В эту минуту на углу улицы показался королевский кортеж, предшествуемый рядами детей, мужчин и женщин; все они были почти обнажены и объединялись по возрасту и по состоянию своих рубищ. Угрожающая брань разрозненных групп рыбаков заглушалась неистовыми приветствиями этой многочисленной сбившейся в кучу людской массы, которая открывала процессию и испускала дикие вопли. Впрочем, солдаты эскорта весьма умело маневрировали плоской стороной своих мечей и древками своих копий, так что остальная толпа разделилась на два крыла и в полном молчании пропустила процессию.
Рыцари, бароны, духовенство, высшие должностные лица, сопровождаемые оруженосцами, слугами и пажами, соперничали друг с другом роскошью костюмов, красотой коней, блеском оружия. Алмазные эгреты, золотые шлемы, серебряные панцири сверкали на солнце, принуждая ослепленных людей опускать глаза.
На белоснежном арабском коне, покрытом шелковой с золотом попоной, расшитой в восточном стиле жемчугом, восседала Джованна Дуррацо, регентша королевства. Сестра Владислава, о которой в народных преданиях сохранилась память как о совершенном воплощении всего, чем может природа одарить женщину, была в это время в расцвете своей красоты. Джованне уже минуло тридцать лет, но, глядя на ее узкую талию, чистый лоб и бархатистый блеск волос, невозможно было ей дать больше двадцати. Точеный профиль, гордые дуги черных бровей придавали ее лицу величественность, смягченную кротостью влажного, подернутого дымкой взгляда. Неотразимая прелесть, безграничное обаяние, казалось, побеждали любой мятежный дух, слагали к ее ногам самую неукротимую гордость. Никогда еще ни одна женщина не внушала такого почтения и такой любви; ни одна королева не обладала столь строгим изяществом и пленительным величием.
Справа от Джованны непринужденно и с достоинством гарцевал Пандольфелло, едва успевший перед появлением в замке сменить после гнусного убийства одежду; его эбеново-черному калабрийскому скакуну по совершенству форм и гибкости движений не было равных в королевских конюшнях.
Пандольфо Алопо едва исполнилось двадцать пять лет, но, как ни мало времени, казалось бы, было отведено ему для этого, он уже успел из самого презренного положения подняться почти до королевских высот. Наделенный редкой красотой, причем красотой мужественной и надменной, он гордо возвышался над блестящей толпой баронов и князей, столь ничтожных, чтобы таить в себе зависть к нему, и столь трусливых, чтобы бросить свою восьмивековую знатность к ногам ублюдка.
Надушенные локоны его густых волос выбивались из-под богатого бархатного берета, украшенного алмазным аграфом и одним-единственным черным пером. Его взгляд, устремленный на Джованну, отличался непреодолимой властью, которая сумела заставить принцессу за один день подарить ему благосклонность двора и вручить судьбы королевства. Он был одет в необычайно богатый камзол, черную ткань которого едва было видно под золотом и драгоценными камнями; на груди его горел орден Нефа, своеобразная и связанная с античностью награда, придуманная королем Владиславом в честь аргонавтов и послужившая, возможно, прообразом ордена Золотого Руна.
В ту минуту, когда знатная пара проезжала перед молом, куда рыбаки вынесли труп Лоренцо, старик, выведенный из своего оцепенения криками толпы, поднял искалеченные руки, посылая своему врагу громовые проклятия. Увы! Он ведь еще не знал, что именно этот человек, оскорбивший отца, убил сына! Его проклятия питались ненавистью, инстинктом и, возможно, предчувствием. Потом, видя, что его ослабевший от горя голос теряется среди громких приветствий и не достигает слуха камергера, он перевел глаза на то место, где лежал младший сын, чтобы еще раз обвинить его в трусости. Но, как уже говорилось, мальчика рядом с ним не было.
Измерив быстрым и уверенным взглядом расстояние, отделявшее его от кортежа, Пеппино с риском быть раздавленным под копытами лошадей пополз на животе словно уж. Внезапно возникнув как зловещее видение между Джованной и ее фаворитом, он ударил его кинжалом. Пандольфо упал, даже не вскрикнув, таким неожиданным и сильным оказался удар; принцесса не успела еще ничего заметить, а толпа уже ринулась на маленького лаццароне.
Ланча, не увидев сына на обычном месте, мгновенно догадался обо всем. К нему вдруг вернулись его силы, его здоровье, его молодость, и он один, без опоры, без проводника, не чувствуя боли, метнулся вперед и очутился перед Джованной.
— Пощады! — взмолился он, рыдая. — Пощады моему последнему ребенку!
— Я уже не ребенок, отец, я отомстил за тебя! — твердым голосом сказал Пеппино. — Я мужчина и умру как мужчина.
— Пощадите его, сударыня! — душераздирающим голосом кричал старик. — Я потерял двух сыновей на войне, третьего только что убили. Что останется мне, если вы заберете последнего?
— Никакой пощады убийце! — вскричала Джованна, черты лица которой исказились от горя и отчаяния.
— Возьмите мою жизнь, но оставьте моего ребенка!
— На что мне твоя жизнь, жалкий старик?! Вырвать ее у тебя будет тебе же наградой!
— Тогда я буду взывать к справедливости короля!
— Добирайся до него, если сможешь, а тем временем твой сын испустит дух под пытками!
— Увы! Если я не могу дойти до короля, то, быть может, Господь Бог пошлет его ко мне!
— Хватайте убийцу! — приказала Джованна солдатам. — А старика бросьте в море!
— Я тоже прошу ему пощады! — воскликнул Пандольфо, поднимаясь с земли: он свалился от удара, а не от раны. — Провидение спасло мне жизнь. Образок блаженного святого Януария, который я всегда ношу на своем сердце, преградил путь кинжалу убийц.
— Презренный, на нем был панцирь! — прошептал Пеппино, с отчаянием глядя на отца.
Регентша не могла выразить словами свою радость и в исступлении готова была кинуться на шею любовнику в присутствии всей толпы, если бы великий протонотарий, занимавший по своему положению второе место в кортеже, не остановил бы ее взглядом. Потом, приблизившись к Пандольфо, он сказал ему на ухо:
— Вы знаете, дорогой сеньор, что я исполняю обязанность первого судьи в королевстве. Моя преданность вам известна. Негодяй умрет той смертью, какой вы прикажете. Он будет повешен, четвертован, сожжен, разорван живьем; ваше желание будет для меня законом. Посягнуть на жизнь вашего сиятельства!.. Но это все равно, что посягнуть на безопасность государства! Почти то же, что преступление против личности короля!
— Спасибо, благородный синьор! — тихо ответил ему камергер. — Я благодарен вашему сиятельству за дружеское расположение и вспомню об этом в нужное время и в нужном месте. Но в смерти этого простолюдина для меня нет никакой пользы. Пусть его бросят в тюрьму, и в тех случаях, когда выявятся какие-нибудь неугодные нам люди, мы объявим их его соучастниками. Когда нам будут необходимы его показания, достаточно будет несколько раз подтянуть его на веревке; объясните это вашим штатным палачам — он для нас бесценный подданный.
Два главных должностных лица короны разошлись, выразив взаимное уважение, и Пандольфо приблизился к Джованне, чтобы нежным взглядом поблагодарить ее за чувства, проявленные к нему. Кортеж отправился дальше.
Народ, пришедший на праздник, стал свидетелем трагедии. Два спектакля вместо одного разыгрались на глазах у людей, и во всю силу своих десяти тысяч легких они кричали:
— Да здравствует святой Януарий! Да здравствует великий камергер!
На следующий день после посещения Кармине, чуть не ставшего для него роковым, Пандольфо Алопо полулежал среди бархатных темно-красных подушек на террасе Кастелло Нуово, вдыхая уже ощутимо посвежевший воздух, смежив веки и положив свою красивую голову на колени регентши, которой он стал дороже, чем прежде, после того как подвергся опасности.
Время было между девятью и десятью часами утра. Легкий, напоенный ароматным дыханием бриз, на который никто и не смел надеяться накануне, играл в волосах молодого человека, так легко их вздымая, что Джованне приходилось только чуть наклоняться, чтобы ее поцелуи встретили их на полпути. Разросшиеся плотные кусты жасмина защищали принцессу и ее фаворита от солнечных лучей и людских взоров.
Рыбаки затянули свои песни и занялись привычной работой; старик, поддерживаемый нечеловеческими усилиями, отнес труп сына, бережно положил его на свое убогое ложе, как если бы тот заснул, запер дверь на два оборота ключа и сел на молу, не проронив ни слезинки, не произнеся ни единой жалобы. Глядя на этого сурового, безмолвного, безучастного человека, можно было решить, что или он сошел с ума, или какой-то внутренний голос говорит ему: надо уповать на Бога и ждать.
Ничто не тревожило Пандольфо и Джованну во время их отдыха, и спокойствие, царившее в замке, было отражением безмятежности, охватившей все королевство. Неаполь наслаждался прочным миром. Никто не осмеливался нападать на народ, чей король, совершенно не намеренный ждать на своей территории войну, нес ее в другие земли с такой быстротой, что его рука, подобно молнии, наносила удар врагам прежде, чем те начинали защищаться. Честолюбие Владислава было безграничным; блеск его славного имени, грозного для врагов, заставлял забыть о позорных тайнах двора; подвиги брата прикрывали распутство сестры; грязь не была видна под кровью.
Владислав подавил мятеж в Венгрии в том юном возрасте, когда другому еще не по силам поднять копье, дважды разбил Людовика Анжуйского, дважды — флорентийцев и трижды — папу, что, между прочим, стоило ему трех отлучений от Церкви; он владел Фаэнцей, Форли, Вероной, Сиеной, Ареццо, и в ту пору, когда происходит действие нашего повествования, его уверенность в себе была столь велика, а гордость так беспредельна, что, не видя необходимости соблюдать какую бы то ни было осторожность, он приказал вышить на своей королевской мантии девиз: «Aut ccesar, aut nihil!» — «Либо император, либо ничто!»
После успехов в Тоскане его завоевательные планы, естественно, стали более обширными, и, хотя он часто объявлял между двумя победами, что хочет вернуться в свое королевство, чтобы насладиться несколькими мгновениями отдыха и подготовиться к новым кампаниям, ему редко удавалось прерывать свое триумфальное шествие и покидать армию ради того, чтобы вновь увидеть своих подданных.