Рассказы — страница 47 из 112

Граф судя по всему с удовольствием внимал менестрелю и как государь, хорошо понимающий высокий смысл песни, давал себе обещание следовать сказанному; затем зазвучала еще одна песня, исполненная другим менестрелем, и поэма, прочитанная еще одним; прослушав все, граф взял державу и скипетр и поднялся в свои покои отдохнуть, так как очень в этом нуждался; но только он собрался снять свои королевские одежды, как ему доложили, что некий менестрель непременно желает поговорить с государем и, по его словам, сообщить о деле великой важности, не терпящем отлагательства.

Граф велел его ввести.

Менестрель вошел и, сделав два шага, опустился на колено.

— Говори! — приказал граф.

— Соблаговолите, ваша милость, остаться со мной наедине! — попросил менестрель.

Раймон сделал всем знак удалиться.

— Кто ты? — спросил он, когда дверь закрылась за последним из его слуг.

— Я тот, — отвечал менестрель, — кто сегодня в церкви святого Спасителя крикнул «Аминь!», когда вы с мечом в руках поклялись всю вашу жизнь быть справедливым как к великим, так и к малым, как к сильным, так и к слабым, как к иноземцам, так и к своим подданным.

— От чьего имени ты просишь справедливости?

— От имени императрицы Пракседы, несправедливо обвиненной в супружеской неверности Гунтрамом фон Фалькенбургом и Вальтером фон Таном и приговоренной к смерти своим мужем императором Генрихом Четвертым; она должна умереть по истечении одного года и одного дня с момента объявления приговора, если не найдется защитник, готовый вступиться за нее.

— Почему она выбрала такого необычного посланца?

— Потому что, наверное, никто, кроме меня, бедного менестреля, не отважится прогневить столь могущественного государя, как Генрих Четвертый, и подвергнуться мести таких грозных рыцарей, как Гунтрам фон Фалькенбург и Вальтер фон Тан; да и я сам бы не решился, если бы мне не дала это поручение моя юная госпожа маркиза Дус Прованская, а у нее такие прекрасные глаза и такой нежный голос, что никто ни в чем не может ей отказать; она попросила меня отправиться на поиски храброго и жаждущего славы рыцаря, который согласился бы заступиться за ее благородную властительницу. Я ходил из города в город, из замка в замок, но сейчас все самые доблестные рыцари находятся в Святой земле, так что я напрасно пересек Италию и Францию в поисках защитника несчастной императрицы. Я слышал, что о вас, монсеньер, говорили как об отважном и решительном рыцаре, и направился в Барселону; прибыв только сегодня, я спросил, как вас найти. Мне сказали, что вы в церкви; я вошел туда в ту минуту, когда вы с мечом в руках клялись быть справедливым как к великим, так и к малым, как к сильным, так и к слабым, как к иноземцам, так и к своим подданным, и я подумал, что рука Господня привела меня в церковь именно в этот миг, и крикнул: «Да будет так!»

— Да будет так! — повторил граф. — Ибо во славу моего имени и во имя Бога я приму участие в этом деле!

— Да благословит вас Господь, монсеньер! — произнес менестрель. — Однако, хоть вы и выразили вашу добрую волю, время не ждет; прошло уже десять месяцев со времени объявления приговора, вынесенного императором, и, чтобы опровергнуть его, осталось только два месяца и один день, а ведь нам едва ли не столько же нужно, чтобы добраться до Кёльна.

— Ну, что ж! — сказал граф. — Пусть празднество завершится, как и было положено, в четверг вечером. В пятницу мы испросим благословление Божье и в субботу двинемся в путь.

— Пусть будет все, как вы пожелаете, монсеньер, — сказал менестрель, удаляясь.

Но прежде чем он вышел, граф Раймон снял со своих плеч и повесил ему на шею великолепную золотую цепь стоимостью в пятьсот ливров, ибо сеньор граф был государем столь же великодушным, сколь и храбрым, и именно поэтому современники дали ему имя Великий, а потомки сохранили это имя в веках.

Кроме того, граф был набожен и не мог, как он и сказал менестрелю, назначить отъезд до окончания празднества, данного, как уже было сказано, в подражание Господу нашему Иисусу Христу, который в этот счастливый день Пасхи своим воскрешением принес утешение Святой Деве Марии, а также апостолам, евангелистам и другим своим ученикам — всем, кто горевал и отчаивался из-за его Страстей. И вот, как гласит летопись, из которой мы черпаем все эти подробности, в пятницу утром по милости Божьей проливной дождь обрушился на Каталонию, Арагон, королевство Валенсии и Мурсии и длился до конца дня. Земля, так нуждающаяся в этой влаге, наполнилась радостью, словно для того, чтобы ничто не было упущено в предзнаменованиях одного из самых великих и счастливых царствований, сохранившихся в памяти славного города Барселоны.

