу в Каркасоне и потому в письме попросил одного из моих парижских друзей пойти в Библиотеку, взять эти мемуары и написать мне, действительно ли Вы заимствовали оттуда все подробности. Мой друг, человек серьезный, ответил мне, что Вы скопировали все слово в слово и что все вы, авторы, только этим и занимаетесь. Посему предупреждаю Вас, сударь, что я многим в Каркасоне рассказал об этом, и, если такое будет продолжаться, мы все откажемся от подписки на “Век”.
Имею честь приветствовать Вас,
***».
Я позвонил.
— Если сегодня придут еще письма, держите их у себя, — сказал я слуге, — и не отдавайте их мне до тех пор, пока не увидите меня в очень веселом настроении.
— К рукописям это тоже относится, сударь?
— Почему вы спрашиваете?
— Да вот только что принесли тут одну...
— Только этого не хватало! Положите ее куда-нибудь, где она не может потеряться, но не называйте мне это место.
Он положил ее на камин, и это определенно убедило меня в том, что мой слуга весьма сообразителен.
Было пол-одиннадцатого; я взглянул в окно: как уже было сказано, день был великолепный, солнце, казалось, навсегда разогнало облака, и у прохожих вид был если не счастливый, то, по меньшей мере, довольный.
У меня, как и у всех, возникло желание подышать свежим воздухом не через окно; я оделся и вышел из дома.
Совершенно случайно, прогуливаясь то по одной, то по другой улице — случайно, подчеркиваю, — я оказался около Библиотеки.
Я поднялся в нее; навстречу мне вышел, как всегда, Парис, мило улыбаясь.
— Итак, — сказал я, — дайте-ка мне «Мемуары де ла Фера».
Секунду Парис смотрел на меня, как если бы ему надо было дать ответ сумасшедшему, а потом весьма хладнокровно заметил:
— Вы прекрасно понимаете, что таких мемуаров не существует, ведь это вы заявили, что они существуют!
Эта фраза, при всей ее краткости, показалась мне исполненной силы, и, чтобы поблагодарить Париса, я протянул ему письмо из Каркасона.
Кончив читать, он заметил:
— В утешение скажу вам, что вы не первый, кто просит «Мемуары де ла Фера»; по крайней мере, человек тридцать уже приходили только за этим; они должны вас возненавидеть за то, что вы заставили их напрасно побеспокоиться.
Мне нужно было найти одну повесть, и, поскольку я оказался в Библиотеке, а некоторые утверждают, что это то место, где можно отыскать уже готовые к изданию романы, я попросил посмотреть каталог.
Разумеется, ничего подобного там не было.
К вечеру, вернувшись домой, я обнаружил прямо на своем столе среди собственных бумаг рукопись, пришедшую утром. День все равно был потерян, и я открыл ее.
К ней была приложена записка. Право же, то был день анонимных писем; впрочем, это послание было еще более странное, чем утреннее.
Сударь!
К тому времени, когда Вы прочтете эти листки, написавший их человек исчезнет навеки. От меня останутся только эти страницы, и я дарю их Вам — делайте с ними что хотите,..
Заглавие рукописи было — «Невероятная история».
Не знаю почему, возможно, из-за сгущающейся темноты, но уже первые прочитанные мною строчки меня потрясли. Вот что я прочел.
Как-то в декабрьский вечер мы сидели втроем в мастерской художника; было сумрачно и холодно, монотонный дождь беспрестанно барабанил по стеклам.
Мастерская была огромная и слабо освещалась отблеском огня в печке, рядом с которой мы все расположились.
Хотя мы все были молоды и жизнерадостны, обстановка этого грустного вечера, вопреки нашему желанию, сказывалась на тоне нашей беседы, и веселые речи быстро исчерпались.
Красивое пламя голубого пунша, все время поддерживаемое одним из нас, бросало причудливые отсветы на все окружающее; огромные эскизы, изображения распятого Христа, вакханки, Мадонны, казалось, двигались и плясали на стенах, словно гигантские трупы, накладываясь друг на друга на общем зеленоватом фоне. Огромная комната, заполненная творениями художника, воплощением его грез, такая сияющая при свете дня, в этот вечер, окутанная тьмой, выглядела так странно!
Каждый раз, когда в заполненную пылающей жидкостью чашу опускался серебряный ковш, на стенах вырисовывались невиданных цветов фигуры с незнакомыми очертаниями: от древних пророков с белыми бородами до карикатур, подобных тем, что заполняют стены мастерских, — это было похоже на войско демонов, являющихся нам во сне или толпящихся на полотнах Гойи. Безмолвие, мгла и холод, царившие за окном, только усиливали причудливость обстановки в комнате.
Стоит добавить, что при этих коротких вспышках света каждый из нас видел зеленовато-серые лица других, с застывшими и сверкающими, как карбункулы, глазами, бледными губами и впалыми щеками; но самым ужасным был вид гипсовой маски, слепок с лица нашего недавно умершего друга: она висела на стене, рядом с окном, и на три четверти освещалась вспышками горящего пунша, что придавало ей чрезвычайно насмешливое выражение.
Все люди, так же как и мы, обычно поддаются воздействию на них больших темных комнат — из тех, что описаны Гофманом и изображены Рембрандтом; каждый хоть раз в своей жизни ощущал беспричинный страх, непроизвольное волнение, охватывающее его при виде таинственных очертаний предметов в бледных лучах луны или в тусклом свете лампы; всякий, кто бывал в таких мрачных огромных помещениях в компании друзей, рассказывающих невероятные истории, помнит невольный ужас, испытанный им; покончить с этим очень легко — стоит только зажечь свет или изменить тему беседы, но никто не спешит это делать, ведь наши бедные сердца нуждаются в сильных переживаниях, будь то истинных или надуманных.