— Благородная дама, я бесконечно признателен вам за то, что вы сочли меня достойным участвовать в добром деле; если бы не ваш посланец, я находился бы сегодня в своем краю и не имел бы возможности выказать мою любовь к дамам и мою веру в Бога.
— Прекрасный сеньор! — отвечала девушка на том же языке. — Это я должна быть благодарна, ведь по первому моему зову, переданному простым менестрелем, вы пересекли моря, реки, горы и прибыли сюда, и трудно сказать, сумею ли я когда-нибудь выразить свою признательность за столь великую любезность.
— Нет ни такого длинного пути, ни такого опасного дела, которого с избытком не оплатила бы улыбка на ваших устах и взгляд ваших глаз, — промолвил граф. — А потому, если вы увидите, что я слабею, улыбнитесь и взгляните на меня: вы вернете мне и силы и отвагу.
С этими словами, заставившими юную маркизу покраснеть, граф Барселонский вторично поклонился и, так как в эту минуту трубы возвестили, что открываются ворота для его противников, пришпорил коня, и великолепный скакун тремя прыжками перенес его в другой конец ристалища, напротив императрицы и костра. Ратник Божий должен всегда находиться именно там, чтобы жесты обвиняемой придавали ему мужество.
В это время появился Гунтрам фон Фалькенбург. Он был одет в темные доспехи и сидел верхом на тяжелом немецком коне, который, казалось, принадлежал к породе, достойной гомеровских описаний. Оруженосец нес перед ним его копье, топор и меч. У дверей ристалища он спешился и подошел к алтарю. Поднявшись на ступеньку, он поднял забрало, простер над распятием обнаженную руку и поклялся верой, полученной им при крещении, жизнью, душой и честью, что считает поединок справедливым и честным и клятвенно заверяет, что ни на коне, ни среди доспехов не прячет ни зелья, ни заклинаний, ни заговоров, ни магических слов, ни молитв, ни колдовских чар, к которым мог бы прибегнуть. Потом, осенив себя крестным знамением, он преклонил колено перед изголовьем гроба, чтобы помолиться.
Граф Барселонский, сойдя с коня, в свою очередь подошел к алтарю и произнес те же клятвы, что и его противник, а затем, перекрестившись, преклонил колено с другой стороны гроба. В ту же минуту неведомо откуда, словно зов ангелов, послышалось пение «Libera»[21]. Все зрители встали со своих мест и, опустившись на колени, тихо повторяли слова отходной молитвы. Только палач остался стоять, словно его голосу не дано было права присоединяться к голосам людей, а его молитве не дано было достигать стоп Божьих.
При последних звуках «Libera» снова послышались трубы, все заняли свои места; оба противника поднялись, вернулись к своим лошадям, одновременно вскочили в седла и, опустив копья и прикрывая щитами грудь, застыли в неподвижности, похожие на конные статуи. Трубы смолкли. Император поднялся, простер скипетр и громогласно провозгласил:
— Сходитесь!
Рыцари помчались навстречу друг другу; они были равны в доблести, но им была уготована разная участь. Гунтрам фон Фалькенбург не успел проскакать на своей тяжелой лощади и трети ристалища, как граф Барселонский, преодолев в три скачка вдвое большее расстояние, налетел на него. В течение короткого мгновения после страшного столкновения ничего нельзя было разглядеть, кроме обломков копий и мириад искр; люди, кони — все смешалось; но почти тут же из этого облака вырвался тяжелый конь Гунтрама без всадника, а труп его хозяина, пронзенный насквозь копьем соперника, остался лежать в окрашенной кровью пыли. Граф Барселонский тотчас же догнал лошадь противника, схватил ее за уздцы и заставил прижаться крупом к барьеру в знак поражения противника, так что, если бы поверженному всаднику удалось подняться, он вынужден был бы признать себя побежденным; впрочем, эта предосторожность была излишней, ибо Гунтраму фон Фалькенбургу суждено было подняться только на призыв Господа.
Восторженным криком толпа приветствовала победителя, поскольку все самые пылкие надежды были возложены на юного красавца-рыцаря. Император поднялся, воскликнув громко: «Славный удар!»; Дус размахивала своим шарфом; императрица опустилась на колени.
Палач медленно сошел со своего помоста и приблизился к Гунтраму; стащив с убитого шлем, он кинул его на землю и поволок труп за волосы к гробу, а затем вернулся к костру.
Граф Барселонский, снова поклонившись императору, императрице и маркизе Прованской, занял свое место.
— По вашему велению, государь император, — громким голосом произнес он, — пусть призовут Вальтера фон Тана!
И он удалился с ристалища.
— Пусть выйдет Вальтер фон Тан! — повелел Генрих.
Ворота открылись второй раз, и появился Вальтер фон Тан; но как только он увидел Гунтрама, лежавшего рядом с гробом, как только осознал, что одного удара меча будет достаточно, чтобы повергнуть его на землю и умертвить, то, вместо того чтобы идти к алтарю и давать клятву, он подъехал прямо к императору, спешился и встал перед ним на колени.
