— О нет, нет! — воскликнула Мария. — Нет, поверьте мне, монсеньер, я видела много других снов в жизни, но ни один из них не производил на меня такого впечатления! О монсеньер, не пренебрегайте этим предостережением! Во всех других моих снах я чувствую, как постепенно расплывается обстановка, если так можно сказать, сна, — горы, леса, картины местности, — и стоит мне открыть глаза, как все исчезает, словно дымка; а этот сон я и сейчас вижу так явственно, как будто и не просыпалась: труп моего брата лежит у подножия громадной скалы, увенчанной елями, близ водоема, куда по уступам сбегают воды ручья; напротив виднеются развалины древнего монастыря, разрушенного маврами, и над ними возвышается надломленный крест. Представьте, монсеньер, эта картина, совершенно правдоподобная, неотступно стоит перед моими глазами!
— Хорошо хоть, что этот сон, несущий угрозу твоему брату, пощадил тебя, мою прелестную Марию, ведь если бы он, при всей его лживости, касался тебя, то я, разумеется, все же не остался бы спокойным перед лицом столь сильной твоей убежденности.
— О, это еще не все, монсеньер! — воскликнула Мария. — Вся наша семья обречена. Я не все досказала, мой кровавый сон не отпускал меня. Охота продолжалась: вероятно, кроме меня, никто не заметил этого страшного видения. Оставаясь все время без голоса, подхваченная какой-то сверхъестественной силой, я поскакала по направлению к лесу, и сейчас же собаки подняли белую лань; она неслась по долине как ветер, и все началось сначала! Словно наделенная двойным видением, я мчалась за ней по всем зигзагам, которые она проделывала, чтобы сбить собак со следа, только на этот раз я сама ощущала весь ужас погони, сама дрожала, слыша лай собак и звуки рога. И вот мы догнали лань, стрела охотника пронзила ей бок. В то же мгновение я почувствовала боль в своем боку и, как только алая кровь окрасила белую шерсть лани, увидела кровь на моем платье. Тут же другая стрела поразила лань с другой стороны, и я ощутила у самого сердца сильную, острую, смертельную боль. Кровь хлестала из этой второй раны, как из первой. Лань упала с жалобным стоном, и в эту минуту ее настиг человек с ножом в руке. Меня обуял ужас, словно этот человек приблизился ко мне самой. Он подошел к ней и, несмотря на ее стоны, не обращая внимания на мои умоляющие жесты — голоса у меня не было, и говорить я не могла, — перерезал ей ножом горло; клянусь, монсеньер, да, уверяю вас, я почувствовала, как острая холодная сталь входит в мое тело; я закричала и от этого крика проснулась. Долго мне не верилось, что я невредима, и ощупывала руками шею, искала глазами полученные на теле раны, а холодный пот, струившийся по мне, принимала за кровь. О монсеньер! — продолжала Мария, поднося руку к указанным ею местам. — Это было здесь, здесь и здесь! О, что бы вы ни говорили, но я страдаю и чувствую, что стою на пороге смерти. Сжальтесь надо мной, монсеньер, не ездите на охоту; я уверена, что если бы я досмотрела свой сон, то после брата, после меня эта опасность коснулась бы и вас!
Дон Санчо только улыбнулся, выслушав ее рассказ. Как все слабые люди, он изображал уверенность, чтобы выглядеть сильным; заключив в объятия возлюбленную, он сказал:
— Я слышал, Мария, что если идти прямо на привидение, то оно пропадает! Я также поступлю с твоим сном: не будем уклоняться от встречи с ним, и все рассеется!
— О нет, монсеньер, нет! Я не поеду на охоту, если только вы не прикажете мне! Ведь я ваша служанка и должна выполнять вашу волю! Нет, я ни за что не поеду на охоту, и, если только вы верите мне, монсеньер, вы тоже не поедете!
— Ты будешь поступать как тебе угодно, Мария, а не согласно моей воле! Ты полагаешь, что тебе грозит опасность, если ты поедешь со мной? Оставайся здесь, моя возлюбленная, я хочу избавить тебя даже от тени страха! Вернувшись, я застану тебя здесь, и ты забудешь обо всем, кроме нашей любви. Прощай или, вернее, до свидания!
На мгновение Мария повисла на шее дона Санчо с запрокинутой головой, закрытыми глазами и полуоткрытым ртом, словно в обморочном состоянии, но тотчас же она глубоко вздохнула, слезы градом покатились из глаз, и она разразилась такими сильными рыданиями, что король почувствовал, как его решимость начала ослабевать и в конце концов исчезла совсем, поскольку он начал сомневаться, что такое отчаяние могло быть следствием всего лишь сна; предположив, будто она знает еще нечто такое, чего не хочет высказать, он воскликнул:
— Мария! Не может быть, чтобы сновидение вызвало у тебя такой страх! Обещай сказать мне всю правду, и я останусь!
— Нет, нет, — отвечала она, — поезжайте на охоту, государь! Мне нечего сказать кроме того, что я поведала вам. Но возвращайтесь поскорее: я чувствую, что ни минуты не буду спокойна, пока не увижу вас вновь!
