При входе в сад король машинально взглянул в сторону беседки, обсаженной гранатами и жасмином, — любимого места отдыха Марии; ему показалось, что она сидит там в той позе, в какой он тысячу раз ее видел, и он, свернув с дороги, направился туда, но при его приближении видение стало терять свои очертания. Он подошел к беседке и увидел, как то, что он принимал за человеческую фигуру, рассеивается как туман; ему даже померещился жалобный стон, и он содрогнулся, но, оглядевшись по сторонам, ничего не заметил, кроме легкого расплывчатого облачка, стелющегося по земле подобно складке платья, и стал подниматься по лестнице крыльца, а облачко поднималось вместе с ним, как бы указывая дорогу. У двери оно замерло, будто не осмеливалось войти, и дон Санчо снова услышал жалобный стон. Он тотчас кинулся к двери и почувствовал прикосновение к своему лицу влажных от росы волос; но ощущение было столь мимолетным, что он усомнился в его реальности. Дверь отворилась, облачко скользнуло по полу и через открытые внутренние двери долетело до покоев Марии. Дон Санчо следовал за этим странным проводником, и холодный пот катился с его лба, а колени тряслись. Подойдя к спальне, он остановился на пороге. Облако проникло за полог кровати и пропало. Дон Санчо замер не дыша и только обводил глазами комнату, которую едва освещала лампада, стоящая у ног Мадонны; все вещи были на своих местах, все вокруг казалось спокойным, и он стал медленно приближаться к кровати, сдерживая собственный вздох, чтобы услышать молодое легкое дыхание Марии. Ни единый звук не нарушал тишины ночи. Дрожащей рукой дон Санчо откинул полог: Мария лежала на кровати. Он склонился над ней и не услышал дыхания. Губами он дотронулся до ее губ — они были ледяные. Он сорвал покрывающую ее простыню — кровать была залита кровью. С криком отчаяния он бросился к Мадонне и при свете лампады увидел, Что спящей Марии была нанесена рана прямо в сердце. Обе части жуткого сна сбылись.
Дон Санчо стал звать на помощь. На крик прибежали служанки Марии, но все было бесполезно: Мария была мертва, убитая одним ударом, таким умелым, что она даже не успела вскрикнуть, и женщины, спавшие в соседней комнате, ничего не слышали.
Всю ночь король провел у изголовья постели своей возлюбленной, вынашивая планы мести, тем более страшные что он, хотя и не знал имени убийцы, догадывался, откуда был направлен удар. На рассвете прибыла его свита с телом дона Эрнанда. Дон Санчо приказал положить оба тела на парадные ложа, а сам во главе своего небольшого отряда отправился в Лиссабон.
Подъехав к городским воротам, он нашел их запертыми. Король объехал вокруг города, никого не встретив: везде только камни, железо, дерево. Он затрубил в рог и не услышал никакого ответа — можно было подумать, что город вымер или заколдован.
Не имея войска, не в силах ничего предпринять, он решил ехать в Коимбру и возвратиться с гарнизоном этой крепости. Он прибыл туда на следующее утро. Ворота Коимбры были закрыты, как и ворота Лиссабона.
Единственной его надеждой оставался Сетубал; он переправился через Зезери, Тежу, Заташ и на исходе третьего дня подъехал к Сетубалу. Но и там ворота были закрыты перед ним, как в Коимбре и в Лиссабоне.
Предсказание архиепископа Эворского исполнилось, и дон Санчо увидел то, что он пожелал увидеть.
Во время этих поездок свита его заметно уменьшилась: к Коимбре с ним подъехало не больше десяти человек, а у Сетубала осталось только трое; к границам Испании он подъехал один.
Покинутый всеми, дон Санчо добрался до Толедо, где ему дал приют король Кастилии.
Во всем королевстве только дон Мартинш ди Фрейташ, управитель замка ди ла Хорта, остался верен своему королю, но, к несчастью, дон Санчо давно о нем забыл.
А тем временем дон Мартинш ди Фрейташ велел запереть ворота и удвоить караул.
Как только король Альфонс III узнал, что его власти подчинилась вся Португалия, кроме крепости ди ла Хорта, он послал против нее дона Манрики ди Карважала с отрядом в четыре тысячи воинов. Дон Мартинш со своей стороны принял все меры, чтобы не быть застигнутым врасплох; он созвал всех своих вассалов, собрал в крепости съестные припасы со всей округи, а на крепостных стенах выставил все механизмы и снаряды, употреблявшиеся в те времена для отражения неприятеля; в результате у него оказалось двести человек гарнизона, провизии на полгода и боеприпасов на десять приступов. Однажды утром дону Мартин-шу ди Фрейташу донесли, что в долине показались развевающиеся знамена дона Манрики ди Карважала. Дон Мартинш отдал приказ всем трубачам изо всех сил трубить фанфары в знак веселья. Они подняли такой оглушительный шум, что дон Манрики ди Карважал услышал их с другой стороны реки Мондегу и, обратившись к графу Родриго, служившему под его началом, заметил:
— В замке ди ла Хорта, вероятно, празднество!
Вечером дон Манрики подошел к крепостным стенам, оставаясь от них на расстоянии, троекратно превышающем дальность полета стрелы, и выслал герольда с приказом дону Мартиншу признать Альфонса III королем Португалии и сдать ключи от замка. Дон Мартинш отвечал, что не знает никакого Альфонса III, а ключи выдаст только дону Санчо.