— Государь император, вы напрасно призываете меня выйти на поединок! Ничто в мире не заставит меня сражаться за дело, которое я прежде поддерживал: обвинение ложное и злокозненное, и Божий суд вынес свой приговор. Разрешите мне отдаться на вашу милость, милость императрицы и неизвестного рыцаря — должно быть, благородного рыцаря; я перед всеми признаю, что наше обвинение императрицы было ложным — в нем нет ни слова правды; нас побудили дары и посулы вашего сына принца Генриха, опасавшегося, что вы лишите его наследства в пользу младенца, рожденного госпожой императрицей. Государь, прошу вас принять в соображение мое признание и даровать мне пощаду и милость!
— Вам будет дарована пощада, если такова будет воля императрицы, — ответил Генрих. — Идите же к ней и молите ее о милости, ибо только в ее руках ваша жизнь и честь.
Вальтер фон Тан поднялся, пересек ристалище под ропот и шиканье толпы и упал на колени перед императрицей; она стояла перед ним, держа на руках сына и казалась Мадонной, ласкающей младенца Иисуса.
— Государыня! — произнес он. — Я явился к вам по приказу императора молить у вас пощады, ибо коварно и вероломно вас оболгал; делайте со мной все, что вам будет угодно.
— Друг мой! — воскликнула императрица. — Оставайтесь живым и невредимым, я не буду ни мстить вам, ни подталкивать кого-либо к мщению, ибо Бог распорядится всем по справедливости. Уходите же навсегда с глаз моих!
Рыцарь поднялся и покинул ристалище. Он никогда с того дня не появлялся больше в Германии.
Император приказал, чтобы открыли ворота для победителя; тот въехал, с удивлением отыскивая глазами противника.
— Сеньор рыцарь! — объявил император. — Вальтер фон Тан отказался сражаться с вами; он просил пощады у меня, я направил его к императрице, и она, на радостях, что Господь Бог и вы сняли с нее обвинение, помиловала его.
— Пусть будет так! — согласился граф Барселонский. — Я не желаю ничего лучшего.
Император сошел с трона и, взяв за узду коня победителя, повел его к императрице.
— Сударыня, — обратился он к ней, — вот рыцарь, столь отважно вас защитивший; вы подадите одну свою руку мне, другую ему, мы поведем вас к трону и останемся там на виду у всех, пока будет совершаться правосудие над трупом Гунтрама фон Фалькенбурга; потом вы пригласите рыцаря в ваш дворец и окажете ему всяческие почести, с тем чтобы он как можно дольше остался с нами.
Императрица сошла со своего помоста и хотела преклонить колена перед императором, но он тотчас поднял ее, поцеловал, показав, что возвращает ей всю свою любовь, взял за руку ее и графа Барселонского, подвел их к трону и усадил рядом с собой: императрицу по правую руку от себя, а победителя — по левую.
После этого палач вновь спустился на ристалище и, подойдя к трупу Гунтрама, стал ножом перерезать все завязки его доспехов и по очереди кидать их на землю, произнося: «Это шлем предателя», «Это латы предателя», «Эго щит предателя». Как только он снял все, оставив труп обнаженным, два помощника палача ввели лошадь, волочащую за собой сплетенную из ивы решетку; к этой решетке привязали тело и потащили его по улицам Кёльна на виселицу, где оно было повешено за ноги, и каждый мог разглядывать страшную рану, через которую улетела проклятая душа.
Все повторяли, что это, воистину, суд Божий, ибо никто не мог понять, как столь хрупкий юноша смог предать смерти такого грозного рыцаря.
Император и императрица повели победителя в свой дворец, где в его честь было устроено великое празднество; его удерживали там до ужина, повторяя, что не хотели бы с ним никогда разлучаться; однако, когда спустился вечер, граф незаметно вышел из дворца, вернулся в отведенные ему покои, велел дать овса лошади и, приказав оруженосцу готовиться к отъезду, в полной тайне покинул город и всю ночь скакал по направлению к Барселоне: уже два месяца граф не имел никаких известий из своего края, который он покинул, проявив более рыцарства, чем осмотрительности.
На следующее утро, увидев, что рыцарь не возвращается во дворец, император отправил за ним одного из своих придворных. Посланцу сообщили, что рыцарь уехал ночью и сейчас, должно быть, находится не меньше чем в двенадцати—пятнадцати льё от Кёльна.
Тогда посланец вернулся к императору и сказал ему:
— Государь, рыцарь, сражавшийся за госпожу императрицу, уехал этой ночью, и неизвестно, куда он направился.
Узнав эту неожиданную новость, Генрих, обратившись к императрице, изменившимся от гнева голосом произнес:
— Сударыня, вы слышите, что докладывает этот человек? Ваш рыцарь покинул этой ночью Кёльн, не попрощавшись с нами; это мне весьма не нравится!
— О монсеньер, — отвечала императрица, — вы будете еще сильней раздосадованы, когда узнаете, кто этот рыцарь: я думаю, что вам это неизвестно.
— Нет, — отвечал император, — он не назвался, сказал только, что он испанский граф.
— Государь, этот достойный рыцарь, сражавшийся за меня, — благородный граф Барселонский, чье имя уже овеяно громкой славой, и нельзя сказать, не превзойдет ли она его знатность и благородство.