— Твое желание для меня закон, — согласился дон Санчо, — вместо того чтобы отправиться в Каштелу-Бранку, я поеду только в Сарзедаш; вместо того чтобы пробыть там неделю, я не задержусь больше трех дней. Итак, до скорого свидания!
Мария в знак прощания кивнула ему, так как не могла говорить из-за душивших ее рыданий. Она не сводила с него глаз, пока он не скрылся за дверью, и затем поспешила к окну, чтобы послать ему последний привет. Наконец, дон Санчо исчез за поворотом, а Мария долго стояла неподвижно, устремив глаза на дорогу, словно ожидая, что он появится вновь.
Тем временем в Лиссабоне происходили события, подтверждающие страшные предчувствия Марии.
Знатные сеньоры с готовностью отозвались на призыв дона Манрики ди Карважала, и, поскольку он был богат и могуществен, многолюдное собрание, созванное им, никому не внушило никаких подозрений. Однако на следующее утро все с изумлением смотрели на огромный помост, возводившийся строителями на равнине, которая простиралась между Лиссабоном и небольшим заливом, что вдается в сушу выше города. Поскольку никто не знал, для чего он предназначен, все, кто проходил мимо, с любопытством задерживались у стройки. Кроме того, туда спешили городские зеваки, прослышав о странном сооружении у ворот города; так что к полудню внушительная толпа с нетерпением ожидала окончания строительства.
К десяти часам помост был закончен; на нем и на его ступеньках расстелили великолепный ковер, а в центре ковра поместили украшенный гербом Португалии трон, во всем похожий на королевский. Вскоре на трон водрузили статую, изображавшую короля дона Санчо; на голове у нее была корона, в руках — скипетр, на боку — меч правосудия; статуя была облачена в королевское одеяние, на котором сверкали знаки королевского достоинства; после этого на равнину прибыл большой отряд оруженосцев и стражи. Оруженосцы, каждый со стягом своего господина, поднялись по ступеням и выстроились позади трона, опустив свои знамена перед знаменем Португалии. Солдаты окружили помост, и все, удивленные и крайне заинтересованные, чего-то ждали.
В полдень вся лиссабонская знать, набожно прослушав мессу, вышла из собора под предводительством дона Ман-рики ди Карважала. Там же, скрываясь в толпе, находился сеньор дон Альфонс, младший брат короля; все полагали, что он в это время был в Каталонии, но он тайно вернулся в Лиссабон по вызову, полученному им за неделю до описываемых событий. Знатные сеньоры направились к равнине; шествие возглавлял военный оркестр, словно предстояло сражение или это был праздник; сопровождала их громадная толпа народа: она была еще больше, чем та, что ожидала у помоста. При виде этого шествия ряды солдат разомкнулись. Дон Манрики ди Карважал и архиепископ Эворский встали на ступенях помоста, на местах, соответствующих их рангу. На верхнюю ступень лестницы поднялся глашатай, и раздались оглушительные звуки фанфар, знаменуя начало церемонии. Знатные сеньоры обнажили мечи, и глашатай объявил[16]:
— Слушайте, все португальцы, знатные ricos hombres[17], прелаты, рыцари, оруженосцы и горожане! Слушайте! Слушайте! Слушайте!
Король дон Санчо Португальский, обманув народ и презрев обязанности, возложенные на него саном, оказался недостойным короны и осквернил ее! Согласно Божьей воле и по решению собрания знатных сеньоров, объединившихся во имя процветания королевства, его приговорили к низложению, как он того и заслуживал!
Он заслужил низложения по следующим четырем причинам.
Первое. Король дон Санчо недостоин короны, поскольку он не может носить ее сам, ибо не он, а презреннейший дон Эрнанд д’Альмейда правит народом с высокомерной дерзостью, оскорбляющей гордость португальцев. Вследствие того, что король не может носить корону, настало время возложить ее на более умную и более достойную голову. Пусть же король дон Санчо лишится короны!..
После этих слов глашатай остановился, и среди собравшихся воцарилась мертвая тишина; можно было сказать, что все обратилось в зрение, так как все глаза горели пламенем и не единый вздох не нарушал общего молчания. Монсеньер Эворский, архиепископ ди Лейрия, медленно и торжественно приблизился к статуе и сорвал с головы короля корону. При виде этого толпа разразилась такими бешеными рукоплесканиями, что знатные сеньоры готовы были поклясться: их дело выиграно. Чтобы не дать охладиться пылу зрителей, они дали глашатаю знак, и тот продолжал:
— Второе. Король дон Санчо Португальский недостоин носить меч правосудия, ибо он забыл, что этот меч должен служить для защиты подданных короля. Не его ум управляет его волей, она подчинена фаворитке; не его уста диктуют указы, они исходят от фаворита; не его рука подписывает акты, их заверяет фаворит, и все это в ущерб общему благу и общей пользе. Нельзя допускать, чтобы и дальше рука, недостойная держать меч правосудия, бесчестила его! Пусть же король дон Санчо Португальский лишится меча правосудия!
Глашатай снова замолчал. И тогда к статуе приблизился дон Манрики ди Карважал и сорвал с ее бока меч правосудия. Снова раздались приветственные крики, еще более неистовые, чем раньше. И глашатай перешел к следующему обвинению: