Я вспомнил о своей матери, понимая, что в эту минуту она оплакивает своего умершего сына; я был в ее жизни всем, но сам я подумал о ней только сейчас. Передо мной, как радостный сон, встали дни моего детства. Я думал о том, что всегда, когда нужно было перевязать рану, утишить боль, я прибегал к помощи матери. А сейчас, когда мне предстояла ночь любви, ее ждала бессонная ночь, одинокая, безмолвная, наполненная мыслями обо мне, среди предметов, каждый из которых напоминал обо мне. Думать об этом было невыносимо: я почувствовал угрызения совести, слезы подступили к моим глазам. Я поднялся, взглянул в зеркало и за своим изображением увидел бледную белую тень, пристально глядевшую на меня.
Я обернулся: это была моя прекрасная возлюбленная.
Хорошо, что сердце мое не билось, иначе от переполнявшего его чувства оно бы разорвалось.
Все и в комнате, и за окном было погружено в безмолвие.
Она притянула меня к себе, и я тут же забыл обо всем. Невозможно рассказать об этой ночи с ее неизъяснимыми, неведомыми наслаждениями, граничащими со страданием. В своих любовных мечтах я не представлял ничего подобного этой женщине, заключенной в мои объятия, пылкой, как Мессалина, целомудренной, как Мадонна, гибкой, как тигрица; ее поцелуи обжигали губы, а слова обжигали сердце. В ней была такая притягательная сила, что временами мне становилось страшно.
Постепенно свет лампы начал бледнеть: начинало светать.
«Послушай, — сказала она мне, — наступает день, ты должен уйти, тебе здесь нельзя оставаться; но вечером, как только спустится ночь, я жду тебя, слышишь?»
Последний раз я ощутил ее губы, она судорожно сжала мои руки, и я ушел.
За стенами дома царило все то же спокойствие.
Я шел как безумный, едва веря в то, что я жив, даже не подумав о том, чтобы пойти к матери или вернуться к себе, — настолько эта женщина захватила мое сердце.
После первой ночи любви, проведенной с возлюбленной, остается только одна мечта — следующая ночь.
Холодный, пасмурный, мрачный день вступил в свои права. Без смысла и цели я бродил по пустынному, безлюдному полю, ожидая вечер.
Наконец, он наступил.
Я помчался к ее дому.
В ту минуту, когда я готов был переступить порог, я увидел спускающегося с крыльца бледного, сгорбленного старика.
«Вы к кому, сударь?» — обратился ко мне консьерж.
«К госпоже де П.»
«К госпоже де П.? — переспросил он, с удивлением посмотрев на меня, и добавил, показывая на старика: — Здесь живет этот господин, а госпожа де П. умерла два месяца тому назад».
Я вскрикнул и лишился чувств.
— А дальше? — спросил я, как только рассказчик замолчал.
— Дальше? — он улыбнулся, польщенный нашим интересом, и сказал со значением: — Потом я проснулся, ведь это же был сон.
Сборник«Пракседа»
Дон Мартинш ди Фрейташ
— Скажите, отец, — смеясь спросила Мерседес, — откуда у вас эта великая и странная любовь к королю дону Санчо Второму?
Тот, к кому обратилась с этим вопросом молодая девушка, был старик лет шестидесяти, одетый в кольчугу, подогнанную с такой тщательностью, словно он находился в военном лагере перед лицом мавров Орики или Кордовы, а не в своем прекрасном замке ди ла Хорта, в дни безмятежного мира, в окружении верного гарнизона. Для полного вооружения военачальника ему не хватало лишь шлема — впрочем, и тот лежал в нескольких шагах от него на сундуке, рядом с которым стоял оруженосец, готовый повиноваться любому приказанию своего господина. В облике величественного старца удивительным образом сочетались спокойствие и сила, как это присуще львам. Длинные волосы, обрамлявшие его лицо, поседели скорее от испытаний, чем от старости, а несколько рубцов на щеках и на лбу свидетельствовали, что он всегда встречал врага лицом к лицу. Он сидел у стола, опираясь на локоть, и время от времени отпивал большими глотками пряное вино из стоящего перед ним серебряного кубка; у ног его полулежала огромная африканская борзая, и, хотя сама она распласталась на полу, ее голова на длинной змеиной шее, возвышающаяся над передними лапами, прижималась к бедру хозяина; при каждом его движении и от всякого сказанного им слова собака, казавшаяся спящей, открывала умные и кроткие глаза. Остальную часть покоев, построенных еще в X веке и обставленных мебелью XII века, занимали другие обитатели замка: молодой бакалавр лет девятнадцати-двадцати стоял в почтительной позе, опираясь рукой на камин; два пажа смеялись в уголке, подшучивая над старой нянькой, задремавшей возле своей прялки; еще один старик, приблизительно того же возраста, что и тот, кто казался хозяином дома, сидел по другую сторону того же стола, но из-за своего подчиненного положения — чуть поодаль; и, наконец, молодая черноволосая девушка с яркими губами и белоснежными зубами, задавшая этот вопрос, такой естественный в ту пору, когда на короля роптала вся Португалия:
— Скажите, отец, откуда у вас эта великая и странная любовь к королю дону Санчо Второму?
Старик взглянул на своего седовласого сверстника, словно желая сказать: «Она еще спрашивает!», а затем повернулся к дочери:
— Видишь ли, — сказал он, — я видел его таким крошечным и слабым, какой никогда не видел тебя, хоть ты моя дочь. На моих глазах королева донна Санча, упокой Господь ее душу, родила его на земле Сицилии, где мы устроили привал, чтобы дать ей отдохнуть, и я увидел его на ложе матери, когда он вступил в этот мир, как говорится в Писании, «сир, наг и нищ»; когда же ты увидела свет, дитя мое, я, напротив, был в Святой земле и, вернувшись домой, застал тебя уже трехлетней, почти такой же большой и главное такой же разумной, как сейчас.
— Неужели такое малое дитя взяли с собой в Палестину? — спросил молодой оруженосец.
— Нет! — ответил старый рыцарь. — Именно я отвез его в Португалию. И если вы хотите это знать, то вот откуда у меня эта великая любовь к нему: из-за огромного доверия и великой чести, оказанной мне королем, его отцом; накануне того дня, когда мы должны были сесть на суда, чтобы продолжить путь, в ту минуту, когда я вернулся с мессы, король призвал меня в свои покои, где он сидел в окружении придворных рядом с госпожой королевой; она раскинулась в кресле, опираясь ногами на стул, бледная, ослабевшая, еще не оправившаяся после родов, ведь с того времени, как она родила, прошло всего двадцать пять дней.
«Сеньор дон Мартинш ди Фрейташ! — обратился ко мне король. — Если и есть на свете человек, кому мы, королева и я, обязаны, то это именно вы».
Я хотел возразить, но он продолжал:
«Да, именно вы! Ведь вы были со мной в битве при Алкасире-ду-Сал, где мы разбили короля мавров из Хаэна, и бросились между мной и сарацином, пытавшимся поразить меня: удар, предназначенный мне, обрушился на ваш шлем и даже задел ваше лицо; а когда римский папа отлучил меня от Церкви и все, испугавшись, покинули меня, вы были единственным, кто остался мне верен; и, наконец, при первом же полученном от меня известии, что я намерен отправиться в крестовый поход, вы тотчас же оставили Романию и явились ко мне в Катанию; при этом, несмотря на то что служить мне обязаны были только вы лично, вы привели с собой двадцать пять полностью вооруженных бойцов, взяв на себя расходы по их пропитанию и снаряжению. И хотя услуги, оказанные вами, так велики и многочисленны, что мы никогда не сможем вас за них отблагодарить, нынешнее положение наше таково, что услуга, о которой мы просим вас сегодня, превзойдет все ваши предыдущие деяния; именно это мне было угодно сказать вам здесь в присутствии всех рыцарей и сеньоров, слушающих нас».
Я приблизился к королю, преклонил колено и поблагодарил за милостивые слова.
«Государь, — заверил я его, — прикажите, что мне следует делать, и, пока душа моя находится в моем теле, я буду неукоснительно выполнять все ваши распоряжения».
«Этого я и ждал от вас, дон Мартинш! — отвечал король. — И вот что мы, королева и я, желали вам сказать. Конечно, нам было бы крайне необходимо, чтобы вы сопровождали нас в предпринятом нами походе в Святую землю, и мы испытывали бы там великую нужду в вас, но то, о чем мы просим вас, так сильно волнует нас, что все прочее отступает перед этим. Как вам известно, ибо вы присутствовали при родах госпожи нашей супруги, всемогущий Бог даровал нам нашего сына дона Санчо. Теперь мы просим вас отвезти его к нашей матери-королеве и отдать его в ее руки. Вы зафрахтуете корабли и снарядите галеры или любое другое судно, на котором, по вашему разумению, можно будет плыть с наибольшей безопасностью; мы дадим вам письмо к нашему казначею, чтобы он верил всему, что вы будете говорить ему от нашего имени, и отпустил бы вам столько денег, сколько вам будет надобно. Мы напишем также нашей матери-королеве и королю Мальорки, нашему союзнику, и дадим вам грамоту, подтверждающую, что вы облечены полным нашим доверием действовать во всех частях света, куда бы ни занес вас ветер — от запада до востока, от юга до севера. Что бы вы ни пообещали, сделали и сказали конным и пешим воинам или кому бы то ни было еще, мы сочтем обещанное, сделанное и сказанное правильным и подтвердим это. Мы не отступимся ни от чего, и залогом этого будут все земли, замки и все остальное, чем мы владеем и уповаем владеть с Божьей помощью. Таким образом, вы отправитесь, облаченный всеми нашими полномочиями; когда же вы передадите нашего сына королеве-матери, возвращайтесь к себе и займитесь своими делами, которые, должно быть, пришли в полное расстройство за время вашего похода в Романию. Потом, покончив с хлопотами, вы присоединитесь к нам со всеми конными и пешими отрядами, которые вам удастся собрать, а король Мальорки, наш союзник, по вашему требованию возместит вам все расходы по вашему войску. Вот чего мы ждем от вас, дон Мартинш...»
А я, — после небольшой паузы продолжал рыцарь, — был совершенно ошеломлен громадной ответственностью, взваленной на мои плечи, ибо сколь ни мал был инфант, он уже являлся наследником престола! Я как милости просил у сеньора дона Альфонса и королевы дать мне кого-нибудь в помощники, чтобы разделить с ним груз ответственности. Король ответил, что никакого помощника он мне не даст, и приказал мне готовиться к тому, чтобы охранять младенца, как своего государя и собственного сына.