Ночью дон Манрики стал лагерем вокруг крепости ди ла Хорта, а утром во второй раз послал герольда с тем же требованием — герольд возвратился с тем же ответом. Весь день стороны наблюдали одна за другой. На рассвете следующего дня герольд появился перед крепостью в третий раз. Ответ дона Мартинша оставался неизменным.
Дон Манрики ди Карважал стал готовиться к приступу, а дон Мартинш — к его отражению. Оба мудрые и храбрые военачальники, они знали друг друга, и ни тот ни другой в своей подготовке ничего не упустили из вида.
Приступ был ужасный, ожесточенный и кровавый. После двенадцатичасового рукопашного боя, после того как, собрав в единый кулак силу шести тысяч рук, войско трижды почти взбиралось на крепостные стены, дон Манрики ди Карважал вынужден был отступить, оставив двести человек во рвах крепости.
Четыре других штурма были такими же безрезультатными и такими же губительными. Потеряв тысячу своих лучших солдат, дон Манрики ди Карважал решил сломить сопротивление крепости голодом, раз не мог покорить ее силой. Он превратил осаду в блокаду.
С этих пор ничто не поступало в замок. Дон Манрики перекрыл все, даже самые тайные проходы, и крепость ди ла Хорта была отрезана от всего мира непроходимой границей. В продолжение первых четырех месяцев дон Мартинш ди Фрейташ переносил блокаду, не выказывая никакого беспокойства, но, видя, что враг не собирается снимать осаду и что запасов осталось всего на два месяца, велел вдвое уменьшить выдачу провизии. Благодаря этой мере он растянул двухмесячный запас на четыре месяца.
Дон Манрики продолжал осаду. Прошло еще два месяца, и дон Мартинш был вынужден еще наполовину урезать норму; продлить защиту с помощью дальнейшего сокращения рациона было уже невозможно — каждый получал ровно столько, сколько было необходимо, чтобы не умереть с голоду. Припасы таяли; крепость держалась уже десять месяцев, а провизии было запасено на шесть. Стали есть лошадей, затем — собак, потом — кошек, наконец — крыс и мышей; в конце концов стали варить кожу конской сбруи, выясняя, нет ли возможности грызть ее после этого.
Дон Манрики не двигался с места. С высоких башен было видно, как в его лагерь пригоняли стада быков и баранов. Жизнь осаждающих проходила в празднествах, и в тихую ночь часовые слышали припевы их застольных песен.
А вот у осажденных все было по-иному; подавленность их увеличивалась с каждым днем; ослабевшие, исхудавшие, изнуренные, они с трудом могли поднять оружие. Это были уже не люди, а тени, и если бы дон Манрики возымел мысль предпринять шестой штурм, то, несомненно, легко одолел бы несчастных приверженцев дона Санчо. Но он предпочел оставить их умирать с голоду — это было дольше, зато вернее.
Дон Мартинш ди Фрейташ был в отчаянии; никаких иллюзий у него не было — он не видел возможности держаться дольше и понимал, что скоро наступит время, когда он вынужден будет сдаться. Его сопротивление держалось последние дни — это был вопрос времени, пока еще счет шел на дни, но скоро он пойдет на часы.
И такое время настало. Съев все, что было можно, включая зеленую листву, однажды утром гарнизон увидел, что есть больше нечего. Осажденные постились целый день, не смея жаловаться, потому что и дон Мартинш ди Фрейташ не ел ничего уже два дня. Ночь прошла более или менее спокойно, каждый изо всех сил старался заснуть; некоторым посчастливилось увидеть себя во сне на роскошном пиру, но проснулись они еще более голодными, чем те, кто бодрствовал. И вот настал день. Дон Мартинш надеялся только на чудо, ибо был он старый рыцарь, истинно верующий и благочестивый. Он отправился в капеллу просить Бога совершить чудо, молил Господа вспомнить, что он дважды был в Святой земле, зарубил много неверных и никогда ничего не просил за это. Но теперь обстоятельства такие тяжелые, что ему не остается ничего другого, как напомнить о своих заслугах, поскольку о них, видимо, забыли. Сотворив молитву, он вышел из капеллы, исполненный веры. Он осмотрелся по сторонам и вдруг увидел, как орел-рыболов, словно молния, рухнул в реку. Одно мгновение казалось, что птица борется с кем-то на поверхности воды, но вскоре она взмыла в небо, держа в когтях великолепную форель.
Орел полетел прямо к замку ди ла Хорта и, оказавшись над самой крепостью, выронил форель к ногам дона Мар-тинша ди Фрейташа.
У дона Мартинша не оставалось сомнений — чудо совершилось! Он поднял форель, велел украсить ее как можно лучше и на великолепном серебряном блюде отослал дону Манрики ди Карважалу; в прилагаемом послании он писал, что сожалеет о лишениях, которые дон Манрики вынужден терпеть при ведении столь длительной осады, и, желая внести разнообразие в его стол, состоящий только из говядины и баранины, посылает ему форель из своего водоема и просит принять ее. Дон Манрики решил, что те, кто отправляет подобные дары врагам, ни в чем не нуждаются, и что, пытаясь уморить их голодом, он только напрасно тратцт время. В тот же день он снял осаду крепости, ограничившись тем, что от имени короля объявлял изменником каждого, кто будет поддерживать связь с доном Мартиншом или кем-нибудь из его окружения. Герольды под звуки труб оповестили об этом все соседние города и деревни. Наутро войско было отведено от замка. И вовремя! Еще один день привел бы к гибели осажденных.