II ЗАЩИТНИК

В те времена германский император Генрих IV был одним из самых несчастных монархов. В 1056 году он в шестилетием возрасте унаследовал престол своего отца Генриха Черного, и тогда же сейм поручил Агнессе Аквитанской управлять всеми государственными делами до совершеннолетия императора; однако немецкие князья и бароны, считая для себя унизительным подчиняться женщине-чу-жестранке, взбунтовались против Империи, и Оттон, маркграф Саксонский, начал бесконечную череду гражданских войн, в которых Генрих все время боролся либо со своими вассалами, либо с дядями, либо с собственным сыном, растрачивая свою жизнь, — то император, то беглец, сегодня гонитель, а завтра изгнанник. После того как Генрих низложил папу Григория VII, во искупление этого святотатства ему пришлось среди зимы пересечь Апеннины, пешком, с палкой в руках, как нищему[20], и прождать без одежды, крова и пищи трое суток во дворе замка Каноссы, пока его святейшеству будет угодно открыть двери, и, наконец, будучи допущенным целовать ноги папе, клясться на кресте в верности и поддержке. Только за такую цену соглашался папа простить кощунственный поступок. Прослышав об этом, сеньоры ломбардцы тотчас же сочли Генриха трусом. Опасаясь, что они в свою очередь низложат его, если он не порвет постыдный договор, который его только что принудили заключить, он согласился на союз с ними; но едва он успел подписать этот пакт, как немецкие бароны избрали вместо него императором Рудольфа Швабского. Побывав в Италии как проситель, Генрих вернулся в Германию как воин и, хотя был отлучен от Церкви — в то время как его соперник Рудольф получил от Григория VII в знак признания его имперской власти золотую корону и буллу, призывающую гнев Небес на его противника, — сумел разбить и умертвить Рудольфа в битве под Вольсгеймом, близ Геры. Став победителем, он, полный ярости, вернулся в Италию с епископом Гибертом, чтобы сделать его папой. На этот раз трепетать пришлось Григорию VII, ибо, выказав себя безжалостным, он не мог ожидать пощады; он укрылся в Риме, и, когда Генрих подошел к стенам вечного города, посланец папы предложил ему отпущение грехов и корону. В ответ Генрих овладел Римом, и Григорию VII пришлось укрыться в замке Святого Ангела. Генрих осадил замок и, уверенный, что врагу не удастся сбежать, возвел на престол святого Петра антипапу Гиберта и из его рук принял императорскую корону. Тогда же он получил известие, что саксонцы избрали императором вместо него Германа, графа Люксембургского. Генрих пересек Апеннины, разбил саксонцев, покорил Тюрингию, захватил Германа и разрешил ему доживать в безвестности в одном из дальних уголков Империи. После этого он вернулся в Италию и заставил избрать своего сына Конрада королем римлян. Считая, что с этой стороны мир упрочен, он бросил свои войска на Баварию и еще не до конца покоренную мятежную часть Швабии. Но его сын, только что возведенный им в королевский сан, стремясь стать императором, собрал свою армию и добился от папы Урбана II вторичного отлучения своего отца. Генрих собрал сейм в Ахене и, обнажив перед всеми свое отцовское сердце, истерзанное бунтом Конрада, потребовал избрать своего сына Генриха королем римлян вместо брата. Во время заседания сейма он получил послание с таинственным призывом прибыть в Кёльн, где ему раскроют важный секрет. Генрих покинул сейм. У ворот кёльнского замка его ожидали два знатных барона Империи — Гунтрам фон Фаль-кенбург и Вальтер фон Тан. Император пригласил их пройти с ним в его покои и, глядя на их мрачные и строгие лица, спросил, что повергает их в состояние печали и озабоченности.

— Величие трона попрано! — провозгласил Гунтрам.

— И кто же виновен? — потребовал ответа император.

— Императрица Пракседа, ваша супруга! — ответил Гунтрам.

Генрих побледнел, сраженный этим известием больше, чем каким бы то ни было иным: он был женат на императрице Пракседе всего два года и в своем чувстве к ней сочетал любовь мужа с отцовской нежностью; только этому ангелу он был обязан короткими часами покоя и счастья в его роковой и греховной жизни, о которой мы только что рассказали; ему потребовалось время, чтобы собраться с силами и спросить, что совершила императрица.

— Во имя чести императорского трона нет возможности терпеть ее проступок! — продолжал Гунтрам. — Мы заслужили бы имя предателей нашего государя, если бы не решились открыть ему правду.

— Так что же она сделала? — снова спросил Генрих.

— В ваше отсутствие она поощряла любовь юного кавалера и делала это так открыто, что, если вскоре она родит сына, это известие, радостное для всего народа, повергнет в печаль всю знать; любой господин хорош для черни, но знать Империи, не имея равных себе в благородстве, не может и не желает повиноваться никому, кроме сына императора!

Генриху пришлось опереться на спинку кресла, чтобы не упасть: месяц назад он получил послание императрицы, в котором она сообщала с великой радостью, что готовится стать матерью.

— Что стало с этим кавалером? — задал вопрос император.

— Он покинул Кёльн так же внезапно, как и появился, и никто не знает, куда он направился. Откуда он и какое у него имя, он не говорил никому; вы можете спросить императрицу: если кто-нибудь это знает, то только она.